Это было на фронте

19

Было семь часов утра, солнце сияло в голубом небе. Коренастый молчаливый сержант вел на посты очередную смену. Бойцы и разводящий шагали лениво. Не от усталости, а от приятного сознания: ночь прошла, ничего не случилось, и вот настало утро. Вокруг все купается в солнечном свете, далеко видно каждый кустик, каждый окоп.

С той стороны, где стояли в капонирах автомашины, на огневую шел водитель Лобов. Впрочем, сослуживцы по фамилии его звали редко, чаще по прозвищу — Чирок. Маленький, с острым птичьим носиком, облепленным рыжими веснушками, Лобов почему-то всегда наводил на веселые мысли. На шутки товарищей он обижался бурно, бестолково, что называется — кипел, и так же бурно, но еще бестолковее радовался, когда на его глазах кто-нибудь допускал хоть малейшую оплошность. Поравнявшись с разводящим, Лобов заломил на затылок замасленную до лоска пилотку, сплюнул в сторону, сказал резким писклявым голосом:

— Тоже мне караульщики! Ворон вам с огорода пугать.

— Ты что, Чирок, к старшине на чашку чаю торопишься? — спросил, ухмыляясь, разводящий.

— Обо мне — не суть. Ты лучше б кофию захватил да букетик нарвал… Там ваш один на посту дрыхнет. Скоро, поди, проснется…

— Брешешь! — оборвал его разводящий.

Лобов не соврал. Уже издали было видно, как на посту с боеприпасами, присев на снарядные ящики, спал часовой Тонкорунов. Он спал явно, на виду у всех, выпустив из рук винтовку. Сержант дал знак бойцам остановиться, сам подошел к часовому. Тот не проснулся, на лице его блуждала беспомощная улыбка. У разводящего на скулах заходили желваки. Подогретый словами Чирка и сонной улыбочкой на лице часового, сержант дал спящему такого тумака, что тот как встрепанный вскочил на ноги. Хотел схватить винтовку, но она уже была в руках сержанта.

— Ты что ж это, с-сук-кин с-сын? — выдохнул сержант и с размаху сунул руку к себе за ремень.

Тонкорунов молчал. За одну минуту лицо его стало чужим. Он уже был не часовой, не боец. Не товарищ тем, которые стояли поодаль, в строю, и молча разглядывали его. Короток путь преступления, но долга и терниста дорога, по которой придется пройти виновному, чтоб опять обрести право на место в строю, на винтовку, выпущенную из рук. И много людей примут на себя дополнительный труд, чтобы организовать, устроить эту дорогу; одни — исполняя чисто формальные обязанности, другие — сообразуясь со своим разумом и совестью.

Вскоре дежурный по части лейтенант Соколов (ему везло на беспокойные дежурства) доложил о происшествии на посту. Алексей Иванович нахмурился.

— Когда это случилось?

— Тридцать пять минут назад, — сказал дежурный, взглянув на часы.

Алексей Иванович пошел вместе с дежурным в караульное помещение. Шли напрямик, по кустарнику. Некоторое время оба молчали.

— Вам известны подробности? — спросил Алексей Иванович.

— Да. Время заступления Тонкорунова на пост, время, когда его застали спящим, результаты проверки постов начальником караула и мной… Все это записано в книге.

— Конечно. Все записано. Там есть и моя запись о проверке караула, — сказал Алексей Иванович как-то неопределенно, и Соколов понял его по-своему.

— С этой стороны все в порядке, товарищ старший лейтенант.

— Да, конечно, — проговорил, чуть растягивая слова, Алексей Иванович и бросил косой взгляд на Соколова. — Заместитель по политчасти хорош — о командире дивизиона говорить нечего, он болен, дежурный по части хорош, начальник караула — тоже. Кругом порядок. А на посту, у боеприпасов, часовой заснул…

— Тем хуже для него! — воскликнул Соколов. В глазах его мелькнул злой огонек. — Из-за такого мерзавца Чапаев погиб. А уж Чапаев наверняка был хорошим командиром! Судить надо Тонкорунова беспощадно.

— Вообще-то вы правы, — поспешно перебил Алексей Иванович Соколова. — Но и мы с вами в ответе…

Начальник караула и разводящий в дополнение к докладу дежурного по части сообщили немного. То же упоминание времени заступления и смены, очередность проверки постов начальником караула и дежурным. Собственно, говорили не о Тонкорунове, который совершил преступление, неожиданное для всех, а о несении караульной службы вообще, и опять выходило так, что в службе никто не допускал никаких ошибок, ни малейших нарушений устава и инструкции. Только боец, сосед Тонкорунова по нарам, сказал:

— Чудной он был вообще…

Это «был» резануло Шестакова: как будто говорили о мертвом.

— Чем же он чудной? — насторожился Алексей Иванович.

— Да так, — неопределенно развел руками боец. — Из одного котелка с ним ели, спали вместе, а вот спрашиваете — и сказать о нем нечего. Делал все вроде бы как и другие, и замечаний от старшины получал, как все, не больше. А так… в общем чудной.

Боец зевнул, сидя на земляных нарах; он не собирался встать, потому что старший лейтенант прямо к нему не обращался.

— Странно… О человеке, с которым спишь рядом и ешь из одного котелка, не сказать ничего, кроме «вроде бы» и «в общем». Вы что ж, Крутиков, — Алексей Иванович вспомнил, наконец, фамилию бойца, — разве не дружили с ним?

Крутиков, услышав свою фамилию, встал с нар, но Шестаков сказал: «Сидите, сидите», — и тот снова сел.

— Дружки, они бывают разные, товарищ старший лейтенант. Поскольку, значит, котелок и нары, оно конечно… А в бою я с ним не был.

— Это действительно чудно, — проговорил Алексей Иванович. — По-вашему, Крутиков, выходит, что когда не станет боев, то и друга себе найти будет невозможно. Как его угадаешь?

— Да нет, отчего же, — замялся боец, — угадать можно. Трудней, полагаю, но можно.

Разводящий, который курил у открытой двери, внимательно прислушиваясь к разговору, сказал:

— Тонкорунов и не хотел, чтоб его угадывали. За неделю пару слов не скажет. Ни пререканий, ни соображений своих. Лицо всегда скучное, будто он на собраниях всю жизнь в президиуме сидел. Даром что молодой.

— Во-во! — обрадовался поддержке Крутиков. — Спрашиваю я его раз ночью: «Ну что ты, Тонкорунов, все вздыхаешь, рассказал бы, что ли». А он помолчал и говорит: «Нет, Иван, не поймешь ты этого». На том наш разговор и кончился.

— Видно, умней всех себя считал, — опять сказал разводящий и торопливо поплевал на окурок, который уже жег ему пальцы.

— Где Тонкорунов, в подразделении? — спросил Шестаков.

— В маслогрейке сидит, под охраной, товарищ старший лейтенант, — доложил начальник караула.

— Что ж, проводите меня к нему, — сказал Шестаков разводящему. — Кстати, взгляну на вновь открытое учреждение.

Все поняли, что под учреждением Шестаков понимал гауптвахту, которой до сих пор в дивизионе не было. Многие улыбнулись. Невольно улыбнулся и Шестаков, направляясь к выходу.

— Товарищ старший лейтенант, — окликнул начальник караула, — я хотел бы уточнить… Какой должен быть арест, строгий или простой?

— Да, да… — Шестаков секунду помедлил с ответом. — По-моему, простой. Строгий — это ведь окончательное наказание. В общем — пища обычная.

Знакомое чувство недовольства собой завладевало Шестаковым все больше, когда он шагал за разводящим в сторону водомаслогрейки. Это чувство — предвестник размышлений, и оно не пройдет, пока мысли не оформятся в решение.

С неделю тому назад Шестаков, проверяя работу кладовщика, обнаружил хищение. Не хватало восьми банок сгущенного молока и трех килограммов колбасы. Это не мелочь. Сверив накладные и удостоверившись, что ошибки быть не могло, Шестаков дал волю своему гневу. Тогда он и не думал сдерживать себя. Кладовщика увели в дивизию на гауптвахту. Десять суток строгого ареста и зачитать приказ в подразделениях — ничего другого не требовалось. Теперь — другое. Не только потому, что сон на посту — это чрезвычайное происшествие, которое в какой-то мере бросает тень на весь дивизион. Это само собой. Но как случилось, что солдат жил два месяца среди товарищей, на глазах у начальства, и теперь, когда с ним случилось такое, все как-то торопливо согласились, что виноват только он? Ерунда, что коллектив не может ошибаться. К чему тогда руководители? Именно для того, чтобы изучать коллектив, прислушиваться к нему и к голосу отдельных людей и — все-таки руководить. Виноват ли он, Шестаков, что не заметил одного скучного лица в дивизионе? Нет, мог и не заметить. Но то, что его не заметил сосед по койке, командир отделения, командир взвода, — в этом и вина заместителя по политчасти. Может быть, на один боевой листок, на одну беседу о бдительности меньше, но только чтобы не было этого скучного лица. Хороший врач в каждом случае выписывает особое лекарство. Почему же мы иногда считаем, что чтение батарейной газеты, беседа или политзанятия действуют на всех одинаково?

— Насколько мне помнится, — спросил Шестаков разводящего, шагавшего чуть впереди справа, — Тонкорунов не комсомолец?

— Нет, товарищ старший лейтенант… Хоть комсомольскую организацию не запятнал.

Шестаков хотел сказать, что комсомольскую организацию запятнать нельзя, что она как раз для того и существует, чтоб предупреждать и выводить пятна, но смолчал. Смолчал потому, что знал о существовании чуть ли не особой графы в донесениях, где считалось хорошим тоном писать: «Случаев нарушения дисциплины среди комсомольцев не было», как будто существует четкая грань между проступком комсомольца и некомсомольца.

«Скучное лицо!» — Шестаков в своих мыслях продолжал пользоваться этим определением, хотя понимать под ним можно было многое. Тоску по дому и близким, страх перед предстоящими боями, затаенную обиду на командира, просто недомогание. И неужели только в бою можно определить, насколько опасна болезнь души? Ведь определяют же степень пригодности оружия без выстрела. Узнать человека в тысячу раз труднее, но можно! И если позволяет обстановка, это надо делать. Надо хотеть и уметь это делать. А то вышло так, что боец формально нес службу не хуже других, и командиры формально не видели причины беспокоиться. Они не видели или не хотели видеть его скучного лица.

Формально и он, Шестаков, идет сейчас к арестованному. Зачем? Ведь что бы там ни говорили, между подчиненным и начальником почти всегда существует какое-то расстояние, определенная дистанция. Теперь, когда боец стал арестованным, эта дистанция неизмеримо выросла, значит, вызвать солдата на откровенный разговор несравненно труднее. Но надо идти и «беседовать». Это уже дань формализму, только за то, что он был допущен прежде.

И действительно, разговор с арестованным получился коротким, почти ничего не добавил к тому, что Шестакову было уже известно. Тонкорунов сказал только, что он заснул всего лишь минут на двадцать — не больше, что ночью он не спал и службу нес как положено. Но даже и эти сведения, казалось бы, важные с точки зрения арестованного, Тонкорунов сообщил нехотя: все равно никакие разговоры теперь не помогут. И Шестаков не пытался хоть чуть умалить его вину. Сюсюканье всегда было чуждо Шестакову, и, к примеру, если бы даже он был человеком курящим, он не стал бы доставать из кармана где надо и где не надо пачку папирос — этот магический ключ к сердцу солдата. Он не старался показать арестованному, что его приход вызван чем-либо иным, кроме необходимости уточнить обстоятельства дела.