Это было на фронте

20

Шестаков поспешил в подразделения, где проводился переучет имущества. Накануне из дивизии приказали учесть все, вплоть до котелков и портянок. Ненужное отправить на дивизионный склад, чего не хватает — дополучить.

«Раз дело дошло до портянок — точка. Топать вперед будем», — говорили бойцы, имевшие опыт.

Уже вечером Шестаков сидел вместе с командиром третьей батареи на бруствере окопчика возле каптерки, где старшина заканчивал осмотр солдатского обмундирования. Поодаль расположились бойцы четвертого орудия и дожидались вызова старшины. Перед каждым солдатом на траве лежало все его движимое и недвижимое имущество: шинель, вещмешок, котелок, фляга, саперная лопатка, каска. Бойцы лежали в разных позах на траве, лениво переговаривались. Из каптерки-землянки доносился хриплый голос старшины, который спрашивал кого-то:

— Пилотка?

— Есть.

— Гимнастерка хлопчатобумажная?

— Есть.

— Шинель?

— Есть.

— Почему шинель в скатке? Развернуть!

Пауза. И опять вопрос старшины:

— Ты что мне шинель все одной стороной трясешь, как на базаре? Покажи слева! Та-ак, — угрожающе протянул старшина. — Дырочка, говоришь? Ничего дырочка — карман целиком выгорел! Ты что ж, вредитель, делаешь? Печки с каких пор не топим, костров не разводим, где тебя черти угораздили?

— Ветер был, товарищ старшина, ну и… окурок жалко было… а заплевал, видать, плохо.

— Окурок жалко! — передразнил старшина. — А вещь государственную тебе не жалко? Небось дома пальто справишь — десять лет на него любуешься, пока моль не сожрет, а тут дорвался до казенного…

Старшина вдруг понизил голос, сказал совсем спокойно:

— Я тебе этого, Сердюк, не забуду. Вот только займем город, где настоящая губа[5] есть, и я тебя посажу. Можешь считать за мной… Брюки хлопчатобумажные есть?

— Нету. Ватные.

— Портянки байковые?

— Есть.

Шестаков улыбнулся этому диалогу и одновременно вспомнил о Тонкорунове. Он был как раз из третьей батареи, и Шестаков заговорил о нем с комбатом, который продолжал молчать, видимо отдыхая. Он только что вернулся со своего НП. Уже немолодой человек, призванный во время войны из запаса, командир батареи был грузным, медлительным. Говорил он, чуть растягивая слова. Кроме своей батареи, он почти ничем не интересовался, считая, что все остальное к нему имеет весьма отдаленное отношение. С батареей вместе ему воевать, и он заботился о ней всеми силами, как мог, а кончится война — он поедет домой и будет опять директором птицеводческого совхоза, как до войны.

— Мне уже доложили об этом Тонкорунове, — сказал комбат, выслушав Шестакова. — Проглядели, конечно. А только, мне думается, не надо бы из избы сор выносить.

— Как это? — спросил Шестаков.

— Ну что хорошего, если узнают в дивизии? Начнут копать, почему да отчего, как проводятся политзанятия, какие беседы были, есть ли планы, конспекты… А ну их всех к свиньям!

Хотя Шестаков был не согласен с командиром батареи, он не удержался от улыбки, вспомнив о больном месте лейтенанта — о почти паническом страхе перед всякого рода планами и конспектами.

— Донести об этом случае все-таки придется, — сказал Шестаков. — Хотя бы потому, что об этом весь дивизион знает, а значит, будет известно и в дивизии. Сон на посту, у склада с боеприпасами — не шутка!

— Оно конечно. А может, и не дойдет до дивизии. И скажи на милость, — продолжал комбат, — боец как боец был, а вот поди, выкинул штуку…

Из каптерки вышел старшина с последним бойцом и доложил, что учет имущества в батарее закончен.

— Через полчаса сведения представьте в штаб, — сказал Шестаков. — Я буду там.

Он пошел во вторую батарею.

В тот день Крючков был в карауле. Обязанности разводящего не хитры, но беспокойны. Пока обойдешь все посты и произведешь смену, гляди, час уже прошел. А там просмотришь оружие, покуришь в караульном помещении, туда-сюда — еще час. То дежурный по части зайдет, то кто-нибудь из поверяющих — сопровождать на посты надо, а там скоро и опять смену готовить. Какой уж тут сон — маета одна.

Крючков вышел из караульного помещения и зашагал в сторону поста № 7. Шел он медленно, чтоб убить время, осматривался вокруг и тихонько насвистывал «Любимый город другу улыбнется…».

Седьмой пост — это водомаслогрейка, по случаю недавнего происшествия превращенная в гауптвахту.

Скучающей походкой Крючков подошел к часовому, кивнул на вход в водомаслогрейку.

— Как подопечный, подкоп не ведет? Решетку не пилит?

По лицу Крючкова нельзя было угадать, шутит он или спрашивает всерьез, но так как в водомаслогрейке не было никаких решеток, а о подкопе и вовсе говорить смешно, часовой улыбнулся и собирался что-то ответить, но Крючков отстранил его рукой и со словами «Ну, ну, все ж таки самому взглянуть не мешает», спустился по пологому спуску, как в погреб.

В водомаслогрейке было сумрачно и пусто. На низком подобии верстака, на котором лежал матрац, сидел арестованный Тонкорунов. Руки цепко сжали колени, подтянутые к подбородку. Во всей фигуре — окаменевшее отчаяние.

— Классическая поза узника! — воскликнул Крючков, стоя на пороге и прикрывая дверь.

Тонкорунов не поднял головы, не шелохнулся. Крючков сел на край верстака. Привыкая с яркого света к полумраку, он видел пока только рубиновое ухо арестованного, в которое упирался упругий солнечный луч из дверной щели. Ухо было большое, оттопыренное книзу.

— Ну-с, музыкант, на какую тему будем беседовать? — начал Крючков. — О летних модах? Об идолопоклонниках?

Вопросы Крючкова повисли в пропитанном бензином и машинным маслом воздухе.

— Так. Вкус к популярным беседам уже утрачен!

Заметив котелок, наполненный почти доверху кашей — утренняя и обеденная порция, Крючков продолжал, нимало не смущаясь молчанием собеседника:

— Ты что это, схимник, голодовку объявил? Избитый прием! Ты думаешь, если ты арестант, тебе всякие капризы дозволены? Ошибаешься. Крючков не потерпит пошлости во вверенном ему учреждении. В ознаменование нашей мимолетной встречи приказываю: приступить к принятию пищи!

Когда и эти слова Крючкова пропали зря, он гаркнул:

— Встать, когда с тобой разговаривает начальник!

Арестованный вздрогнул, рубиновое ухо прыгнуло вверх, погасло. Тонкорунов окинул Крючкова злым взглядом, сказал, выдавливая из себя слова:

— Катись ты… к чертям собачьим! Начальников теперь надо мной — пруд пруди. Каждый солдат… Иди, Крючков, не выламывайся.

— Во! — обрадовался Крючков. — Это уже мужской разговор. Карнач спросит, так и доложу — все в порядке! Злость есть — аппетит придет. А это теперь для тебя главное. Путь твой, как говорится в одном романсе, не усыпан розами. И я авторитетно, как бывший штрафник будущему, заявляю: поэт был прав!

Тонкорунов, который опять было опустил голову и принял прежнюю позу, вдруг разогнул спину, сел прямо. Лицо его с черными тенями под глазами оживилось, взгляд стал тревожно-выжидающим.

— Значит, Крючков, ты думаешь… меня все-таки в штрафной?

— А то куда же? — удивился тот. — Не послом же в Англию!

— Я и сам сперва так думал, — живо согласился Тонкорунов, — а вот посидел тут, и стала мне мерещиться тюрьма.

— Боишься? — подмигнул Крючков.

— А как же! Как подумаю… Да ты сам прикинь: наступление скоро, а тут — тюрьма. От этого с ума сойти можно! Вина моя не маленькая, и должен я нести кару, но зачем же меня из войны выключать?..

— Никто тебя выключать не будет, — заверил Крючков и, глядя в глаза Тонкорунову, добавил: — Включат на всю железку. В атаку ходить три раза на день будешь: перед завтраком — по холодку, перед обедом и перед ужином. Впрочем, и по ночам иногда придется покидать перину, даже если тебя и не мучит бессонница.

— Да это пусть, — сказал Тонкорунов. — Воевать все равно где.

— Тогда — порядок! — воскликнул Крючков. Он достал из кармана самодельный портсигар, свернул папиросу, протянул махорку и газету Тонкорунову.

Когда закурили, Крючков собрался уходить, но арестованный схватил его за руку.

— Слышь, Аркаша, расскажи ты мне… Ну, об этом самом, как оно все со мной будет?

— Вот это ты брось, — сказал Крючков строго, — какой я тебе «Аркаша»? Я сержант, в карауле, а ты штрафник, да еще будущий. Все-таки понимать надо!

— Эх, черт! — махнул рукой Тонкорунов. — Я тебя как человека прошу. Ну, товарищ сержант, ну, Аркадий… Как по батюшке-то?

— Павлович.

— Ну, Аркадий Палыч! Хочешь — перед тобой по стойке «смирно» стоять буду, ты расскажи только.

— Опасная крайность! — ухмыльнулся Крючков, придвигаясь к Тонкорунову и хлопнув его по плечу. — Ужасно не люблю фамильярностей! А между прочим, тебя понимаю: каждому охота свою судьбу узнать. Итак, тебя ожидают большие хлопоты при длинной дороге. Во-первых, отработай стойку, как перед трибуналом стоять. Признаюсь, она у меня ни черта не вышла. Так, что-то жалкое, и со стороны, наверно, глядеть было противно. Тогда это обстоятельство меня здорово беспокоило. Представь себе стол, покрытый красным. С изнанки меловые буквы разобрать можно: «Да здравствует…» Справа сидит младший лейтенант, весь твой лепет для потомства записывает, в центре — председатель трибунала, слева — член. Вот и все.

Крючков сильно потянул папиросу, так что газета вспыхнула, задумчиво пустил вверх два безукоризненных кольца, которые стали медленно расширяться.

— Ну, а ты-то как? — спросил Тонкорунов, весь подавшись к Крючкову.

— Да как? Ты видел когда-нибудь, как ученики букашек на картон пришпиливают? Вот так. Возится букашка из последних сил, ножками под себя воздух загребает, а ее в лупу разглядывают. Юристы такой момент допросом называют. Но это дела не меняет. Ножками и ручками, правда, ты сучить не будешь: стоять надо как положено, но голос и лицо твое эти хаотические движения вполне заменят.

— А потом, в штрафном-то как?

— Ну, об этом не расскажешь…

По лицу Крючкова прошла какая-то тень. Взгляд его нагловатых, чуть навыкате глаз стал похожим на взгляд Тонкорунова. Может, это была тень воспоминаний, а может, лишь отражение сизого махорочного дыма, слоями колыхавшегося в луче солнца, где толклись бесчисленные пылинки. Скорее всего отражение, потому что уже через минуту Крючков продолжал:

— Да и зачем рассказывать девке о прелестях медового месяца? Выйдет замуж — сама постигнет, а останется вековушкой, так эти рассказы ей только ангельские сны испохабят — ничего больше. И потом, Тонкорунов, еще вот что: какого черта ты ко мне пристал?

— Я ведь прошу только… — начал было Тонкорунов, но Крючков оборвал его:

— А я запрещаю! Тут гауптвахта, а ты арестованный.

— Эх, Крючков, — вздохнул Тонкорунов, — ну что, если б ты генералом был или даже полковником? С людьми ты тогда только б по радио разговаривал.

— Это смотря с какими… Хватит обо мне. Ты лучше о себе расскажи, как это ты до такой жизни докатился? Сколько смен на посту продрых, пока тебя не накрыли?

— Что ты! — испугался Тонкорунов и растерянно уставился на Крючкова. — Ночью я как штык стоял, утром только, как солнце взошло, скис… Перед тем две ночи глаз не смыкал.