Это было на фронте

17

Вечером Костромин почувствовал себя плохо. Поламывало поясницу, знобило. И простудиться-то вроде негде. Погода стояла теплая, без дождей, настоящая майская.

«Пустяки, обойдется», — подумал Костромин. Расстелил на топчане поверх одеяла плащ-палатку, лег в гимнастерке, не сняв сапог. Велел Громову вскипятить чаю.

Громов вложил планшет в чехол, собрал со стола разведжурналы. Обеспокоенный, захлопотал у печки. Потом полез под свой топчан, достал фляжку в зеленом чехле.

Однако ни чай, ни водка не пошли Костромину на пользу. И Громов спросил во второй раз:

— Может, в санчасть сбегать, Юлию Андреевну позвать?

— Ну что ты, Громов, ко мне пристал! — несердито проворчал Костромин. — Позвать… Ты же знаешь, где она была весь день…

Громов знал. Часа два тому назад приходил дежурный по части с докладом: снайперы и разведчики прибыли, все в порядке. И Громов заметил тогда, как обрадовался капитан этому докладу.

А к утру Костромину стало хуже. Все тело ослабло, бросало то в жар, то в холод, болело горло. И Костромин понял, что это ангина. До войны болел ею почти каждый год, трудно, с высокой температурой.

Все еще надеясь перебороть болезнь, он предупредил вернувшегося с завтраком Громова:

— Ты обо мне — никому ни слова. Если уж спросят…

Однако, промаявшись до полудня, Костромин пошел в санчасть.

Солнце стояло высоко. Было тепло и тихо. В небе серебрились перистые облака, предвещая ясную погоду. На левом фланге, за дальней рощей, чуть слышно и как-то не по-настоящему татакал пулемет.

Костромин медленно шел по траншее. Там, где траншея кончалась, скос вел на поверхность. Поднявшись по нему, Костромин постоял, отдохнул. Сердце стучало торопливыми ударами, они отдавались в висках. На лбу выступил пот, а по спине бегали мурашки от озноба. «Скажи на милость, мерзость какая!» — подумал Костромин. Одернул гимнастерку, поправил фуражку, новую, неуютную.

Еще издали Костромин заметил у санчасти группу людей, но не смог разобрать, что они там делают. Теперь, подойдя ближе, он разглядел.

Справа от входа в санчасть стояли бойцы, построенные в шеренгу, видимо орудийный расчет. Перед ним расхаживал взад и вперед сержант Приходько. Бойцы были по пояс голые. Гимнастерки, словно путы, болтались у них на полусогнутых, вытянутых вперед руках. Другой расчет, точно так же построенный в шеренгу, стоял прямо перед входом в санчасть. Их голые спины грело солнце. Младший лейтенант сидел на обрубке бревна и курил. Увидев подходившего командира дивизиона, он встал, одернул гимнастерку, бросил окурок и шагнул навстречу. Не подав команды «Смирно!», щелкнул каблуками, начал докладывать:

— Товарищ капитан, второй взвод третьей батареи находится на…

Младший лейтенант запнулся. Костромин хотел уже сказать ему «Вольно!», но вдруг заинтересовался, как командир взвода выйдет из затруднения: взвод может находиться на марше, на отдыхе, на занятиях, а тут ни то, ни другое, ни третье.

Младший лейтенант не смутился. Вторично щелкнул каблуками, повторил доклад сначала:

— Товарищ капитан, второй взвод третьей батареи подвергается иммунитету. Докладывает младший лейтенант Грибов.

«Здорово!» — отметил про себя Костромин и, поздоровавшись со всеми, кивнул в сторону бойцов, которые стояли в шеренге, поодаль:

— А те, что ж, уже подверглись?

— Так точно.

— А почему они в строю? Почему не одеваются?

— Старший лейтенант медицинской службы приказала пятнадцать минут не распускать строй.

— Почему?

— Чтоб лекарство не выдавливали.

В разговор вмешался сержант Приходько:

— Дело такое, товарищ капитан. Сперва каждый боец подходил отдельно, без строя. Но нашлись несознательные. Сделают ему укол, а он отойдет в сторонку, и там ему приятель сразу же выдавит шишку, что после укола образуется. Это чтоб лекарство удалить, и никаких последствий. А то, говорят, уколы комбинированные, лихие, после них неделю плечом не шевельнешь.

Из санчасти вышла Беловодская. В руках у нее была металлическая коробка, в которой кипятят инструменты. Санитар Баранов, важный, серьезный, нес открытую коробочку с вакциной. Увидав Костромина, ни разу не заходившего в санчасть до этого, Беловодская удивилась. Сказав ответное «здравствуйте», спросила:

— Вы ко мне?

— Да.

— Вы могли бы обождать десять минут?

— Конечно, — сказал Костромин.

Она поставила никелированную коробку на табуретку, где стояла склянка с йодом и стакан с лучинками, на одном конце которых были намотаны комочки ваты. Точным, резким движением она отбивала горлышко у ампулы с вакциной, набирала в шприц мутноватую жидкость и вонзала иглу в оттянутую кожу чуть ниже лопатки, в то место, где Баранов предварительно щедро мазал йодом. Сделав последний укол, Беловодская положила шприц, сказала командиру взвода:

— Пусть все оденутся, но дорогой никого не выпускайте из строя.

Когда оба расчета были построены в колонну, Грибов подал отрывистое «Смирно!», обратился к Костромину:

— Разрешите вести, товарищ капитан?

— Ведите.

Беловодская взглянула на Костромина.

— Я вас слушаю, товарищ капитан. — Заложив руки за спину, она старалась развязать завязки на халате. Сбоку, под халатом, нарушая симметрию, топорщилась пистолетная кобура.

— Ангина у меня, Юлия Андреевна, — улыбнулся Костромин через силу. — Нет ли у вас лекарства поновей, порезче?

Она оставила непослушную завязку халата. Взяла Костромина за руку повыше запястья.

— Ого! Откройте рот. Да, ангина, причем двусторонняя. С недельку помучает. И напрасно вы пришли, могли бы кого-нибудь прислать за мной. Идите, пожалуйста, к себе и ложитесь. А Баранов принесет вам таблетки и полоскание.

— Спасибо…

Обратный путь от санчасти Костромину показался очень долгим. Теперь было одно желание — добраться до койки и лечь. С трудом он вылез из траншеи, с трудом спустился по ступенькам в свою землянку. Заслышав шаги, Громов распахнул дверь.

— Алексей Иванович вас ждет, — шепнул он.

Шестаков поднялся с табуретки, шагнув навстречу, развел руками:

— Ну как это можно, голубчик, ходить больному?

— Ничего, Алексей Иванович, от ангины не умирают, — сказал Костромин, стараясь казаться бодрым. И признался: — Размяться думал, да вот что-то не получается.

В землянке топилась печка, на ней кипел чайник. На столе стояла банка сгущенного молока, консервированные персики, поблескивала фольгой плитка шоколада.

— Где вы раздобыли все это? — спросил Костромин, покачав головой. — В Москву, что ли, слетали?

— Зачем же в Москву? Для такого случая у нас и в дивизионе кое-что припасено. Дорого яичко ко Христову дню — хороший хозяин об этом забывать не должен. Вот попейте чаю и ложитесь.

Костромин снял портупею, присел на топчан. Громов поставил на стол две алюминиевые кружки, налил чаю. Сказал:

— Дровишек надо на вечер заготовить, да и обед скоро.

— Что ж, ступай. Мне ничего не нужно, — проговорил Костромин.

В дверь постучали. Вошел санитар Баранов. В левой руке пакетик, в правой — бутылка с фиолетовой жидкостью. Прямо от порога он деловито, не торопясь стал объяснять, сколько раз надо принимать стрептоцид и как часто полоскать горло.

— Хорошо, спасибо, — сказал Костромин и усмехнулся: — А бутылку-то мог бы и в карман спрятать. Чего ты этакий страх у всех на виду нес?

— Никто меня не видел, товарищ капитан, — серьезно ответил Баранов.

Громов взял у него лекарство. Бутылку поставил на стол, таблетки положил рядом. Пошел к двери.

— Юлия Андреевна к вам вечером зайдет, — сообщил Баранов. И вышел вслед за Громовым.

Костромин проглотил таблетку, отхлебнул из кружки чаю. Спросил:

— Чем занимались сегодня, Алексей Иванович?

— Да так… Признаюсь, занятиями своими не доволен.

— Что так? — Костромин расстегнул ремень, скинул портупею с тяжелой кобурой.

— Сами посудите, Сергей Александрович. С вечера составлю себе план, обдумаю, как и что делать назавтра. А как из своей землянки вышел — тут тебя и ждут дела внеплановые. С первого взгляда — пустяк. А потянешь ниточку, глядишь, там и важное что-то. И план пухнет, обрастает дополнениями. А то и вовсе новый план образуется.

Костромин, как ни скверно себя чувствовал, все же не удержался от любимого возгласа:

— Ха! Войну, ее черта с два до конца спланируешь! Когда затишье, бумага еще терпит. А в бою — голова на плечах, вот лучший план.

— Так-то оно так, но непредвиденные дела — это… — Шестаков запнулся, но сказал решительно: — это наша недоработка, Сергей Александрович. Да, да. Если руководить людьми правильно, то люди сами, на ходу, должны устранять всякие так называемые мелочи. И плохо это, когда подчиненный постоянно ждет указаний, приказов. Не совсем ясно? Пожалуйста… Вот обошел я сегодня батареи, поглядел, на чем солдаты спят. Простыня у бойца одна, но есть, и довольно чистая. А вот матрасики — блины окаменелые. Поговорил со старшинами. Ведь у болота травы прошлогодней, сухой сколько угодно — набивай матрасы. Старшины даже обрадовались, когда я им это объяснил. «А сами-то вы что ж?» — спрашиваю. Мнутся. И я понял: указаний им не было!

Костромин маленькими глотками пил из кружки чай, морщился: болело горло. А Шестаков, погладив круглую, стриженую голову, улыбнулся:

— Ну ладно, матросы эти у меня с вечера в плане стояли. А в первой батарее кое-что похуже обнаружил. Понимаете, автоматные диски у некоторых солдат пустые.

— Как это так? — спросил Костромин и, поперхнувшись чаем, закашлял. Первую батарею он часто ставил в пример другим.

— Да вот так, Сергей Александрович. Обошел я подразделения в обратном порядке. Человек тридцать нашлось. Патроны в вещмешках хранят, а диски пустые. Чтоб полегче носить. Тут уж и со взводными побеседовать пришлось, вне плана.

— Разгильдяи! — Костромин вытер пот со лба, дышал тяжело.

— А что, не лучше ли вам полежать несколько дней в санбате? — спросил Шестаков.

— Нет, Алексей Иванович. Надеюсь, на нашем участке за эти дни событий не произойдет.

— А если?

— Ну, тогда… тогда болезнь по боку.

Помолчали. Шестаков поднялся с табуретки, взял со стола свою фуражку.

— Так ложитесь скорей, Сергей Александрович. И поправляйтесь. Я сейчас тоже в санчасть, на укол. Прививки — всем, строго.

— А меня она пока пощадила, — усмехнулся Костромин. — Наверно, из-за болезни сжалилась.