Это было на фронте

37

Давно отщелкали соловьи в зарослях овражков, откуковали кукушки в придорожных рощах. Трава на лугах поблекла, подернулась сизым восковым налетом. По росистым утрам текли еще нежные сочные запахи, но и они, едва поднималось мутное багровое солнце, растворялись в горячем зное. Сквозь тучи пыли на фронтовых дорогах пробивался лишь запах сена, хотя в то лето никто не косил и не убирал подсыхавшей на корню травы; и запах этот усиливал ощущение жары.

По проселочным и шоссейным дорогам двигались пушки, автомашины, танки. Обочинами шли бесконечные колонны пехоты — едва одна колонна скроется на повороте, на смену ей откуда-то из лощины подымается другая, погромыхивая котелками, оружием.

В мутном зное ни смеха, ни говора — только отрывистые команды да рев моторов. Поток машин и людей не останавливался ни днем, ни ночью. На запад. Вперед!

Капитан Костромин ехал в голове своего дивизиона, который входил теперь в состав вновь сформированного артполка. В кабине «студебеккера» нечем было дышать от зноя и пыли, от разогретого бензина и масла. На прицепах, ныряя на ухабах, катились орудия в брезентовых чехлах, таких же серых, как и лица артиллеристов, разместившихся в кузовах машин на снарядных ящиках.

За несколько недель, что прошли с того памятного для Костромина дня, когда он оказался в окружении на своем наблюдательном пункте, изменилось многое. Да и сам бой тот давно стал всего лишь эпизодом среди стремительных событий большого наступления. В глазах других, но не для Костромина. Для него тот бой оставался таким же памятным на всю жизнь, как, например, день рождения, который нельзя забыть уже потому, что он единственный.

Чем ближе к полудню, тем зной становился невыносимее. Небо было пепельно-серым, без единого облачка, и дождя не предвиделось.

Горячая, как зола, пыль клубами поднималась из-под сотен колес и ног, плотным слоем ложилась на людей и машины. В открытые окна кабины «студебеккера», где рядом с водителем сидел Костромин, тянуло духотой, как из натопленной печки. Водитель машинально покручивал «баранку», с трудом преодолевая дремоту, и уже не пытался вытереть пот, который грязными ручейками струился у него по лбу и щекам за расстегнутый ворот гимнастерки.

Костромина тоже клонило ко сну, и он по временам словно проваливался в бездонную яму, теряя ощущение времени. Мысли текли лениво, настоящее переплеталось с давно прошедшим и, казалось, навсегда забытым. Да и о чем думать? О прошлом не стоит, о будущем, пока идет война, — преждевременно, а настоящее — предельно ясно: колонна движется, команд пока никаких, значит, все в порядке.

Под рокот мотора Костромин на секунду провалился в пустоту, и из темноты выплыло лицо Юлии. Оно стало предельно четким, до мельчайшей черточки, и вдруг дрогнуло, расплылось, пропало — машину тряхнуло на ухабе, и Костромин открыл глаза.

Почти неделю он не виделся с Юлией. Ее хотя и оставили в том же полку, но войска двигались днем и ночью, и не было возможности отлучиться от своего подразделения. В последний раз он провел с нею полчаса. Ночью, на опушке леса, когда полк остановился на короткий отдых. При расставании не условились о будущей встрече: это от них не зависело. И вот почти неделя прошла, а встречи не было, и тоска Костромина росла. К тоске примешивалась тревога — не случилось ли чего?..

Колонна вдруг остановилась. Водитель, не выключая мотора, вылез из кабины, подошел к радиатору, пощупал его. Костромин тоже вышел. Впереди ничего не было видно: голова колонны утопала в облаках пыли.

Привал был не вовремя. Солдаты и офицеры прохаживались около своих машин, поглядывали вперед, ожидая известий о причинах задержки. Пехотинцы, радуясь остановке, как шли, строем, так и располагались на запорошенной пылью траве. Отдыхали, закуривали.

Подошли Алексей Иванович и командир первой батареи. Капитан поздоровался с ними за руку, спросил, как дела.

— Ничего, движемся, — сказал Алексей Иванович.

— Одна машина со снарядами с утра отстала, но сейчас догнала колонну, — доложил командир батареи.

Алексей Иванович достал из кармана чистый носовой платок, вытер лицо, платок стал грязным.

— Ну и пылища! Прямо не знаешь, радоваться ей или ругаться.

— Чему же тут радоваться? — сплюнул комбат. — Черт бы побрал это пекло!

— Это как сказать, — улыбнулся Шестаков, — пекло пеклом, а дороги дорогами. Представляешь, что будет, когда пойдут дожди?

— Н-да, дорожки тут не стратегические! — согласился комбат. — Одно утешение — немцам приходится довольствоваться тем же.

— Утешение не без оснований, — рассмеялся Алексей Иванович. — Вы мне напомнили слова одного солдата, который рассуждал примерно так: зачем это воевать танку против танка, пушке против пушки, когда силы-то их приблизительно равны, точно так же, как силы двух людей, вооруженных дубинами? Не проще ли «сократить дроби», как он выражался, и лупить друг друга дубинами?

Перекатываясь, подхватываемая десятками голосов, донеслась команда: «Командиры подразделений, в голову колон-ны!»

Капитан, захватив с собой двух бойцов-связных, вместе с комбатом побежал вперед.

Через полчаса артполк занял боевые позиции справа и слева от дороги, в лощине.

Пришел приказ занимать оборону.

Капитан Костромин, чтобы дать отдых измученным бойцам, организовал земляные работы посменно. Солдаты, выполняя приказ, неохотно брались за лопаты, некоторые ворчали:

— Уперлись, значит. Опять в землю, как кроты, полезли.

— А фриц тем временем очухается и огоньку поддаст, чтоб мы, значит, веселей рыли.

— Это уж как пить дать…

Хрипловатым, спокойным басом старшина первой батареи вразумлял рьяных приверженцев исключительно наступательной тактики:

— Хватит нюни распускать, пустомели. Да и на крота нечего поклеп возводить. Крот — он животный умный, хитрый, да и за себя постоять умеет. Много ли кто из вас крота живьем ловил?

Не дожидавшись ответа от сбитых с толку солдат, старшина продолжал:

— И не мешало б нашим некоторым автожеребчикам, то бишь водителям, у крота поучиться. А то задними скатами — брык, хвост трубой — и пошел чертоломить. Овраг не овраг, трясина не трясина, как раз к черту на рога! А как захряснет где-либо, так и начнет этак жалобно ржать — подавать сигналы: спасайте, пропадаю!

В темноте послышались смешки, запорхали шутки-прибаутки. И скоро уже никто из солдат не смог бы припомнить, где именно, в какой точке произошел поворот от сумрачного настроения, навеянного физической усталостью, желанием спать и заминкой в наступлении, к тому обычному расположению духа, где больше всего на свете ценится острое словцо, как пуля, не щадящее ни возраста, ни рангов.

— Тут все в порядке, Алексей Иванович, — сказал Костромин (они стояли в стороне и слышали солдатский разговор). — Старшина обскакал тебя на своем глупом жеребчике и уже восстановил моральный дух войска. Так что иди спать.

В темноте не видно было улыбки Шестакова, но в голосе его слышались хитрые нотки:

— А что ж, неплохо, Сергей Александрович, если в положенное время и начальство будет отдыхать. Я, грешный, люблю, когда все само собой налаживается.

На третий день, когда личный состав «обжился» на новом месте, Костромин и Алексей Иванович (они жили теперь в одной землянке) решили после обеда отоспаться.

Землянка — квадратная яма глубиной в полтора метра, с крышей из натянутых плащ-палаток — была сооружением временным. При нужде ее можно легко превратить в блиндаж, заменив плащ-палатки накатами бревен. Но пока этого в артполку не делали. Отчасти потому, что лес был далековато, а главное, в ожидании точных указаний свыше все еще надеялись, что заминка в наступлении случайная и о длительной обороне думать преждевременно.

Костромин лежал на земляном топчане и ворочался с боку на бок. Ему удалось заснуть всего лишь на какой-нибудь час, да и то сон был тревожным, тяжелым. Любовь и всегда-то беспокойная вещь, а на войне — говорить нечего!

Костромин встал. Тихо, чтоб не разбудить похрапывающего Алексея Ивановича, взял ведро с водой и вышел наружу умыться. Когда он вернулся, Алексей Иванович сидел на своем топчане, спустив босые ноги в проход — ровик, и блаженно потягивался. Прищурившись, он весело взглянул на Костромина, спросил:

— Куда собираешься?

— Хочу сходить в санчасть.

Костромин с шумом поставил ведро в угол и искоса взглянул на Алексея Ивановича. Тот широко улыбнулся, хлопнул себя ладонью по коленке, воскликнул:

— А я, брат, сон сейчас какой видел! Ты присядь, покури… Да. Жена снилась. Понимаешь, последнее время она мне часто стала сниться.

Алексей Иванович усмехнулся, заглянул в глаза Костромину, который достал из кармана портсигар, присел на топчан и продолжал:

— Вот ты, поди, думаешь: «Старый черт!» Ну что ж, думай. А я тебе все-таки признаюсь: не люблю я вас, молодых.

— Это за что же? — подозрительно спросил Костромин.

— За то, что монополисты вы. Все прекрасное — любовь, красоту, нежные чувства — себе присваиваете. И боже упаси, если кто из нас, пожилых, на вашу собственность посягнет, — тотчас же вы его в водевиль или комедию вставите. Нате, мол, тут вам с супругой самое место! А старички-то еще как любить умеют — и красота и нежные чувства им доступны. Они только не кричат об этом и плохих стихов не пишут. Хотя, может, и писали бы, да вы их запугали. Нет, голубчик, некоторым молодым у старичков и спросить бы не грех: как это, мол, вы сумели свою любовь через всю жизнь пронести? Глядишь, кто из пенсионеров и поэму бы написал вам в поучение.

Костромин рассмеялся, поперхнулся папиросным дымом, закашлялся. Когда он взглянул на Алексея Ивановича, тот не улыбался.

— Увидишь Юлию Андреевну, — сказал он, — передай ей мой сердечный привет. Да, еще вот что… Я давно хотел спросить тебя, Сергей Александрович, но, признаюсь, не решался. Ждал, что ты сам заговоришь. Хоть сердись, хоть нет, а теперь спрошу. Я имею право. Хотя бы потому, что я старше и ты и Юлия Андреевна мне дороги… Скажи, ты очень ее любишь?

— Да.

— А невесту?

Костромин давно ждал этого разговора и все же почувствовал себя застигнутым врасплох. Помедлив, он ответил:

— Невесту — не знаю. Но Юлию — знаю точно, так никогда никого не любил.

Костромин скомкал недокуренную папиросу, швырнул ее в угол. Продолжал волнуясь:

— Я не стал бы ни с кем говорить об этом. Но тебе, Алексей Иванович, скажу… У невесты своя жизнь. Война ее не коснулась. Точнее, у Веры дела идут лучше, чем до войны… Мы стали разные люди, а может, и были. Тогда я мало знал свою невесту. Ну, институтский вечер, танцы. Трогательная родинка на щеке, способность заливаться румянцем от шутки. Потом садовые скамейки, сирень, луна, соловьи… Несколько месяцев — и кажется, знаешь друг друга уже долгие годы. Скажи честно, Алексей Иванович, это была любовь?

— Я не могу сказать этого. Со своей будущей женой я познакомился в гражданскую войну. На заплеванном перроне разбитого разъезда. Где-то под Курском. И соловьи и луна у нас были гораздо позже, когда мы уже несколько лет были женаты. Но… Я не помню, чтоб нам казалось, что мы знаем друг друга долгие годы…