Это было на фронте

14

Замполит Шестаков врастал в жизнь дивизиона. А жизнь эта, хоть и настороженная, фронтовая, но пока все же без боев, определялась в сущности-то своей все теми же человеческими запросами. Пища, одежда, жилье. После этих первейших потребностей необходимы были духовная пища и воинское учение. Шестаков, у которого за плечами был жизненный опыт и навыки политработника, не видел для себя непреодолимых трудностей в деле налаживания солдатского быта и в руководстве духовной жизнью людей. Он вникал во все незаметно, без навязчивости. Он чаще советовал, чем приказывал, но советы эти, к глубокому удовлетворению замполита, воспринимались подчиненными как приказ и исполнялись охотно. Вероятно потому, что указания, даваемые в мягкой форме совета, резко выделялись на общем фоне приказов и оттого уже своей необычностью действовали сильнее. А может, Шестаков умел выбрать такой момент для разговора, когда человек сам нуждался в помощи, догадываясь, что делает он не то или не так, как надо.

И все же одна, пока непреодоленная трудность была. Это артиллерия. В гражданскую войну Шестаков знал пехотное оружие. Работая редактором, он разбирался в сельском хозяйстве. А вот теперь — артиллерия! Шестаков не хотел примириться с тем, что можно успешно руководить людьми, не зная их дела. И, выполняя свои непосредственные обязанности, он присматривался, не стесняясь, спрашивал подчиненных, чтоб хоть в общих чертах знать, что они делают.

И кое-чему он научился. Бывая на занятиях орудийных расчетов, он постиг устройство панорамы и наводку орудия в цель. На наблюдательных пунктах командиров батарей он понял устройство приборов, в общем-то совсем не сложных. С наступлением весны орудия по одному стали разбирать: переводили на летнюю смазку, проверяли противооткатные приспособления. И тут многое можно было понять — наглядно. Но когда Шестаков стал читать Боевой устав артиллерии, вот тут — стоп! Здесь, как в математике, непонятно одно — непонятно и другое. «В общем» — тут нельзя, надо знать точно. Но все равно, отрывая время от сна и отдыха, между делом, Шестаков читал и перечитывал. Все темные места в уставе помечал жирно, страницы закладывал бумажками. Ведь если представится случай, надо попросить у командира дивизиона разъяснений быстро, а не водить пальцем по параграфам.

И такой случай представился. Шестаков только что поужинал, когда к нему в землянку пришел Костромин. Шестаков обрадовался. Уступил гостю табуретку у стола, сам сел на край топчана. Ни разу еще Костромин не заходил просто так, без дела. И Шестаков спросил немного встревоженно:

— Дело какое, Сергей Александрович?

Костромин широким взмахом руки снял фуражку, бросил ее на топчан и рассмеялся:

— Ха! Да что мы не люди, что ли, черт побери! Все дело да дело. А просто покалякать и нельзя? Шел мимо, зашел проведать.

— Спасибо.

И действительно, Костромин заговорил о погоде. Весна затянулась, воды, видимо, будет много, дороги развезет. Грачи уже недели две как прилетели, а тепла настоящего все нет. И как-то устаешь весной больше, шинель тянет, как посторонний груз. Шестаков заверил, что тепло вот-вот будет — у него поясница поламывает.

Вот тебе и командир дивизиона, всегда занятый, всегда на бегу. Разговор-то получился, как у мужичков на завалинке. Тихо, мирно. И Шестаков поведал свою заботу:

— И все-таки есть у меня дельце, Сергей Александрович. — Он протянул руку, взял с полки устав, из которого, как лапша, вылезали заложенные бумажки. — Вот тут непонятного много…

— Ха! БУА[4] родимый! — воскликнул Костромин и, посерьезнев, сказал откровенно: — Это мне нравится, Алексей Иванович. Что вы того… почитываете.

Они придвинулись к столу, склонились над книжицей. Костромин прищурил глаз, будто прицеливаясь, сказал:

— Значит, так. Устав этот — свод правил. Как быстрей пристрелять цель и подавить ее наименьшим числом снарядов. Быстрей — это чтоб цель не ушла. Меньше снарядов — понятно, они денег стоят. Ну, а теперь конкретно. Что вы осилили и чего не смогли?

С час в их разговоре преобладали цифры и артиллерийские термины. Потом Шестаков сказал:

— Спасибо. На сегодня довольно, а то все в уме перепутается. — И, взглянув на карманные часы, добавил: — Да и с мыслями надо собраться перед серьезным разговором.

— С кем?

— Велел зайти одному командиру орудия.

— А-а, — протянул капитан и зевнул. — Что ж, натворил что-нибудь?

— Было дело. Утром сегодня он одного бойца отчитывал. Я в стороне стоял, и виртуоз этот меня не видел. Такие он семиэтажные трели пускал, что в пору какому-нибудь проспиртованному боцману в царском флоте. Из-за потока мерзких слов я так и не понял, чего он добивался от бойца, но меня оторопь взяла. Я хотел подойти и тут же наказать его, но не решился.

— Почему? — удивился капитан.

— Было тут, видите ли, одно обстоятельство. Старший сержант этот учил солдата уму-разуму не с глазу на глаз, а в присутствии других бойцов. А те, представь себе, стояли и улыбались. Видно было, что симпатии их на стороне сквернослова, и накажи я его, он, чего доброго, стал бы в глазах других пострадавшим за правду, за свой прямой характер.

— Это бывает, — сказал капитан довольно равнодушно и полез в карман за портсигаром.

— А не должно бы быть, — медленно проговорил Шестаков. — Не должно бы… Война хоть и далеко не кончилась, но пора подумать, что принесут с собой наши воины домой после победы. Окопная грязь и трупный запах въедливы.

Костромин чиркнул зажигалкой. Прежде чем прикурить, поглядел на язычок пламени и мимо — на замполита. Заметил: Шестаков волнуется. Алексей Иванович продолжал:

— Приходилось мне слышать, как солдаты, особенно молодые, говорят о женщине. Грустно становится. Существует даже своего рода спорт — кто больше наберет писем и фотокарточек от разных девушек. У некоторых целые коллекции. Адреса достают откуда угодно, даже из газет. Есть во второй батарее один щелкопер, так за ним ходят, упрашивают помочь составить письмишко «хорошей девахе». А сколько появилось жаргонных словечек, дурных афоризмов, куплетов и песенок. И все это просачивается на улицы наших городов, в школы даже. Да что там!.. Жена письмо на днях прислала. Как всегда, о сыновьях пишет. Младший мой наследник соседке по парте записку сочинил: «Тоська, ты Витькино П.П.Ж., ты с ним в кино ходила. Я вам обоим головы оторву». — Каково, а? — Алексей Иванович улыбнулся невесело. — Он накануне с Витькой подрался из-за соседского щенка, ну и ревность к тому же. Учительница у них старая, от этого послания в ужас пришла. Особенно ее пугало непонятное «П.П.Ж.». Мать вызвали в школу, и они вдвоем с учительницей добились, наконец, пояснений от автора. Шмыгая носом, он сказал, что П.П.Ж. — это «полевая походная жена». Учительница ахнула, а потом спросила, почему слово «жена» у него среднего рода. Мать не стала вдаваться в такие тонкости. Она извинилась перед учительницей, а дома выпорола сорванца.

А парень постарше, тот тоже недавно штуку выкинул. На этот раз дома. Чертил карту, стоял у стола, и начал напевать:

Ты меня ждешь, а сама с интендантом живешь…

Мать прикрикнула, велела прекратить гадкую песню. А он посмотрел на нее обиженно и заявил: «Скажешь тоже — гадкая!.. Эту песню раненый моряк пел. А у него медали и ордена есть!»

Трудно сейчас матерям, ох, как трудно, — вздохнул Алексей Иванович.

Костромин с любопытством взглянул на своего заместителя. Ему вдруг показалось, что он уловил что-то главное в этом спокойном, уравновешенном человеке с добрым, монгольского типа лицом. Это главное заключалось в том, что Алексей Иванович всегда и теперь оставался самим собой — гражданином, мужем, отцом. А сколько людей, попав на фронт, по какой-то непонятной традиции старались стать «чисто военными» и забыть «гражданку», как будто человек может быть только солдатом!

— То, что вы говорили, Алексей Иванович, — об этом я действительно не задумывался, — признался капитан. — Хотя я много думал о другом…

В дверь постучали, вошел командир отделения, которого ждал Шестаков. Старший сержант щелкнул каблуками, лихо вскинул руку.

— Товарищ капитан, разрешите обратиться к старшему лейтенанту?

— Обращайтесь, — сказал Костромин, вставая. Он хотел уйти, но, подумав, сел на прежнее место.

Так же четко и, очевидно, сам любуясь собой, старший сержант доложил Шестакову о своем прибытии.

— Вольно, — ласково сказал Алексей Иванович. — Здравствуйте, товарищ Приходько. — Он внимательно осмотрел статную, подтянутую фигуру старшего сержанта, взглянул на часы.

Устав строевой службы вы знаете прекрасно, товарищ Приходько, и прибыли минута в минуту, — похвалил Шестаков. Взглянув на Костромина, добавил: — И расчет ваш неплохой.

Начавшись с похвалы, разговор для Приходько обещал быть приятным. Не спеша Алексей Иванович расспрашивал о житье-бытье в «гражданке», о родных, о школе и об учителях. И вдруг все сломалось. Надолго задумавшись, замполит размышлял вслух:

— Странно… Учился хорошо, семь классов кончил. Школа и учителя были хорошие. Странно…

И неожиданно Шестаков заговорил напористо, глядя в глаза Приходько:

— А вот утром сегодня мне довелось слышать, как ты своему бойцу внушение делал. Хоть убей, я ничего не понял. Набор бессмысленных, мерзких слов. Где же ты набрался этих ядовитых словесных паразитов? Самоучкой, что ли, дошел?

— Самоучкой, товарищ старший лейтенант.

Приходько явно поспешил с ответом и покраснел еще гуще. Дальнейшие четверть часа беседы были для него мучением. Щеки и уши у него горели, на лбу выступил пот. Только раз он попытался оправдаться:

— Так ведь, товарищ старший лейтенант, без этого самого, без ругани то есть, солдаты не понимают…

Лицо Шестакова стало жестким. Прищурившись, он глядел на Приходько холодно, строго.

— Вот как! Чин старшего сержанта уже мешает тебе говорить по-человечески. Солдаты не понимают тебя, ты не понимаешь солдат. Этого я не знал. Придется подумать. Иначе в звании старшины вам потребуется бить солдат, а потом, с повышением, может, еще что, а?

Приходько побледнел и замолчал окончательно. Шестаков называл его теперь только на «вы». Лишь под конец голос замполита чуть-чуть потеплел:

— Что ж, товарищ старший сержант, с сегодняшнего дня приступим к учебе. Давайте учиться говорить без омерзительных слов-паразитов. На первых порах вам будет трудно, поэтому я каждый день буду заходить к вам на занятия. А там видно будет, может, вам и еще какая помощь потребуется.

При последних словах Шестакова капитан невольно улыбнулся. Но тотчас же худое лицо его с резко выступавшими скулами стало безразличным, даже замкнутым. Встретившись взглядом с Шестаковым и дождавшись, когда Приходько вышел, капитан сказал, с заметным усилием выбирая слова:

— И все-таки, кажется мне, Алексей Иванович, многовато вы уделили времени этому ругателю. Даже после всего, что вы говорили мне перед тем, — многовато! Я не смог бы так. Не хватило бы для этого ни времени, ни сил. — Он помедлил, но все же добавил: — Ни желания.

Шестаков наморщил лоб, побарабанил пальцами по столу. Вместо возражений или оправданий проговорил задумчиво: