Это было на фронте

29

Капитан Костромин прислушивался к грохоту боя и, уловив на какой-то момент в общем гуле превосходство нашей артиллерии, повторял:

— Хорошо! Молодцы! Очень хорошо!

После очередной команды на огневую он подносил к глазам бинокль, вглядывался в передний край немцев, где прямо в небо, стеной, поднимались дым и пыль.

«А черт! Хоть бы ветер подул!» — злился капитан, стараясь разглядеть в пляске огня и дыма разрывы своих снарядов. Но ветра не было, и видеть разрывы своих снарядов становилось все труднее. Это обстоятельство очень беспокоило: капитан доверял только тому, что видел.

Немецкие автоматчики, о которых докладывал Громов, перестали ползти на высоту: их прижал огонь собственной артиллерии. Они все еще не знали, что на высоте находится замаскированный наблюдательный пункт.

Между тем снаряды стали залетать и на высоту. Капитан послал Громова на тыловой склон узнать, нельзя ли отойти. Громов вскоре вернулся. По траншее подошел вплотную к капитану, сказал ему в ухо:

— НП окружен.

Капитан отнял от глаз бинокль, строго посмотрел на ординарца.

— Проползти трудно. Немцы у подножья, — поправился Громов.

Капитан ничего не ответил, поднес к глазам бинокль. Нагнулся к самому дну траншеи, передал телефонисту очередную команду. Только после этого, мельком взглянув на Громова, сказал:

— Вынь из ящика гранаты. Вставь запалы.

И опять стал корректировать огонь батарей.

Через полчаса немцы снова начали ползти на высоту. Когда первые вражеские автоматчики подползли метров на пятьдесят, капитан передал на огневую, чтоб вели огонь по записанным целям и не снижали темпа.

— А как там у вас? Что там? — послышался в трубке встревоженный голос Алексея Ивановича.

— У нас тут… Наверно, будем менять наблюдательный пункт, — сказал капитан, хотя знал, что ни менять пункт, ни даже отойти с высоты уже невозможно.

Капитан и Громов открыли по немцам огонь из автоматов.

От неожиданности немцы подскочили, словно подхлестнутые бичом, откатились на несколько метров по склону, залегли опять.

Тонкие ниточки автоматных очередей без следа исчезали в грохоте большого сражения, словно струйки дождя в бурном горном потоке. Но для капитана и двух его бойцов маленький бой, вспыхнувший на склоне высоты, имел первостепенное значение.

Капитан приказал зря не стрелять, беречь патроны. Гранаты оставить на крайний случай. «А может, пора… может, подать команду минометчикам?» — подумал он, но, взглянув на Громова и телефониста, решил: «Рано. Патроны и гранаты пока есть».

Из ровика приподнялся телефонист:

— Линия порвана, товарищ капитан!

— Бери автомат и становись рядом, — сказал капитан неестественно спокойно, хотя сообщение телефониста и обожгло его: «Опоздал!..» Почему он не передал командиру миндивизиона команду чуть раньше? Ждал? Чего? Теперь ждать нечего. Никто не откроет огня по наблюдательному пункту без его приказа. Никто, из всей дивизии только он имел право. И — поздно…

— Разрешите исправить линию? — спросил телефонист.

Капитан хотел сказать «нет». Подумал: «Разве на НП безопаснее?..» Тронул телефониста за руку:

— Попытайся.

Телефонист, согнувшись, убежал по траншее в тыл.

С полчаса отстреливались капитан и Громов. Им помогало то, что вражеских автоматчиков все время прижимал огонь их собственной артиллерии. Немцы в тылу, за высотой, видимо, тоже опасались снарядов и за гребень высоты заглянуть не торопились.

Громов, тщательно прицеливаясь, стрелял из автомата одиночными выстрелами, то и дело хватал телефонную трубку, кричал:

— Огневая! Огневая!

Связи не было.

Громов подошел к капитану. На мальчишеском, запыленном и грязном лице — нерешительность.

— Ты что? — спросил капитан.

— Разрешите и мне попробовать.

Капитан заглянул в глаза Громову. Положил автомат на бруствер.

— Иди!

Громов по той же траншее, в которой исчез телефонист, побежал исправлять телефонную линию.

Костромин остался один. Он мог бы тоже попытаться уйти, но надежда, что связь восстановят, удерживала его. «Может, кабель порван далеко, и телефонист еще не успел…»

Один…

Никогда за всю войну капитан не бывал в таком положении. Он всегда был с людьми. Разведчикам, саперам, связистам часто приходится действовать в одиночку. Артиллерия — это род войск, где люди почти всегда вместе, их усилия должны быть объединены. И даже когда командир сидит на наблюдательном пункте, иногда за несколько километров от своих орудий, он живет всегда единым дыханием с батарейцами. Он воспринимает бой, мыслит и действует органически слитно со всем коллективом — взводом, батареей, дивизионом. Артиллерийский начальник лишь в исключительных случаях вспоминает о том, что он сам по себе может стать боевой единицей, «штыком». Он отвыкает от этого. Бинокль, телефон — его постоянное действенное оружие; а винтовка, пистолет — это нечто второстепенное, «на всякий случай».

И вот телефонный кабель порван. Капитан почувствовал, как страшно сузился круг его возможностей действовать. Об орудиях и людях думать теперь было бесполезно. Обстоятельства заставляли думать лишь о себе, а это было непривычно и потому неудобно. Точно так же непривычным казался автомат в руках — эта последняя «техника». Двенадцать орудий — там. Они продолжают бой. Нет, не так! Люди продолжают бой этими двенадцатью орудиями… В трудные, может быть, последние минуты Костромин заметил ошибку в привычных словах. Прежде он думал и говорил «взвод», «батарея», «дивизион», представляя при этом в первую очередь количество орудийных стволов. Теперь он думал о людях. И если к нему все же подоспеет помощь, то от них: комбатов, Алексея Ивановича, от любого батарейца…

Капитан перебегал по окопу и с разных мест стрелял в ползущих немцев. Стрелял хладнокровно, расчетливо экономя каждый патрон. Два десятка гранат он разложил на три кучи в разных местах, в нишах, чтоб были под рукой, когда немцы ворвутся в траншею и ровики. Автомат и диски с патронами убитого радиста тоже пошли в ход.

А враги все ближе.

Вот он, фашист, упорно ползет, прижимаясь к земле. Когда приподымает голову, блестят стекла его очков. Кто он, недоучившийся студент или кассир из бара? Не он, Костромин, пришел на его землю. Не он хотел убить его где-нибудь на берегу Рейна. Немец пришел. За сотни верст, на чужую землю, чтоб убивать и грабить. Приказ послал его в бой. Но вырываться вперед — такого приказа ему лично не было. Вот он вскочил, бросился к траншее. Капитан выстрелил.

Немец ткнулся очками в землю, распластался неподвижно. Несколько секунд капитан не мог оторвать взгляда от убитого фашиста. Жгучая ненависть захватила его.

«Если б не было автомата, я убил бы его ножом, — подумал капитан и тут же одернул себя: — Ненависть — да. Но пусть она не застилает туманом глаза — так хуже видеть врага; пусть дрожь ярости не передается рукам — так хуже целиться…»

Капитан не мог видеть, что делается у него в тылу, за высотой. Если бы он заглянул туда, он бы понял, почему ему удавалось так долго сдерживать вражеских автоматчиков. Тот самый непредвиденный случай — этот спутник всякого боя, который привел капитана в такое отчаянное положение, этот случай сыграл шутку с его врагами.

Немцы, которые ползли в обход высоты, столкнулись с теми, что находились в тылу. В грохоте канонады они не распознали друг друга, и между ними завязалась перестрелка. Только через некоторое время они поняли, наконец, свою ошибку и объединились.

Во время перестрелки вражеские автоматчики сосредоточились на флангах высоты, откуда и начали атаку наблюдательного пункта, оставив таким образом отход в тыл свободным.

Капитан не знал этого. Он метался с одного фланга на другой, гранатами отбивался от наседавших врагов. Но силы были далеко не равны, и развязка приближалась с каждой секундой. Как только фашисты ворвутся в траншею — все кончено…