Это было на фронте

40

Он миновал село, редкие, кое-где уцелевшие дома.

За околицей его окликнули из темноты:

— Стой! Пропуск!

Костромин шепнул слово, его пропустили. Он шел тихо, обходя ровики и окопы, стараясь следовать тем же путем, каким шел сюда.

По-прежнему было тихо. По всему горизонту неподвижно висели плотные, словно вырезанные из черной бумаги, облака; широкую рваную полосу снизу подсвечивали зарницы, и от их дрожащих вспышек ночь казалась еще темнее.

На душе у Костромина было неспокойно. Вечер, проведенный с Юлией Андреевной, вновь и вновь проходил перед его внутренним взором во всех мельчайших подробностях. Припоминались слова наивной Кати. Не такие уж наивные слова. Костромину хотелось сейчас же отделить главное от случайного. Но этому мешало то, что он был все еще не один. Мысли его все еще были с Юлией Андреевной. Теперь она лежит одна в темноте, с открытыми глазами… О чем она думает?

Костромин вздохнул, пошел быстрее. Впереди его ждали дела, и их надо делать при любых обстоятельствах. Выкроить часть ночи на отдых, а с рассветом — на наблюдательный пункт. Да, это и есть главное…

В темноте послышались чьи-то шаги.

Костромин остановился, прислушался. Шаги стали отчетливее. Пригнувшись, Костромин различил две фигуры. Нет, это не патрули: фигуры двигались неуверенно и слишком близко друг к другу.

Костромин лег на землю, достал пистолет.

— Стой! Кто идет?

Никто не отозвался. Странные силуэты — один широкий и горбатый, другой тонкий — шли прямо на него.

— Стой! Стрелять буду! — крикнул Костромин громче.

— Не стреляй, дяденька, — послышался из темноты тоненький девчоночий голос.

Костромин вздрогнул от неожиданности. Подпустив идущих вплотную, он поднялся, направил луч фонарика на неизвестных.

Пожилая женщина с мешком за плечами несла на руках мальчика лет трех. Мальчик проснулся от света, открыл глаза, но, ослепленный, тотчас закрыл их снова. Рядом с женщиной стояла девочка лет двенадцати.

Костромин, жалея и негодуя, спросил:

— Вы что, оглохли? Почему не отвечаете, когда окликают?

— А чего отвечать-то, — сказала женщина. — Кому надо, тот сам подойдет.

— Вот дура! — вырвалось у Костромина. — Убьют ведь!

— Немцы не убили — свои не убьют. А коли и так — беда не велика, оно и лучше.

В голосе ее не было ни раздражения, ни злости, и от этих спокойных слов у Костромина по спине пробежали мурашки. Он опять на секунду включил фонарик.

Широкоскулое, еще не совсем старое, но изборожденное морщинами лицо, растрепанные волосы под грязным платком, неопределенного цвета и совершенно безучастные ко всему глаза. У девочки точно такие же потухшие глаза, тонкое, худое личико, руки, бессильно опущенные по бокам.

— Куда идете-то? — спросил Костромин.

— Туда, — неопределенно кивнула головой женщина. — Побираемся мы. Село тут должно быть, говорят, наши там. Может, дадут чего.

Костромин взял с рук женщины мальчика. Он был так неестественно легок, что Костромин испугался и вернул его обратно.

— Сколько ему лет?

— Должно, шестой пошел, — не сразу ответила женщина.

— Болеет?

— Должно, помирает. Хворь с голодухи пристала. Поначалу животом маялся, а теперь и совсем не ест.

В словах женщины нельзя было уловить ни жалости к собственному сыну, ни горя, и Костромину стало жутко.

А женщина нехотя продолжала:

— Двоих-то я уж схоронила, зимой еще. А эти вот мучаются. Мужик-то мой с первого дня на войну пошел, пропал давно.

— Он в артиллерии был, — сказала девочка тоже спокойно.

То ли от того, что девочка упомянула близкий Костромину род войск, то ли от спокойствия ее матери, с которым она говорила о смерти, Костромин вдруг почувствовал, как словно шнурком ему затянули горло. Что это они?.. Умирают заранее. До того, как пришла смерть.

— На вот, посвети мне, — сказал Костромин, вкладывая девочке в руку включенный фонарик. Стал на колено, достал из планшетки листок бумаги и карандаш.

«Юлия Андреевна!

Прими женщину с детьми. Сделай для них все возможное. Мальчик умирает».

Тонкая протянутая рука девочки дрожала, зайчик света прыгал по бумаге. Костромин торопливо написал свою фамилию. Ставя точку, сломал карандаш.

— Вот, — сказал Костромин, подавая записку девочке, — это отдашь врачу, Юлии Андреевне. Запомнишь?

— Запомню.

— Идемте, я провожу вас до села.

Когда их остановил патруль, Костромин подошел к солдату и объяснил ему свою просьбу.

— Что ж, — сказал солдат, — проводить можно, все равно я хожу в этом направлении.

Костромин глянул на часы и быстро зашагал знакомым путем в сторону огневых позиций.

Наблюдательный пункт расположился на крутом берегу реки. На той стороне все было спокойно, ничего подозрительного. Дождь ночью так и не собрался. Тихо колыхались от утреннего ветерка сухие былинки травы, тускло блестела река на повороте.

Костромин вел наблюдения, разглядывая в бинокль каждую складку местности, где проходили вражеские укрепления.

К десяти часам, когда солнце уже палило вовсю, ударила немецкая артиллерия. Снаряды прошелестели высоко над головой и разорвались далеко в нашем тылу.

Легкая дымка знойного марева по мере удаления от НП сгущалась, мешала установить, откуда били немецкие орудия.

Запищал телефон. Командир полка приказал быть наготове, но не открывать огня без его команды.

Немцы продолжали вести огонь по нашим тылам, но их снаряды, как сообщили по телефону, пока не причиняли вреда.

Костромина, привыкшего по звуку определять направление и примерную дальность полета снарядов, мало беспокоил вражеский обстрел, и он продолжал работать. Для уточнения углов он поднялся и, чуть пригнувшись, пошел по траншее к стереотрубе, которая была в пяти шагах от него. Нарастающий вой снаряда заставил его пригнуться. Грохнуло позади НП, в нескольких десятках метров.

— Не высовываться! Опустить стереотрубу ниже! — крикнул Костромин разведчику.

В ту же секунду вздыбилась земля на бруствере, сбоку, и тугая волна швырнула Костромина на дно окопа. Он хотел вскочить, но в глазах заплясали разноцветные огни — желтые, красные, зеленые…

Потом все погасло. Черная тишина сомкнулась, поглотила все.

Очнулся Костромин в полумраке. Тихонько пошарил рукой возле себя, хотел повернуться, чтобы узнать, где он. Резкая боль в голове оглушила его, и он, даже не застонав, опять потерял сознание.

Когда он открыл глаза во второй раз, было очень светло. Прямо перед ним стояла железная койка, на ней лежал мальчик, укрытый серым шерстяным одеялом.

«Где-то я видел и мальчика и это одеяло, — подумал Костромин. — Ах да… это, наверно, тот. Я писал Юлии… А я, значит, ранен… в голову…»

Он уже не делал никаких попыток повернуться или хотя бы пошевелиться, с ужасом припоминая ту боль, которая теперь подстерегала малейшее его движение. Лучше лежать так, расслабленно, закрыв глаза.

Потом он услышал над собой голос Юлии Андреевны. В поле его зрения сначала оказался карман на ее белом халате, карман пополз вниз, и Костромин увидел ее шею, совсем смуглую на фоне белоснежного полотна, залитого солнцем…

«Она стала на колени».

Он увидел ее глаза.

— Сережа, ты узнаешь меня?

— Да, — прошептал Костромин чуть слышно, хотя ему показалось, что он выкрикнул это короткое слово.

Глаза Юлии Андреевны отошли в сторону (она чуть наклонила голову вправо), и Костромин увидел лицо мальчика напротив. Тот смотрел не мигая.

— Мальчик… бу… жить?

Юлия Андреевна скорее угадала этот вопрос по движению его губ, чем услышала.

— Будет, Сережа. Обязательно. И ты… тоже, родной мой.

На ее ресницах заблестели две тяжелые капли.

Юлия Андреевна хотела сказать еще что-то, но не сказала. Костромин неподвижно и пристально смотрел сквозь ее лицо куда-то вдаль, словно видел там нечто понятное лишь ему одному. Черты лица стали чужими. Они как будто предупреждали о чем-то неизвестном, что надвигалось на Костромина, касалось только его и никого другого.

— Как же это? — испугалась Юлия Андреевна. — Ведь никого у меня не осталось… Всех забрала война.

Усилием всей воли к жизни он приоткрыл глаза, взглянул на нее и впал в забытье.

Она медленно встала с колен, осторожно поправила подушку Костромину, подошла к мальчику. Взяла его тонкую, почти прозрачную руку, пощупала пульс. Мальчик шевельнулся, но не поднял глаз на Юлию Андреевну. Когда она уже шла к двери, до нее донеслось:

— Ма-ма!

А может, это только послышалось…

Из сеней приоткрыла дверь Катя.

— Два офицера вас спрашивают, — шепнула она.

Не снимая халата, Юлия Андреевна вышла на крыльцо.

— Что? — спросили ее в один голос Алексей Иванович и Крючков.

— Сейчас к нему нельзя. Не надо… — проговорила Юлия Андреевна и провела по лицу рукавом халата. Прислонилась к стене у двери, застыла.

И хотя Юлию Андреевну об этом спросить не решались, она сказала сама:

— Контузия. Когда решат эвакуировать, я вам сообщу заранее.

— Пожалуйста. Третий дивизион, вторая батарея, — сказал Крючков.

— Я знаю. Катя в вашу батарею ходила.

Они простились. Алексей Иванович задержался на крыльце.

— Пожалуйста, голубушка, заходите к нам. Как только возможно — заходите!

— Спасибо…

Деревенскую улицу Алексей Иванович и Крючков прошли вместе. Остановились. Подав на прощание руку Крючкову, Алексей Иванович заметил на козырьке его фуражки едва различимые насечки. Спросил с надеждой:

— Это… эти зарубочки — чтоб углы измерять?

Крючков кивнул. Зашагал налево.

Алексей Иванович пошел прямо. На сердце у него было тяжело. Жаль, невыразимо жаль было Костромина. Как человека и как командира. Какой-то будет новый командир дивизиона?

Почему-то припомнилась Шестакову та мартовская ночь, когда он ехал к передовой на снарядных ящиках. Тогда тоже была неизвестность. Хотя нет, почему — тоже? Теперь Шестаков знал людей, к которым шел. И себя теперь он знал больше, чем в ту ночь.

1958–1964

г. Бабушкин