Это было на фронте

38

Солнце только что зашло, и дневная жара сменилась душным вечером, когда Костромин вошел в полусожженное село. Он спросил незнакомого солдата, где санчасть, и тот указал ему на один из уцелевших домов в конце улицы.

Перед пятистенным домом густо разрослись сирень и акация. Забора не было, его, очевидно, пожгли немцы, но калитка уцелела. Она была полуоткрыта, и Костромин тихо вошел в нее. Отведя в сторону ветку сирени, он остановился в нерешительности.

На просторном крыльце стояла белокурая девушка, полная, с высокой грудью; две медали, прикрепленные к ее выцветшей гимнастерке, лежали совсем горизонтально. Рядом с ней стоял сержант в лихо заломленной пилотке, с расстегнутым воротом, откуда сверкал белизной свежий подворотничок. Не замечая Костромина, сержант обнял девушку и запечатлел на ее губах долгий поцелуй. Девушка стукнула сержанта по спине свободной рукой, но тот не обратил на это ни малейшего внимания.

Костромин отступил за кусты, терпеливо дождался, пока сержант прервал на время свою любовь, громко кашлянул два раза и неторопливо направился к крыльцу.

Сержант лениво приложил руку к пилотке, а девушка сказала: «Здравствуйте, товарищ капитан», — и опустила глаза. Лицо ее горело, как и закат, просвечивающий сквозь сирень и акацию.

— Могу я видеть Юлию Андреевну?

Девушка подняла глаза.

— Она спит после дежурства. Я узнаю.

Она скрылась в дверях.

Костромин ждал. Сержант уходить не собирался. Прислонясь к столбику крыльца, он со скучающим видом уставился на облачко в небе и, видимо, мысленно проклинал непрошеного гостя.

— Заходите, — сдавала из сеней девушка, — только осторожнее, тут у нас можно ногу сломать.

Костромин, шагнув к двери, успел перехватить насмешливый взгляд сержанта и его улыбочку: «Э, да ты, кажется, за тем же пожаловал, любезный!»

Девушка, в которой Костромин угадал новую санитарку, распахнула дверь настежь, чтоб падал свет снаружи, командовала:

— Левей, левей, держитесь стены.

Костромин, следуя за ней, с удивлением разглядывал наваленную грудой мебель и предметы домашнего обихода. Тут были мягкие резные кресла, кушетка, пуфики, яркой расцветки ковры с оленями и средневековыми замками, эмалированный умывальник, матрацы, никелированные кровати; прислоненное к стене, мерцало огромное дорогое трюмо. Чем дальше продвигался по коридору Костромин, тем резче становился запах дезинфекции.

— Сюда, — сказала девушка, приоткрыв дверь в комнату, но сама не вошла, вернулась на крыльцо.

Просторная комната казалась пустой: ни стульев, ни стола, ни занавесок на окна. Деревянный пол чисто вымыт, и, несмотря на то, что все окна были открыты, запах дезинфекции здесь был еще сильнее. У стены слева стояла железная койка, какие обычно бывают в госпиталях и сельских больницах, перед ней тумбочка, накрытая газетой небольшого формата. Точно такая же койка стояла и справа, тоже у стены. На ней, до груди прикрытая серым шерстяным одеялом, лежала Юлия Андреевна.

— Ты? Пришел все-таки! — Она приподнялась, села на койке, свесив на пол босые ноги. Заговорила быстро, смущенно, оправдываясь: — Ох, эта Катя! Окликнула с порога: «Спите?» — и опять на улицу, хоть бы предупредила, что ты идешь… А я ждала тебя сегодня и вчера. Каждый день.

В ее глазах уже светилась радость, но в голосе еще были тревога и усталость от долгого ожидания.

Он поцеловал ее.

— Не было никакой возможности отлучиться.

— Я знаю. Сядь ко мне, поближе. Вот так.

Она взяла его руку, не отпускала.

— И когда шел бой и потом я думала о тебе… А ночью раненый был, трудный. Дежурила. В обед только из санбата вернулась.

Костромин вгляделся в ее лицо.

— Ты похудела, и тени под глазами. Не больна?

— Чуть-чуть. Была. В жару простудиться ухитрилась.

Она улыбнулась, и только теперь Костромин заметил, что на Юлии Андреевне была шелковая розовая кофточка.

— Никогда не видел тебя в кофточке. Она идет тебе. Но надо привыкнуть — в ней ты кажешься маленькой, хрупкой.

Улыбка ее стала грустной.

— Еще из дома. Эта кофточка была на мне в то утро, когда война началась. Берегу, надеваю по праздникам. Вот, как сегодня: ты пришел, мы в настоящем доме, а не в землянке, и еще…

— Что же еще?

Вместо ответа она, прислушиваясь к приглушенному смеху и голосам на крыльце, пояснила:

— Это Катя, санинструктор, со своим возлюбленным.

— Имел неосторожность видеть, когда шел, — сказал Костромин с простодушной усмешкой.

Юлия Андреевна глядела в окно, не мигая. Шепнула:

— Не надо так, Сережа… Они любят друг друга. И только они сами могут относиться шутливо к своей любви.

— Ах, ты об этом… Пусть любят на здоровье.

И спросил:

— Как ты жила это время? Что нового?

— Как жила? Работала и тосковала по тебе.

Он обнял ее. Обвел взглядом голые стены с обозначившимися светлыми местами, где прежде висели ковры и картины, койку напротив, покрытую серым одеялом, тумбочку и вдруг осязаемо, почти на ощупь, почувствовал ту самую тоску, о которой упомянула Юлия Андреевна.

— В санчасти я теперь не одна. Начальник у нас — старый хирург.

— Он живет тоже в этом доме?

— Нет, он в другом. Сегодня он в медсанбате делает операции. Там заночует.

— А что за стеной?

— Там санчасть. Но всех раненых уже эвакуировали.

Костромин опять взглянул на голые стены, на висевшие на гвозде гимнастерку и портупею с кобурой, откуда виднелась рукоятка пистолета, поспешно перевел взгляд на розовую кофточку и нежный, без загара, просвет на груди Юлии Андреевны.

— Как тут у тебя пустынно, дорогая! Хуже, чем в землянке. И запах этот…

— Что делать… Ты посмотрел бы на эту комнату три дня назад — настоящий ломбард был: ковры, картины, бархатные занавеси, старинные канделябры. Тут немцы-офицеры жили.

— И что же? — спросил Костромин, начиная догадываться о происхождении той кучи в сенцах, куда было свалено все убранство немецкой квартиры.

— Я велела все выбросить вон и сделала дезинфекцию, как после чумы или оспы. Лучше, конечно, все бы сжечь… Тут стоял запах сигар и тонких французских духов. Такой муторно сладковатый запах… Чуть закроешь глаза, и сразу видятся трупы… Лучше запах карболки!

Костромин вздохнул:

— А как же будет, когда мы войдем в Берлин? В таком городе не скоро сделаешь дезинфекцию, и окон там много — сразу все не откроешь.

— Не знаю, — сказала она задумчиво. — Пока я знала только ненависть. А какие чувства у победителей к побежденным — мне неизвестно.

Под окнами послышался тихий смех и знакомый голос сержанта: «Катя!» И опять все затихло. В сумерках предметы в комнате становились расплывчатыми.

— Какая тишина, — сказал Костромин. — Помню, до войны так тихо бывало на рыбалке, Горит костер, неподвижная река в сумраке и… тишина. И все опять будет. Только мы будем немного другими.

— А может, нас и не будет, — тихо сказала Юлия Андреевна.

— Нет, мы будем с тобой жить долго-долго.

Она погладила его руку своими шершавыми от частого мытья, горячими пальцами. Сказала с внезапно прорвавшейся, откровенной грустью:

— Мне кажется, в войну мы встретились, в войну и расстанемся. Я не суеверна, но счастливы мы уже давно… На войне это долго. А после длительной ясной погоды надо ждать ненастья.

Они помолчали. Костромин почувствовал, как его захлестывают тоска, острая нежность и смутное беспокойство. И злость вспыхнула вдруг:

— К дьяволу! Не хочу сейчас размышлять о войне. Все одно, будет наша победа, останется жизнь. И я собираюсь положенный век жить — до ста лет. Положенный не войной, а природой!

Она поняла и оценила его злость. Она была ему благодарна.

— Извини, Сережа. Просто я устала за последние дни. И тебя ждала долго.

— И ты будешь жить до ста лет, день в день, — сказал Костромин полушутя, полусерьезно.

— О, еще три четверти века! — Она, будто что-то припомнив, спросила: — Ты долго еще побудешь со мной?

— Через час-два мне надо идти.

— Тогда… Проводи меня, пожалуйста, по коридору.

— Что ты придумала?

— Маленькая тайна.

Она встала, надела на босу ногу сапоги, одернула юбку и застегнула пуговицу на вороте кофточки. Костромин освещал коридор карманным фонариком. Вошли в другую половину дома, где стояли пустые койки, заправленные тоже серыми одеялами.

Она подошла к шкафу, и Костромин, став спиной к окнам, чтоб свет не падал наружу, светил ей. Юлия Андреевна достала из шкафа большую бутылку, отлила из нее прозрачной жидкости в склянку, взяла с полки какую-то банку. Костромин молча наблюдал за таинственными манипуляциями.

— Готово, — сказала Юлия Андреевна, взбалтывая пузатую бутылочку.

Вернувшись в жилую половину дома, она пошарила в тумбочке, достала оттуда банку консервов, копченую колбасу, два стаканчика, в каких подают больным лекарства. Ножом Костромин открыл банку с консервами, помог нарезать твердую, как камень, колбасу. Юлия Андреевна выложила на тарелку из котелка припасенный Катей ужин, налила в стаканчики темную жидкость. За все время этих приготовлений не было сказано ни слова.

— Прошу гостя к столу! — сказала Юлия Андреевна тоном хозяйки. — Ликер «Экспромт»: винный спирт, глюкоза и клюквенный экстракт.

Костромин взял с тумбочки стаканчик, поднял его, спросил в тон хозяйке:

— С чем имею честь поздравить?

— Мне исполнилось сегодня двадцать пять лет, четверть века!

Костромин взял стаканчик в левую руку, правой обнял Юлию Андреевну, поцеловал в губы:

— Поздравляю! Желаю, чтоб мы праздновали этот день всегда вместе!

— Спасибо, Сережа.

Они чокнулись, выпили.

Напиток был крепким и приятным на вкус.

Пустоту и неуютность комнаты скрыли сгустившиеся сумерки, за окном пискнула какая-то птичка, легкая волна ветерка прошелестела листвой сирени. И опять тихо. Ни одного звука войны. Истерзанная земля отдыхала.

— Опять мы замолчали, — сказала Юлия Андреевна, прижимаясь к Костромину упругим горячим плечом. — Как все-таки хорошо, что ты пришел сегодня!

— Жаль только, я не знал, что сегодня у нас такой большой день: я приготовил бы тебе подарок.

Еще с полчаса разговаривали они, наслаждаясь близостью друг друга, отдыхая от войны, от разлуки. Полупустая, случайная комната вдруг стала прибежищем любви и покоя. И только чуть-чуть напоминала о себе грусть предстоящего расставания.

— Ты могла бы сейчас представить себе освещенный зал, веселые лица, шум, музыку?

— Не знаю, Сережа. Кажется, нет.

— А мне вот пришло в голову, что мы с тобой только что протанцевали вальс, нам немного жарко, и мы на минуту зашли в пустую темную комнату отдохнуть… И стоит лишь открыть дверь, как нас опять встретит яркий свет люстр, смеющиеся лица друзей и знакомых… И ты среди всех самая красивая, в вечернем бархатном платье. Вот ты слушаешь комплимент какого-то юноши.

— Зачем же юноши? Это ты мне сказал комплимент.

— Видишь, значит, есть где-то на нашей земле такие ярко освещенные залы и веселые лица и музыка, раз ты поверила…

Юлия Андреевна спросила, который час. Костромин взглянул на светящийся циферблат наручных часов:

— Без четверти одиннадцать. Не так уж поздно.