Это было на фронте

24

Утром Костромина разбудил Алексей Иванович.

— Доброе утро, голубчик, вставайте! О том, как спалось, не спрашиваю, вижу — хорошо. Пришел к вам с добрыми вестями: ночью на нашем участке занял огневые позиции минометный дивизион.

— Почему же дежурный не разбудил меня? — спросил Костромин, беря полотенце. — Я ведь предупреждал его.

— А зачем же вас будить? Мы и одни управились. Указали минометчикам место на левом фланге, восточнее наших запасных позиций.

— Правильно.

Выйдя наружу, Костромин сделал несколько вольных упражнений, умылся, сполоснул грудь и шею. Солнечное утро, свежий ветерок взбодрили его. Вернувшись в землянку, он продолжил разговор со своим заместителем:

— Так, значит, нашего полку прибыло?

— Прибыло, Сергей Александрович. И должен заметить, минометчики лихой народ. За несколько часов успели и окопаться и обжиться на новом месте.

Костромин надел гимнастерку, затянул ремень с кобурой на последнюю дырочку. Подошел к печке, где стояли котелки, потрогал их рукой.

— Горячие. Давайте завтракать, Алексей Иванович.

— Что ж, не откажусь. Этого мероприятия я сегодня еще не проводил.

Вошел Громов, поставил на стол чайник с кипятком. На лице ординарца — довольная улыбочка, из правого кармана гимнастерки торчал сверточек из лоскута газеты.

— Что это у тебя? — полюбопытствовал Костромин.

Громов будто ждал этого вопроса. Живо развернул газету, показал платок с голубой каемочкой и белоснежный подворотничок.

— Хряпкин, связист, подарил, — похвалился Громов. И пояснил, почему-то глядя на Алексея Ивановича: — Хряпкин из посылки два комплекта получил, ну и вот… Я в батарею пойду, товарищ капитан. Там старшина оружие осматривает.

— Иди, — кивнул Костромин, насыпая прямо в чайник чай из пачки, которую только что распечатал. Он знал, что Шестаков любит чай крепкий.

Алексей Иванович подсел к столу, подвинул одну кружку к себе.

— Эх, жаль, стаканов нет. Чай лучше всего из стаканов пить, из тонких. Совсем вкус другой. Но ничего, после войны попьем. Все тогда, батенька, заново испробуем. И вкус у многих вещей совсем другим покажется. Война научила ценить многое, чего раньше просто не замечали.

— Да, не замечали мы много хорошего, — согласился Костромин и, подумав, добавил: — И плохого тоже. И не только это. Хорошим часто пользовались неумело, а плохое стыдливо старались выдать за хорошее. После войны и большие и малые дела умней делать будем.

Помолчав, Костромин усмехнулся:

— А что это Громов… Подумаешь: носовой платок и подворотничок, а сияет, как новый пятиалтынный. О какой-то посылке упомянул.

— Вчера вторая батарея получила, — сказал Алексей Иванович, намазывая маслом ломтик черного хлеба.

— Батарея? Посылку? — удивился Костромин. — Ну, о таком событии Громов рассказал бы. Хотя… с вечера он спал, потом — я. Что за посылка?

— Да видите ли, — Шестаков улыбнулся, отхлебнул из кружки, — история эта давняя. Помните, я упомянул как-то в разговоре о щелкопере, который горазд составлять письма девушкам? Это и есть Хряпкин. С него и началось.

— Не помню такого. Ну и что же? — заинтересовался Костромин.

Шестаков рассказывал серьезно, только в глазах светилась запрятанная улыбка:

— С месяц тому назад зашел я после отбоя во вторую батарею. Дневальному знак дал, чтоб не докладывал. И вот послушал — Хряпкин этот для всех читал письмо от девушки. Душевное письмо. Но замечания Хряпкин делал дурацкие, из-за бахвальства. Я приказал всем спать, не нарушать распорядка. А на другой день вызвал Хряпкина к себе со всеми письмами. Ну, разговор по душам был…

— Понятно! — усмехнулся Костромин.

— Трудновато пришлось, — Шестаков вздохнул. — Фрукт этот с тремя девушками переписывался. Одна — студентка, та писала весело, тонко издевалась над «жестокой» любовью Хряпкина и его допотопным слогом. Это ничего. Другая девушка — с ней Хряпкин до войны был знаком. Любовь настоящая, и письма ее он никому не показывал. А вот третья. Машей зовут, ткачиха. Она к Хряпкину всей душой, а для него — забава. Вот тут побеседовать пришлось. Рассказал я ему о наших героинях на фронте и в тылу. И припугнул, конечно. Обещал, если не осознает, матери его и сестре написать. Дошло. «А с Машей-то как быть?» — спрашивает. В самом деле, как? Не отвечать на письма — подумает, чего доброго, пал ее любимый в бою, сохнуть будет. Написать прямо, так и так, есть другая, невеста, тоже рану нанести девушке.

— Да уж лучше сразу, — серьезно заметил Костромин.

— Конечно. Иногда. Но тут получилось иначе. Я помог Хряпкину написать письмо. Вроде бы и он, Хряпкин, пишет и одновременно его товарищи, фронтовой коллектив. Вторая батарея то есть. Письмо будто и Маше и ее подругам-ткачихам. И ответ пришел хороший. Хряпкин по-прежнему письмо вслух читал, а ответ сообща писали. И я помогал. Вчера вот — посылка. Это девушки-ткачихи уж сами надумали. Платки, подворотнички, кисеты. Всей батарее радость.

— Да-а, — протянул Костромин, — это у вас красиво получилось. Можно подумать, что Машу эту вы знали лично.

— А что? И видел, фото ее Хряпкин показывал. Носик вздернут, щеки веснушками обрызганы. Глаза широко смотрят — доверчивые.

Костромин сосредоточенно пил чай, молчал. Он отчетливо вспомнил ночную встречу с Юлией Андреевной. «Какие вы все добрые», — это она сказала. И подумал: «А Маша с веснушками никогда не узнает, кто о ней по-доброму тревожился…»

— По-моему, все приготовления надо закончить в первую половину дня, — сказал Шестаков, возвращаясь к текущим делам. — А после обеда пусть люди отдыхают.

— Хорошо, — согласился Костромин. — Только сами еще раз посмотрим, как в батареях.

Приказ из штаба дивизии с планом предстоящего боя был получен после полудня.

Первый выстрел наша артиллерия должна была сделать в четыре ноль-ноль. После ознакомления командиров батарей и взводов с приказом Костромин отправился в минометный дивизион, чтоб уточнить с командиром распределение целей и порядок ведения огня.

Командир минометного дивизиона принадлежал к тем людям, с которыми уже через пять минут чувствуешь себя непринужденно, как со старыми друзьями, и язык как-то сам собой начинает выговаривать «ты». Широкоскулый, рослый, с льняной прядью волос, выбившейся из-под фуражки, он сразу располагал к себе. Он был почти одних лет с Костроминым и тоже носил «капитана». Окончив еще до войны артиллерийское училище, он, как всякий настоящий артиллерист, недолюбливал минометы, хотя и признавал их мощь, особенно в борьбе с пехотой.

Закончив деловой разговор, Костромин и командир минометного дивизиона долго еще беседовали по-простому. Будто бы и обо всем на свете, а на самом деле опять-таки о делах. Оба были довольны тем, что на участок дивизии прибыли два артполка. Только после заката солнца Костромин, наконец, тепло распрощался с «самоварником», как в шутку сам называл себя командир минометного дивизиона.

Костромин шел напрямик, по лугу. Вокруг зеленела уже высокая трава, цветочная пыльца оседала на сапоги; полоса кустарника тянулась по краю луга, листья на кустах чуть шевелились от слабого ветерка; вечерняя заря разгоралась на чистом небе, обещая хорошую погоду. Тишина и покой были разлиты в природе. Среди зелени и цветов инородными телами казались капониры с автомашинами, штабеля снарядов, вросшие в землю, стволы орудий в чехлах, чуть высунувшиеся из фигурных окопов, похожих на крабов с растопыренными в разные стороны клешнями.

Во второй батарее бойцы еще ужинали, а в первой, где пищу получали раньше, уже был перекур. Солдаты расположились у орудий, лежа дымили цигарками, переговаривались. У первого орудия шел какой-то спор.

Костромин не подошел к бойцам — к чему зря тревожить людей. Какой бы ни был начальник, но в задушевной, дружеской беседе все же лучше, когда его нет. Костромин сел на бруствер окопчика, к двум кустам, пригнувшись к земле, закурил папиросу. Надвигались сумерки, со стороны огневой тянул ветерок, и солдатский разговор был отчетливо слышен.

— Да бросьте вы спорить, — сказал кто-то из бойцов добродушным басом, — авиация авиацией, а артиллерия сама собой… Только сопливые пацаны могут спорить, что у человека важней, руки или ноги.

Наступила пауза. Спор, по-видимому, был исчерпан.

— Ох, братцы, — начал добродушный бас, — жену сегодня я во сне видел и так нехорошо…

— С любовником в Париж убежала? — выскочил звонкий голос.

— И всегда ты, Митька, с глупостями лезешь.

— Не Митька, а Дима, солдафон!

— Это все едино, оттого у тебя ума не прибавится… Ну какой же у нее может быть любовник, коли детей пятеро и старшему семнадцатый год пошел? А дело, братцы, такое. Стою будто я с ней в церкви опять под венцом. Она молодая, как тогда была, в подвенечном платье, все как следует быть. А я вот так, прямо из-под орудия, шинель в скатке и при каске. Она, то есть будущая супруга моя, на меня не глядит, отвернулась. Поп молитвы бормочет, а я, тьфу, достал будто из кармана кисет и начал козью ножку скручивать. Невеста, то есть супруга моя будущая, куда-то пропала, а поп в нашего старшину превратился да как рявкнет: «Отставить!»

— Поцеловать-то хоть, если не что другое, успел невесту? — среди общего смеха спросил серьезный голос, и Костромин узнал Крючкова.

— В том-то и гвоздь, что не успел, — с искренним сожалением признался рассказчик.

— Да, пакостный сон, — сказал Крючков. — Ты вот что, ложись-ка сегодня пораньше и до боя пересмотри сон сызнова, в исправленном виде.

Все умолкли. Костромин понял, что причиной молчания явилось произнесенное Крючковым слово «бой». После того как зачитан боевой приказ, слово это среди солдат становилось почти запретным, его произносили редко, предпочитая говорить о чем угодно.

— Да-a, чудная жизнь человечья, — нарушил молчание чей-то меланхолический голос. — Сегодня мы зубы скалим, а завтра, может, прощай и жена, и дети, родные и друзья.

— Ну, эта панихида мне ни к чему, — сказал Крючков, — пойду до повара прогуляюсь, может, у него каши осталось.

Но Крючков, погремев котелком, ушел не сразу, и до Костромина опять донеслись его слова:

— И что ты на меня уставил свои постные глаза? Я не турецкий султан, к которому ты без справки от коновала в евнухи наниматься пришел.

Послышались смешки. Противник Крючкова сказал со злостью:

— Иди, иди, куда собрался. У тебя, видно, вместо души балалайка без струн. Тебе самое главное — каша. А любовь или дружба к товарищу — тьфу!

— Вон ты что! — проговорил Крючков. — Ну, раз дискуссия мне навязана и стала достоянием масс, принимаю… Любовь или дружба, говоришь?.. О любви помолчу, этот вопрос пока еще в высших инстанциях пребывает, проще сказать, в потемках; а из этих потемок и не такие корифеи, как я, на костылях возвращались. Так что нет у меня охоты инвалидность получать. О дружбе тоже скажу. Были у меня в отделении два друга, ну прямо водой не разольешь. На нарах спят рядом, письма от девчат друг другу читают, после отбоя о разных чувствах шушукаются. Глядеть на них — умиление, хоть картину пиши для конфетной обертки. Только было все это до первого боя. В бою одного голубка стукнуло. А другой, как увидал, что у дружка из плеча кровь хлещет, винтовку бросил и дал стрекача в тыл. Затянул я голубку рану, а за другим вдогонку кинулся. Хотел пальнуть по нему, да раздумал. Догнал. Отхлестал его по щекам и пригнал назад. Сунул в руки винтовку — стреляй!