Это было на фронте

8

Сразу после стрельб Шестаков побывал в штабе дивизии. Со взводными велели обождать — офицеров пока нет. А фельдшера обещали. Обещанного тоже три года можно ждать, и Шестаков настоял в отделе кадров, чтоб дело решили при нем. Позвонили в медсанбат. Договорились. Сказали точно: завтра фельдшер будет.

Еще дела были. В политотделе Шестаков получил брошюры, центральные газеты. Чистой бумаги выпросил, пузырек туши и даже рулон ватмана. Командир дивизиона просил, для планшетов. Ватман натянуть на планшет — дело тонкое. Шестаков видел один раз, как это разведчики делали. Водой бумагу мочили и вздыхали: «Эх, яйцо бы сырое!» Белок яйца для этой цели — нет ничего лучше. И Шестаков — удобно, неудобно — зашел в штабную столовую. К счастью, повар когда-то в артиллерии служил. Узнав, что к чему, дал три сырых куриных яйца. Доволен будет командир дивизиона!

Никаких попутных машин Шестаков дожидаться не стал. Пешком вернулся в дивизион.

И на другой день к артиллеристам действительно прибыл фельдшер. Даже не фельдшер — врач. К тому же женщина.

А после обеда в подразделениях стало известно, что «докторша» уже принимает. Среди однообразия солдатских будней появление женщины, по слухам молодой и красивой, было значительным событием. Тотчас же нашлись желающие не столько подлечиться, сколько взглянуть на нее.

Крючков, подшив свежий воротничок и тщательно побрившись, первым обратился к старшине:

— Разрешите отлучиться на полчасика до санчасти?

Старшина, невозмутимый украинец, спросил, растягивая слова:

— А чего ты там забыл? Санчасть — она и санчасть, а ты, сержант Крючков, сам по себе.

— Как это сам по себе? — вскинулся Крючков. — Может, у меня к этому случаю чирей как раз подоспел. Гляди!

Крючков расстегнул ворот гимнастерки и показал лиловый фурункул величиной с голубиное яйцо.

Старшина ухмыльнулся и развел руками:

— Вот уж Крючок, он Крючок и есть — ему везде зацепка. Пес с тобой, иди, а то помрешь — отвечать придется.

Нашлись и другие больные. Пожилой казах, у которого в суставе опухла нога, заряжающий третьего орудия с нарывом на пальце. Остальные просто так, сослались кто на рези в животе, кто на кашель и насморк.

— Будешь старшим, — сказал старшина Крючкову. — И смотри, чтоб все как следует!

— Слушаюсь, чтоб все как следует! — козырнул Крючков и рявкнул в сторону своих попутчиков: — Выходи строиться, богадельня!

Сначала шли по траншее гуськом. Разговаривать было неудобно, и от этого больше всего страдал Крючков. Несмотря на запрет ходить днем по открытой местности, он, дойдя до лощины, велел всем вылезть из траншеи. Пошли толпой, и тут Крючков дал волю своему красноречию.

— Чирей — плевать, — начал он. — Главное, братцы, люблю медичек. Это такой народ — словами не расскажешь. Их чувствовать надо и благоговеть. Когда я сделаюсь министром финансов, я прикажу им прижизненный памятник отлить из чистого золота. Ей-ей, не поскуплюсь! А чтоб бюджет не трещал, накину налог на старых дев и холостяков.

Один из молодых бойцов, тот, что жаловался старшине на рези в животе, повернул к Крючкову веснушчатое лицо, робко спросил:

— А что ж в них особенного, товарищ сержант, в медичках-то?

— Ну, это малолетним знать не положено.

— Какой же я малолетний, коли в армии служу? — обиделся солдат.

— Ничего не значит. Твой наивный вопрос позволяет заключить, что по умственному мужскому развитию ты дите. Понял? И не перебивай старших. Так вот я и говорю, — продолжал Крючков как ни в чем не бывало, — что же в них особенного, в медичках? Все особенное! Душевность, чуткость, понимание естества. Нет, и не отговаривайте, памятник я им поставлю. А если по каким-нибудь посторонним причинам я не выбьюсь в министры, то отблагодарю их после своей смерти.

— Это как же? — не утерпел все тот же веснушчатый боец.

— Очень просто. Как почую кончину, напишу завещание своей супруге — подарить мое тело анатомическому театру, и пусть там из этого дара сделают приличный скелет для учебных целей. Водрузят меня в светлой уютной аудитории мединститута, и начну я честно служить науке. Профессора найдут во мне самого добросовестного и бесстрастного слушателя. Ученые хрычи, читая лекции, будут искоса кивать в мою сторону, ссылаться на меня, как на непреложный авторитет. По необходимости. А вообще-то мой бравый вид и военная выправка будут противоречить их согбенным фигурам. Ну, а в перерыв, братцы мои!.. Студентки ощупывают меня своими стерильно-нежными ручками без всякого стеснения; вполне на законном основании я подслушаю все их разговорчики и проникну в их сердечные тайны. В общем сплошной праздник! Кругом юность, улыбки, благоухание духов с примесью эфира… А там, глядишь, вечерком забежит в пустую аудиторию какая-нибудь заблудившаяся студенточка и, жуя булочку, с восхищением посмотрит на меня и вздохнет: «Эх, какой это был статный мужчина! Теперь уж не то!» Жаль только, что мне ей подмигнуть будет нечем!

— Ох, и пустозвон ты, Аркашка! — сказал боец, у которого нарывал палец, и, усмехнувшись, сплюнул в сторону.

— Не говорите загадками, коллега, — вежливо заметил Крючков и тут же спросил: — Скажи, кто после смерти мог найти свое место в жизни? Вот то-то! А я найду. Приоритет здесь мой — и баста! Его никто не отнимет, как, например, сняли с меня высокий чин «младшего».

— О чем бы ни врал, а к чину своему вернется. Смотри, о медичках не забудь!

— Э нет! Забыть их никак нельзя. Покуда, значит, восстанавливали мое драгоценное здоровье, растраченное в боях за Родину, насмотрелся я на них, голубушек, во всякое время суток и полюбил навечно. Сыновнею любовью, как сказал поэт. Конечно, кто в наше время не грешен: были и поцелуи, и вздохи при луне, и прочее такое. Но в их положение легко войти: мужчина я видный, нос у меня греческий, деликатности разные и дамское обращение я постиг. Ну и тяготели, льнули, значит. Дай бог, чтоб вам во щах столько тараканов попало, сколько на моем веку красивых женщин встречалось.

Пожилой казах, припадавший на больную ногу и всю дорогу молчавший, поскольку плохо понимал по-русски, вдруг опросил:

— Кто эта тыр-кан? Объясняй, будь добра.

— Сам ты тыр-кан! — попробовал отделаться Крючков от любопытного казаха.

Но тот не отставал и, заглядывая в лицо Крючкова, повторил:

— Объясняй!

И тот стал объяснять.

— Та-ра-кан — это насекомое, как вот, например… верблюда знаешь?

— Верблюд знай, — обрадовался казах.

— Отлично! Если уменьшить это животное, скажем, в пятьдесят тысяч и одну десятую раза, получится искомый таракан, впрочем по форме выйдет блоха. Понятно?

— Не понятно, — сказал казах. Увидев, что солдаты хихикают, он заподозрил подвох и заговорил с обидой, коверкая слова:

— Говоришь — понимай надо. Товарищ не понимай — объясняй надо. Смеешься — плахой товарищ, нехароший человек.

— Можешь не продолжать, — перебил его Крючков. — Уже дошло, осознал. Сам политзанятия вел, когда пребывал в высоком чине «младшего». Да ты не дуйся. Чего нам с тобой делить? Из претендентов на руку и сердце докторши я тебя исключаю заранее: внешность твоя, извиняюсь, не подходит. Тут, брат, закон железный! А что касается таракана, то, клянусь египетскими пирамидами, полиглота из тебя или там энтомолога все равно не выйдет. Так что все в порядке, друг степей! Пошли!

Казах, напряженно и подозрительно выслушав Крючкова, мотнул головой и, что-то забормотав про себя, пошел быстрее. Остальные, тоже замедлившие шаг на время разговора, последовали за ним.

Крючков, наверстывая упущенное время, торопился посвятить своих спутников в тайны покорения больших и малых крепостей среди медперсонала в госпиталях и санбатах:

— Случалось, не скрою, какая-нибудь сестричка или прочая единица из младшего персонала никак не хотела оценить моих достоинств. Да. Изведешься весь, ночей не досыпаешь, вкус к лекарствам пропадает, и они на организм обратное действие оказывают, а она — ноль внимания! Только улыбается и плечиками пожимает: не понимаю, мол, какими вас еще медикаментами кормить! Вот тогда, как говорят хирурги, идешь на крайнее средство. Изловчишься и без всяких предисловий влепишь поцелуй в насмешливые губки. Как полагается, расплата наступает сразу, без волокиты. И должен вам заметить, чем затрещина звонче — тем лучше.

— А совсем бы тебя какая пристукнула — еще б лучше было, — вставил солдат с больным пальцем.

— Это вы зря, коллега, да и не в том речь. Тут тактический маневр — и ничего больше… После, значит, оскорбления действием с ее стороны должно прийти раскаяние, а за раскаянием — жалость… А коли женщина пожалела — это, считай, что сценарий готов. Дальше главное — игра артиста. Ну и играешь в меру своих способностей. Лежишь на койке ни жив ни мертв, глаза печальные, со слезой, в потолок заведены. Голос у тебя — тьфу, дьявол, даже самому не верится! — делается каким-то минорно-воркующим, а вместо пауз — вздохи: вроде бы сожалеешь, что не совладал ты давеча со своей страстью. От пищи, если, конечно, есть в тумбочке тайные припасы, рекомендуется отказываться напрочь. Чем больше жертв — тем желанней победа! Пройдет так день-два, значит, глядишь, во время ночного дежурства и присядет к тебе на койку она: «Скажи, Аркаша, отчего ты такой странный?» Тут надо вести рассказ жалостный, больше напирать на одиночество, на разбитые надежды и тому подобное. Во время рассказа не забываешь, конечно, поглаживать ее ручку вроде бы так, между прочим.

— А дальше? — спросил, замирая от любопытства, молодой солдат с «резями» в животе.

— Что ж дальше? Дальше последний штрих, как говорят художники, и картина оживет. Вот был у меня случай, еще в финскую… — начал было Крючков, но, глянув вперед, с сожалением сказал:

— Доскажу потом, а сейчас мы, кажется, у цели… Свистать всех наверх!