Это было на фронте

21

Костромин все еще чувствовал себя скверно. Однако Шестаков застал его за столом, одетым. На столе лежал артиллерийский планшет, расчерченный квадратами, и батарейные разведжурналы. Капитан оторвался от работы, положил на планшет циркуль и, приподнявшись, молча протянул Шестакову руку.

— Не рано ли, батенька, встали? — спросил Шестаков.

— Надоело лежать до чертиков, — Костромин достал портсигар, но, раскрыв его, захлопнул опять, не взяв папиросы. — За три дня ни одной папиросы не выкурил, душа не принимает.

— Диалектика… — улыбнулся Шестаков.

— Как она сюда попала?

— А как же! Она во всем. Казалось бы, болезнь — безусловно отрицательное явление, а вот есть и положительное зернышко: глядишь, курить бросите.

— А если помру, там какое зернышко? — Костромин хитро прищурился.

— Э, голубчик, необоснованно обобщаете! Болезнь — факт, а то, о чем вы говорите, — произвольное предположение. В этом ошибка.

Оба рассмеялись.

— На сегодня хватит, — сказал Костромин и сдвинул планшет на край стола. Когда он так же двинул стопку разведжурналов, из-под них выскользнули цветные открытки. Словно птицы с ярким оперением, они трепыхнулись в воздухе и легли на земляной пол.

— Громов где-то раздобыл. Трофейные, — проговорил Костромин, собирая открытки.

Одну поднял Шестаков. Поднес поближе к коптилке. Прищурился.

— Прекрасно. Величественно. Что это?

— Знаменитый Цвингер. Пожалуй, самый красивый дворец в Европе. Построен в Дрездене. Начало восемнадцатого века, стиль барокко…

Костромин умолк. Взглянул смущенно: уместен ли его профессионализм? Но Шестаков слушал внимательно и даже спросил:

— А это хорошо — барокко?

— Видите ли… Ведь вы же сами сказали: прекрасно, величественно. Барокко отличается, например, от стиля Возрождения пышностью, живописностью и даже вычурностью. Но в каждом стиле есть гениальные творения. Вот взгляните, на этой открытке здание в стиле Ренессанса, а это — готический… И это тоже красиво. Потому что изображены-то здесь образцы лучшие. Владелец открыток, видимо, знал толк в архитектуре.

Шестаков разглядывал цветные, хорошей работы открытки. А Костромин стоял у стола, чуть пригнувшись — от привычки к низким землянкам и блиндажам, — и говорил:

— Разные стили, разной одаренности зодчие. Но даже в самых удачных творениях элементы-то древние. Колонны, купола, лепные украшения, слепые маски мифических богов, ну, да мало ли… Главное — все это было. Древние римляне или греки создали красоту на тысячелетия. А мы, современные строители, в основном-то выбираем, сочетаем, комбинируем. Почему?

Алексей Иванович аккуратно положил на стол открытки. С любопытством взглянул на Костромина, который повторил, заметно волнуясь:

— Почему? Древние создали гениальные образцы. И это при рабском труде, почти вручную. Так какие же образцы должны создать мы! У нас машины, материалы, о которых не могли мечтать древние, нас обслуживает наука. Так вот… Пусть наши образцы будут служить потомкам.

— И будут, — сказал Шестаков. — Когда фашизм разгромим. Когда войны сделаем невозможными.

— А что? — Костромин запустил пятерню в русые негустые волосы. — Отцы наши были щедрыми, нам и будущим поколениям они дар сделали — Октябрьскую революцию. Ну, а мы… Разве уж такая дерзость — строить жилища и все прочее лучше и красивей, чем строили древние?

Костромин присел на топчан, теперь уже ладонью пригладил взъерошенные волосы, проговорил:

— Словом, пошел — поехал. На любимого, к тому же застоявшегося конька сел. — И спросил буднично: — Что нового в дивизионе?

— Особенного ничего, Сергей Александрович. Вчера с имуществом навели порядок, сегодня автоматы дополучили. Закрепили за бойцами.

— Рады солдаты?

— Не все. Некоторые жалели винтовку. Хоть и старое, но оружие безотказное, говорят.

— Так. А о стрельбах не узнавали?

— Нет, еще не узнавал. По телефону ведь отказать проще. Лучше сам схожу в дивизию.

Костромин поднялся, чтобы поправить коптилку, покачнувшись, ухватился левой рукой за край стола.

— Вот черт, как кидает! И хворь-то — пакость, а вроде месяц в госпитале провалялся.

— Да вы прилягте, разговаривать и лежа можно, — сказал Алексей Иванович. Он достал из кармана гимнастерки карандаш с металлическим наконечником и убавил язычок коптилки, пускавшей толстую нитку копоти.

В землянке плотнее сомкнулись тени, освещенное пятно стало бледнее. За занавешенным окном землянки-блиндажа была чудесная весенняя ночь, но здесь все тот же запах продымленной земли, кожи, ружейного масла. Все как зимой. Но оттого, что тепло теперь проникало снаружи, а не от топившейся печки, в землянке было неуютно и как-то мрачно. В тишине слышно было, как бегают мыши: отдувшиеся от осыпавшейся земли плащ-палатки, которыми был затянут потолок, дрожали сразу в нескольких местах. Трудно было поверить, что крохотные зверьки могут так топотать.

Костромин, который прилег на топчан, свесив ноги, с минуту глядел на потолок, сказал:

— Разыгрались, мерзавцы. Ишь, как скачут! — И, повернув лицо к свету, улыбнулся.

— Да, весна, — проговорил Алексей Иванович и вздохнул. — Весной у всех хлопот и беготни больше. И пустячных разговоров и смеху. Люди весной добрее, снисходительнее к чужим слабостям… Может, я вам банальность скажу, но, честное слово, Сергей Александрович, ужасная это глупость — война! Нет, правда. Ну, просто по-человечески. Тысячи лет люди бьют друг друга. Мастерство убивать назвали военным искусством. Какое же это, к дьяволу, искусство, а? Искусство — это чтоб душа ликовала, чтобы песни, к примеру, танцы… Пацифистом я никогда не был, хотя в другом грехе могу признаться. Очень люблю лапшу с курятиной, а вот зарубить петуха — ни-ни. Дело это всегда на жену взваливал, она и ханжой меня за это крестила. Или вот мышь. Топает она, может плащ-палатку прогрызть. Кажется, просто — убить, и все. А для меня проблема. Сентиментальности? Ну и пусть! Не слишком ли сильно мы клеймим чувствительность? Враг — это понятно, тут не до чувствительности. А вот между собой. Сказать иногда друг другу ласковое слово считаем зазорным. Как же! — сентиментализм, мягкотелость. «Суровая мужская красота» — вот что пристало мужчине. А где ее границы, этой красоты? Где красота кончается и где начинается огрубение, разухабистость, неуважение к своим и к чувствам ближнего? Да и не есть ли эта мужская суровость следствие тысячелетних войн? Не будет войн — и это понятие изменится. Уверен, что и людские отношения тогда потеплеют.

В дверь землянки постучали. Негромко, но уверенно.

— Войдите! — сказал Алексей Иванович.

Вошел Крючков. Шагнув вперед, он с треском приставил ногу, рывком вскинул руку к пилотке.

— Товарищ капитан, разрешите обратиться к старшему лейтенанту?

Костромин, который по стуку в дверь предполагал, что это дежурный по части или кто-нибудь из командиров батарей, успел подняться и сесть на топчане.

— Обращайтесь.

Крючков сделал еще полшага вперед, только для того, чтобы опять щелкнуть каблуками.

— Разрешите доложить, товарищ старший лейтенант?

— Вольно. Докладывайте, сержант Крючков. — Шестаков усмехнулся. — Только полегче, если можно. Таким докладом рыбу подо льдом глушить.

Крючков, встретившись взглядом с Шестаковым, посерьезнел. Но и Костромин разглядывал сержанта, и потому на лице Крючкова вновь изобразилась туповатость, которой недоступно чувство юмора. Он сказал:

— Собственно, вопрос у меня с лирическим оттенком. Не знаю, удобно ли…

— Ты, Крючков, не финти, — вмешался Костромин. — Ну что ты вытянулся, как на параде? Пришел — говори, что тебе надо.

— Мне? — удивился Крючков. — Мне — ничего.

Он достал из кармана гимнастерки два тетрадочных, вчетверо сложенных листка, положил их на стол и сделал шаг назад.

— Разрешите идти?

— Обожди. — Шестаков стал читать листки. Взглянул на Крючкова. — Что это?

— Частная переписка арестованного Тонкорунова.

— Как она к тебе попала?

— Случайно. Был разводящим в карауле. Разрешите идти?

— Обожди! Письма передать просил Тонкорунов?

— Никак нет, — Крючков запнулся. — Тонкорунов хотел их выбросить.

— А зачем же ты их подобрал? Зачем принес сюда? — Шестаков вместе с табуреткой подался вперед, не отрывал взгляда от лица Крючкова, словно надеялся прочесть на нем что-то очень интересное и важное.

Крючков растерялся. Но, покосившись на командира дивизиона, худого, насмешливого, сказал с деревянным безразличием:

— Как бывший штрафник, питаю постыдную слабость к юристам. Не хотел лишать их таких трогательных документов. Пусть читают. Тем более Тонкорунов не спал из-за них две ночи, увлажнял и согревал эти листки своим дыханием.

— Еще ничего не скажете? — серьезно спросил Шестаков.

— Если вас интересует личное мнение Крючкова…

— Интересует.

— Тонкорунов воевать будет.

— Откуда это вам известно?

— Так. Интуиция.

Крючков скучающим взглядом окинул потолок землянки, где по плащ-палаткам опять забегали мыши, спросил в третий раз:

— Разрешите идти?

— Обожди.

Шестаков сидел на табуретке ссутулясь, думал. Проговорил будто для себя:

— Так… С Тонкоруновым кое-что прояснилось. — И вдруг выпрямился, сказал Костромину деловым тоном: — Кстати, Сергей Александрович. Вот уже больше месяца сержант Крючков служит исправно, взысканий не имеет. Наводчик он хороший, математику любит. Не пора ли испробовать, как он будет командовать орудием? Справится — на взвод поставить. Тогда, по должности, и офицерское звание ему присвоят.

Костромин улыбнулся.

— Что ж, если заместитель по политчасти за Крючкова ручается, то, конечно, можно. Хотя… Ты сам-то, Крючков, как думаешь?

Рослая, застывшая у двери фигура Крючкова потеряла вдруг четкость линий. И всего-то — плечи опустились, а выправки уже нет, и показной самоуверенности — тоже. Он сказал растерянно:

— Спасибо… Я подумаю.

Шестаков поспешил ему на помощь:

— Вот и хорошо. Вы все спешили уйти — пожалуйста.

Когда Крючков вышел, Костромин сказал удивленно:

— Что это с ним? Вроде бы расчувствовался.

Шестаков лукаво сощурился.

— Что вы, Сергей Александрович! С Крючковым того быть не может. Он ведь перед начальством в маске привык ходить. Да не в одной. Вот попробуй и разгляди его настоящую физиономию, если и сам-то он ее не всегда помнит!

— И вы все-таки разглядели?

— Ну, хвастаться я не буду. А вот в факты его жизни вникать пытался. И узнал кое-что. Даже тайный союз раскрыл. Понимаете, уже давно Крючков вместе со взводным Роговым боевой устав и баллистику грызет. У взводного образование восемь классов, а Крючков в математике силен. Вот и союз образовался. И тайна: взводному вроде неудобно у своего наводчика учиться, а Крючков не хочет показывать, что по офицерскому званию тоскует…

— Прямо-таки хватка следователя у вас! — заметил Костромин.

Шестаков покачал головой.

— Нет, что вы! Все это само собой узнается, когда среди людей вращаешься. — И спросил озабоченно: — С Тонкоруновым что будем делать?

Костромин сел на топчане прямо. После минутного молчания сказал: