Это было на фронте

4

Придя, наконец, в свою землянку, Шестаков снял портупею и шинель, достал из-под матраса гладко обструганную ножом дощечку с загнутым в виде крючка гвоздем посередине. Надев шинель на самодельную вешалку, Шестаков тщательно разгладил ладонью подбитые ватой плечи, застегнул верхнюю пуговицу, расправил воротник, не оставив ни одной складки. Только тогда повесил шинель у двери. Так он поступал всякий раз, когда был один. Если случалось приходить в землянку с кем-нибудь, тогда Шестаков вешал шинель небрежно, не глядя, но обязательно приводил ее в порядок позже, наедине. И это была не просто причуда.

Когда Шестаков впервые надел военную форму, то сразу же вспотел от неудобства и смущения. Ему казалось, что все втайне потешаются над ним и с трудом удерживаются от смеха. Он стал утешать себя тем, что ведь не впервой он в армии, что воевал же в гражданскую войну. Но то было в молодости, да и тогда он не был правофланговым и не отличался гвардейской фигурой. А теперь и говорить нечего. Долгие годы сидячей работы (Шестаков был редактором районной газеты) сделали свое дело. Какая уж тут выправка! Впрочем, к гимнастерке и сапогам Шестаков кое-как привык. Полушубок был — тоже ничего, но шинель! На спине — горбом, книзу — уродливым колоколом. Где тут, к дьяволу, пример солдатам! Это не то что командир дивизиона или командир первой батареи: на них что ни надень — влито. И Шестаков ушивал свою шинель, подбивал ватой, обминал, оттягивал, пока, наконец, не достиг, по его понятию, мало-мальски сносного, не шокирующего кадровиков вида.

Шестаков пожелал жить на левом фланге дивизиона, поближе к третьей батарее, где было больше необстрелянных бойцов из пополнения. Землянка замполита была еще меньше, чем у командира дивизиона. Топчан, железная печка, стол на вбитых в землю четырех кольях. На столе между стопкой уставов и наставлений и толстой пачкой газетных вырезок по-домашнему поблескивал никелем маленький будильник. Он четко, с легким призвоном отбивал секунды; как живое существо, напоминал о семье, о доме.

Шестаков протер циферблат будильника носовым платком, поставил бой на двенадцать — время первой поверки караула. (По ночам замполит и командир дивизиона проверяли посты по очереди.) Конечно, можно было наказать дневальному, чтобы разбудил, — батарейные землянки рядом, но услугами подчиненных Шестаков пользовался лишь в самых необходимых случаях, к тому же он терпеть не мог, когда его видели спящим.

На печке стояли котелки, принесенные солдатом из батареи. Каша и чай. Шестаков потрогал их рукой — еще теплые. По вечерам, от усталости, есть не хотелось. Шестаков выпил кружку сладкого чая и съел ломтик хлеба с маслом. Прилег поверх одеяла на топчан, накинул на грудь телогрейку. Прикрыв глаза, Шестаков некоторое время почти физически ощущал тяжесть надвинувшихся стен землянки, крыши из бревен и дерна. Знакомое, но все еще непривычное чувство. Так бывало всякий раз перед сном. Потом стены, вернее земля, со всех сторон расступались, дышать становилось легче и приходил сон.

Во сне Шестаков делал выговор своему старшему сыну-восьмикласснику, на которого мать пожаловалась в последнем письме: «Признает только математику, а в остальном едет на „трояках“». У сына взгляд все еще исподлобья, но щеки и уши горят — значит стыдно. «Дошло», — во сне подумал Шестаков и стал подбирать фразу — мостик к примирению, но сказать ничего не успел: где-то рядом пронзительно взвыла сирена. На высокой ноте она перешла в звон, и Шестаков проснулся.

Коптилка чуть теплилась. На столе, подрагивая, заливался будильник. На никелированном звонке билась холодная светлая точка, большая и маленькая стрелки слились в одну. Шестаков встал, откашлялся. Намочил кончик полотенца, вытер глаза, уголки рта, стал надевать шинель.

В час ночи, проверив посты, Шестаков отпустил разводящего и один пошел в водомаслогрейку. В большой землянке у автопарка дежурил один из водителей: поддерживал огонь в печке со вмазанными железными бочками. Хотя уже наступала весна, но по ночам морозы держались, и на случай тревоги для заводки машин нужны были горячая вода и масло.

Ночь была тихая. Сверху, из белесой мглы, падали редкие снежинки. Очень далеко, на левом фланге, немцы с механическим упорством автомата пускали ракеты: догорит одна, и сразу же взлетает другая. И ни одного выстрела.

Шестаков шел не торопясь, засунув руки в карманы шинели. В нескольких шагах слева из снежного холма вылетели красные искры, пахнуло едким дымом. Водомаслогрейка. Шестаков свернул с тропки, осторожно приблизился к черной трещине ровика. Утоптал левой ногой площадку на снегу, прыгнул далеко, с излишним запасом. Поправляя портупею и шапку, он шагнул по целине к другой дорожке, огибавшей землянку. И вдруг замер от удивления. Прислушался. Нет, ему не почудилось. Откуда-то, не то снизу, не то сверху, слышалась песня. Знакомая приятная мелодия сопровождалась игрой на гитаре. Гитара ночью?.. Словно подчеркивая нелепость такого предположения, с востока стал быстро нарастать гул моторов. На большой высоте прошли наши бомбардировщики, и вскоре на немецкой стороне небо стали полосовать всполохи прожекторов. Минут пять, непрерывно отдаляясь, била зенитная артиллерия. Все тише, тише. И вот уже опять можно расслышать песню…

Когда Шестаков открыл дверь в водомаслогрейку, на волю вместе с удушливым дымом и запахом бензина вырвались сильные басовые аккорды гитары. Кто-то с чувством вывел последние слова: «…расска-азывать больше нет мо-очи».

Первое, что разглядел Шестаков, — это широкий подтопок печи без дверцы, из которого вместе с красными языками пламени вырывались наружу клубы черного дыма. Больше он не мог ничего видеть, потому что невольно закрыл глаза и, утирая рукой слезы, надсадно закашлял.

— Дверь закрой и ложись на пол, — спокойно посоветовал чей-то голос.

Шестаков повиновался. Притворив дверь, он опустился на разостланный брезент у печки. Внизу дыма было меньше. Отдышавшись, Шестаков спросил:

— Кто здесь старший?

Спросил и тотчас пожалел об этом, потому что пожилой, с рябоватым лицом боец, узнав заместителя по политчасти, вскочил и стал докладывать по всей форме. Шестакову тоже пришлось встать, и опять он разразился кашлем от вонючего, удушливого дыма. Он с трудом дослушал короткий доклад: «Дежурный водитель Гребешков, других старших нет». Поспешно опустившись на брезент, выдохнул:

— Уфф? Чем это вы топите? Почему дверь не откроете?

— Топливо хорошее, товарищ старший лейтенант, негодные покрышки. А дверь отворить нельзя: маскировка. Опять же, если отворить, то дым в трубу и вовсе не тянет.

Немного притерпевшись к дыму, Шестаков заметил, наконец, бойца с гитарой. Вытянув ноги на полу, где кончался брезент, он сидел, привалясь к козлам неуклюжего верстака. Лицо его было бледно даже при красноватом свете из печи.

— Крючков?! — удивился Шестаков.

— Так точно, — словно спросонья ответил сержант и щипнул на гитаре толстый бас.

Слева в тени лежал тщедушный молодой солдат. Шапка у него свалилась, на лбу и остром носике блестели капли пота.

— Кто это? Что с ним? — спросил Шестаков.

Пауза затянулась, и тут заместитель по политчасти заметил в углу, у печки, две фляжки в зеленых чехлах. Они лежали пустые. Третья фляжка, без пробки, стояла прислоненной к общипанной буханке хлеба. Рядом — кружка, на обрывке газеты — несколько ломтей сала.

— Водитель Лобов сломался, — показал рукой Крючков на спящего солдата. — Бесславно пал в короткой схватке с зеленым змием.

— Водку дал кладовщик? — резко спросил Шестаков и, забывшись, встал. Но тотчас же сел опять, подавив приступ кашля.

Гребешков старался отпихнуть железным прутом в глубь печки большой кусок полыхавшей покрышки, и на вопрос Шестакова опять ответил Крючков:

— Никак нет. Пили спирт, и кладовщик не причастен. — Чтоб не быть голословным, Крючков плеснул из фляги в печку, и жидкость вспыхнула голубым пламенем.

Шестаков знал, что на складе дивизиона спирта не было. Небольшой запас водки берегли на всякий случай, тем более что из дивизии ее не отпускали с тех пор, как прекратились морозы. И вот спирт. Откуда?

— Кто из водителей ездил сегодня в дивизию за продуктами? — спросил Шестаков, в упор глядя на Гребешкова, не проронившего после своего краткого доклада ни слова.

— Э, зачем затягивать следствие? — Крючков сунул под верстак гитару, и она издала стон. — Ну, Лобов ездил в дивизию, ну, я упросил его выменять личные вещи на спирт. Еще вопросы будут?

— Будут! — повысил голос Шестаков, возмутившись пьяной наглостью сержанта. — Совесть у вас есть, сержант Крючков? Вам что, в штрафном батальоне понравилось?

— А что, посодействуете? — глухо, вопросом на вопрос ответил Крючков. На лице кривая усмешка, взгляд исподлобья. Что-то похожее видел Шестаков недавно. Ну да… когда во сне разговаривал с сыном. Только у сына был румянец раскаяния, а тут — бледность. И не только от спирта. Скорей от застарелой обиды.

— Мальчишка… — тихо проговорил Шестаков, и Крючков вздрогнул: столько простой человеческой боли было в этом слове. Шестаков не сказал больше ничего, и Крючков, выждав с минуту, встал, слегка покачнувшись. Спросил без обычной развязности:

— Разрешите уйти, товарищ старший лейтенант?

Шестаков сказал:

— Я вам не давал разрешения приходить сюда, пить спирт и спаивать других. Можете и уходить без разрешения.

Крючков, чуть помедлив, шагнул к выходу. Резко рванул дверь на себя, но прикрыл ее без стука. Из печки опять вырвался ядовитый клуб черного дыма, и Шестаков наклонился, вытянул левую ногу, занемевшую от неудобной позы. Гребешков сидел на корточках, половина лица освещена мутным заревом, другая — в тени. Он искоса глянул на дверь, и на его лице появилось тоскливое выражение: Крючков ушел, теперь за все отдуваться ему. Лобов, не шевелясь, пробормотал какую-то пьяную чушь, выдул носом пузырь. Не скрывая отвращения, Шестаков сказал Гребешкову:

— Платок ему мокрый на лоб да под голову что-нибудь подложить. И пока не проспится, никуда не выпускать.

— Слушаюсь! — поспешно и с облегчением сказал дежурный водитель. Намочил из кружки какую-то тряпицу, достал с верстака телогрейку. Быстро наложив компресс и соорудив изголовье Лобову, вернулся на прежнее место.

Наблюдая за движением и лицом водителя, Шестаков убедился, что тот совершенно трезв. Спросил:

— Как же это так? Вот сами-то вы не пили, а в свое дежурство допустили тут безобразие?

— Так ведь, товарищ старший лейтенант, — от смущенной улыбки лицо Гребешкова с крупными редкими рябинами стало совсем добродушным, — так ведь дежурю-то я у печки. Мое дело вода и масло чтоб горячие. А Крючкову я не указ: он сержант. Опять же Лобов. Такой же водитель. Что я мог? Пришли — мне веселей, угостили — спасибо.

— Так вы тоже пили? — удивился Шестаков.

— Компания, как же… — Гребешков вздохнул. — Выпили поровну. Больше-то мне нельзя, врачи не велели. Кислотность в желудке еще до войны определили. Тогда я лес возил для сплава, ну, а у сплавщиков как — им без спирта нельзя. Там приобвык. Однако когда разных три доктора в одну дуду предрекли, стал себя блюсти, воздержанность иметь.