Это было на фронте

5

Крючков был незаурядным рассказчиком, умел даже врать мастерски, вдохновенно, и молодые солдаты липли к нему, как мухи на мед. Командиры же считали его вздорным хвастуном, разболтанным и вредным.

За последнее время Крючков старался приучить себя к мысли, что ему в жизни не везет вообще и поэтому лучше не расстраиваться и не принимать ничего близко к сердцу. И в этом он преуспел: нахлобучки и взыскания принимал легко, как укусы судьбы. Неприятные, но неизбежные.

После ночной встречи с заместителем по политчасти в водомаслогрейке Крючков ожидал очередного взыскания. Ожидал без особых угрызений совести. Когда же на другой день вызова к начальству не последовало и обстановка продолжала оставаться неясной, пришло легкое сомнение. Следовало ли грубить замполиту? Человек он пожилой и хотя в военной форме, но все равно штатский. Ну, пожурил бы за выпивку, напомнил бы о мамаше, которой будет неприятно узнать, что ее сын шалит. Все это надо было выслушать без возражений и даже не уточнять, что мамаши нет и что ты воспитывался в детском доме. А то — на тебе, полез в бутылку.

Крючков даже обрадовался, когда через несколько дней его все же вызвали к заместителю по политчасти. Наконец-то дело принимает привычный законный оборот! Пожалуй, и о сиротстве упомянуть не помешает: на пожилых людей это, говорят, действует.

Войдя в землянку Шестакова, Крючков бодро доложил о своем прибытии. Остановился у двери, руки по швам. Старший лейтенант сидел на топчане, положив руку на край стола. Свет из оконца падал на эту руку, припухлую, с выступавшими узловатыми венами. На столе чистый лист бумаги, ручка, пузырек с чернилами. От этих письменных принадлежностей Крючкову стало не по себе. Мысленно он решил, что на этот раз, пожалуй, не миновать гауптвахты. А может, что и похуже.

— Что ж, Аркадий, садись к столу. Поговорим, познакомимся поближе, — сказал Шестаков.

От тихого голоса замполита, оттого, что его назвали по имени, Крючков оробел по-настоящему. Этого с ним давно не бывало. Покосившись на лист бумаги, он проговорил нетвердо:

— Спасибо, товарищ старший лейтенант. Я уж тут постою.

— Вот тебе раз! — живо воскликнул Шестаков. — Да кто же это от порога знакомится?

Вокруг глаз замполита резче обозначились морщинки, от этого широкоскулое лицо его вроде бы подобрело. И движение руки мягкое — Шестаков провел по волосам, реденьким, едва поднявшимся после стрижки наголо.

«Мягко стелет», — подумал Крючков и после повторного приглашения сел к столу, на край самодельной табуретки.

Шестаков положил другую руку на стол, сказал:

— Вот что, Аркадий. За эти дни мне удалось кое с кем поговорить о тебе. Ничего, что я с тобой на «ты»? Ничего? Ну, так вот, скажу прямо: только командир взвода твой, видимо, тебя уважает. А другие люди говорят о тебе плохо. Почему это, а?

— Не знаю, — Крючков насупился. — На живых не угодишь. — И вот уже красивое лицо заморожено, взгляд дерзкий, верхняя губа с пробившимися усиками скривилась в усмешке. Он сказал: — Видно, с детства не обучили меня нравиться. А теперь поздно.

Пальцы рук у Шестакова пошевелились. Он вздохнул, проговорил тихо:

— Ты, Аркадий, не о том. Я имел в виду твои поступки, твою службу. Ну, если не хочешь об этом — не надо. Тогда к тебе последняя просьба: напиши автобиографию. Можешь снять шапку, раздеться. Пиши подробней, бумаги еще дам.

Крючков вспомнил, как замполит в ту ночь, в маслогрейке, упомянул о штрафном, подумал со злостью: «Раздеться, снять шапку… По имени величает, на „ты“ разрешения спросил, иезуит! Этот, видно, проглотит!»

Ни шапки, ни шинели Крючков не снял. Окунув перо в пузырек, размашисто застрочил по бумаге. Писал — почти не думал, припоминал много раз писанное. Ни разу не оглянувшись на Шестакова, Крючков все же знал, что замполит сидит на топчане и просматривает какие-то бумажки, которые достает из полевой сумки.

Через четверть часа автобиография была готова. Крючков положил ручку на край стола, спросил:

— Разрешите идти?

— Посидим. Прочитаем.

Шестаков взял лист, стал читать. Часть про себя, часть вслух:

— «После десятилетки хотел поступить в цирк дрессировщиком». «Год учился в финансово-экономическом. Со второго курса ушел добровольцем на войну с Финляндией… Имел орден Красной Звезды».

Так-так, — Шестаков почитал про себя и опять вслух: — «В Монголии служил командиром взвода, звание — младший лейтенант. Пять раз подавал рапорт — просился на фронт…»

«За утерю личного оружия в нетрезвом виде осужден трибуналом, отправлен в штрафной…»

«После ранения и госпиталя направлен в артдивизион…»

Так-так, — повторил Шестаков и, положив перед Крючковым новый листок, попросил: — Проставь, пожалуйста, номера частей, где ты служил. И почтовые ящики.

Крючков написал. Убедившись окончательно, что дело пошло всерьез, почувствовал сухость во рту. Спросил мрачно:

— Зачем вам все это, товарищ старший лейтенант? Ведь вторично загнать в штрафной — раз плюнуть.

— Плюнуть? — каким-то странным шепотом переспросил Шестаков и, встав с топчана, надвинулся на Крючкова. Тот тоже вскочил со стула, но тут же сел опять от гневного окрика: — Сиди!

Закинув руки за спину, грузноватый Шестаков шагнул к двери и обратно. Остановился перед Крючковым. С лица пятнами отливала багровость. Слова как пощечины:

— Да как ты посмел? Ведь сейчас ты трезвый… Отдать человека под суд, загнать в штрафной — по-твоему, раз плюнуть? Да ведь ты вырос при советской власти… Откуда же такие у тебя мысли? Был осужден? Так за дело! Пьяный потерял оружие. Себя и вини. На каком основании считаешь себя обиженным и всех чернишь, мажешь дегтем?

Шестаков перевел дух, тяжело сел на топчан. На секунду пронеслось сомнение: «Надо ли так горячиться с подчиненным?» И тут же: «Надо! Человек ведь. И не враг». Крючков повернул голову и растерялся: взгляд замполита не злой — умный, доброжелательный. Резкие, беспощадные слова и — такой взгляд!

— Простите, товарищ старший лейтенант, — проговорил Крючков. — Что-то… чего-то я не понимаю.

— А? — Шестаков будто очнулся от своих мыслей. — Ничего. А сведения мне о тебе нужны. В штрафном ты воевал, был ранен. Наказание отбыл. Ну и вот. Напишу запрос в твою прежнюю часть. Потом похлопочу перед начальством. Может, и вернут тебе офицерское звание. Ты ведь хочешь этого?

Крючков побледнел. Облизнув сухим языком губы, спросил хрипло:

— Там, в биографии, я правду писал, но… Можно, я расскажу?

— Пожалуйста. За этим я тебя и пригласил. — Увидев, что Крючков достал из кармана металлический портсигар и нерешительно вертит его в руке, Шестаков сказал: — Кури, если хочешь.

Непослушными пальцами Крючков свернул из махорки и заранее заготовленной газетной бумажки папиросу, поднялся с табуретки, проговорил: «Я там, у двери», — и отошел к порогу. Прислонясь к притолоке, он курил и рассказывал:

— Когда война началась, мы в Монголии стояли. В степи, вот так же в землянках жили. Каждый день нападения японцев ждали. Рыли траншеи, доты сооружали. Противотанковых рвов накопали — сотни километров. Мы рыли, а песчаные бури их засыпали. Ну, дело не в том. Когда немцы к Москве подошли, редко кто из офицеров рапорт не подавал. Все Москву защищать хотели. Я тоже не раз просился. Однажды, улучив момент и минуя прямое начальство, самому комдиву рапорт отдал. За это мне командир полка пять суток ареста отломил. Вот так и шло. Офицеры обучали солдат, рядовых отправляли на фронт, а офицеры — сиди. Новое пополнение обучай. И тут такой случай. Один офицер потерял на ученьях пистолет. Судили, в штрафной отправили. Месяца через четыре получаем от него письмо. Так и так, тыловикам фронтовой привет! Бьет фашистов, из штрафного освободили, скоро звание восстановят. Ну и вот. Чуть позже со мной тоже случилось…

Крючков опять заволновался. Срывающимся от напряжения голосом спросил:

— Товарищ старший лейтенант… вы мне… поверить можете?

— Могу, — сказал Шестаков, сам почувствовав волнение.

От самоуверенности Крючкова, от его дерзкого тона не осталось следа. Он проговорил просительно, робко:

— Поверьте, пожалуйста… С тех пор как себя помню, никого ни о чем не просил. Ну, разве в детдомовской столовой добавки… Так то маленький был. А теперь прошу. Не делайте запроса в полк, где меня судили. Пожалуйста.

— Брось папиросу в печку, — сказал Шестаков, заметив, что окурок жжет Крючкову ногти. И добавил посуровевшим голосом: — Никого никогда не просил, значит в людей не веришь. И теперь можешь не говорить о своей тайне. Если сомневаешься, что тебе поверят.

— Да как же не говорить? — заторопился Крючков. — Ведь пистолет-то я не терял. На крыше своей землянки его зарыл. А потом, из штрафного, послал письмо командиру полка. Пистолет нашли в сохранности… Вот. Сделаете вы запрос, укажете адрес, и меня хлоп — назад в Монголию. И получится — штрафной зря, все зря…

— Вот оно что! — удивился Шестаков.

— Это точно! — подхватил Крючков. — Полк наш на старом месте, и полковник тот же. Недавно письмо получил. Дружок верный в Монголии, офицер. Так он меня намеками предупредил. Командир полка разъярился, когда мой пистолет нашли. Тут же бумагу послал куда надо. Чтоб меня, как осужденного без состава преступления, вернули к месту службы. Но, видно, след потеряли. А все равно жду как на иголках… К пушке привык, артиллерия нравится. И дернула меня нелегкая командиру полка письмо тогда послать! Такой характер дрянной — знай, мол, наших. А ведь все аккуратно можно было сделать. Попросить бы дружка, и нашел бы он тот пистолет невзначай будто.

— Да, загадку ты задал, Аркадий, — вздохнул Шестаков и задумался.

Подумать было о чем. С одной стороны, следовало сообщить в полк, где разыскивают без вины осужденного Крючкова, добровольно замаравшего свою биографию, лишившегося офицерского звания. С другой стороны, вот он, живой человек, прислонясь к притолоке, ждет своей участи. Он доверился. Иначе ведь мог сказать, что забыл номер полевой почты, мог дать номер неверный. Он не пошел на это. Хотя в тот момент полагал, что сведения нужны для заведения нового «дела». Он доверился, он просит… Ну, отправить его в прежний полк — будет ли он там хорошим офицером? Сомнительно. Ну, а здесь?

— Здесь должен быть! — вслух сказал Шестаков и встал с топчана. Шагнул к Крючкову: — Пусть будет по-твоему, Аркадий! С запросом подождем. Служи здесь. Как следует. Все, что я смогу, сделаю. Может, сперва будешь командовать орудием. Потом об офицерском звании похлопочем. В артиллерии-то как? Силен?

— Пушку знаю. Приборы тоже. Уставы осилю.

— Хорошо. Только еще вот что, — Шестаков впервые улыбнулся, — ты, Аркадий, с товарищами будь помягче, подушевней. А с начальством не задирайся. Иначе трудно мне будет за тебя хлопотать. Вот. Если ты все сказал, можешь идти. Всего доброго.

— Спасибо… Алексей Иванович, — тихо проговорил Крючков. Он даже забыл лихо повернуться и козырнуть. Спиной надавив на дверь, неловко вышел.