Это было на фронте

11

Под вечер Костромин и ординарец Громов, оба в белых маскировочных халатах, вышли из кустов на левый фланг дивизиона. Оба со сдвинутыми на затылок шапками, разгоряченные от ходьбы по глубокому снегу. И веселые. Заговорил Громов:

— Здорово бомбанул фашист. Из двенадцати орудий пяти как не бывало! И орудийные окопы будто свиньи изрыли.

— Поди, воронки считал? Сколько? — спросил капитан.

— Больших — двадцать, поменьше — шестнадцать, — не задумываясь, ответил Громов.

— Это хорошо.

Несколько минут лезли по снегу молча, шумно дыша. На ватных брюках голенища сапог сидели туго, но все же снег набился. Выбравшись на тропу, чуть отдохнули, пошли опять.

— Хорошо то, что ты наблюдателен, Громов, воронки сосчитал, — сказал Костромин с угасавшей веселостью. — Хорошо, что немцы бомбили позиции ложные.

— А что плохо, товарищ капитан?

— Да пока ничего. Ложные ровики ночью поправим. «Орудия» опять наладим.

Вышли на дорогу, не очень укатанную, с чешуйчатыми следами шин. Поскрипывал снег под сапогами звонко, будто кто-то третий шел сзади в модных скрипучих ботинках. Было начало апреля, но морозило. С северо-востока небо затягивало плотным пологом снеговых туч — оттуда, на большой высоте, шел ветер. Внизу пока было тихо, но закат горел неспокойно, и по снегу скользила зыбь — то синие, то красноватые тени.

Громов шел справа. Он ускорил шаг, чуть вышел вперед, чтоб видеть лицо Костромина, сказал задорно, все о том же:

— А здорово мы фашистов обманули!

— Здорово, — капитан машинально повторил словечко ординарца и добавил задумчиво: — На этот раз.

Костромин вспомнил сосущий страх, который охватил его на наблюдательном пункте, когда он в полдень увидел «юнкерсы», свалившиеся с большой высоты на район дивизиона. Он вспомнил, как вспотевшей ладонью сжимал телефонную трубку и ждал после бомбового удара сведений из своего штаба. И радость он вспомнил — когда дежурный доложил, наконец, что немцы «обработали» ложные позиции.

— Ты, Громов, иди в батарею, а я к водителям схожу, — сказал капитан и, сняв белый халат, отдал его ординарцу.

Они уже были вблизи батарей, и было светло, поэтому оба спрыгнули в развилку траншей. Громов пошел налево, капитан — направо. Он хотел посмотреть, хорошо ли замаскированы автомашины, и приказать водителям быть наготове. Может, придется переезжать на запасные позиции. Сегодня немцы бухнули бомбы зря, а завтра… Черт их знает!

Капитан шел по траншее осторожно, чтоб не испачкать глиной шинель. На дне траншеи местами стояла вода, но грязь на брустверах схватилась ледяной коркой.

Навстречу Костромину из-за поворота траншеи вышла Беловодская. Почти столкнулись. Капитан встречал ее иногда в штабе, в подразделениях, мельком обменивался несколькими фразами. Но ни разу не поговорил и пяти минут. И вот теперь ее лицо совсем близко, смуглое, смущенное от неожиданной встречи. Шапка со звездочкой великовата. Нет, шинель и шапка в пору, это плечи узкие, непривычные для глаза.

— Здравствуйте! — капитан протянул ей руку.

Траншея была тесная, так что разойтись было трудно, не испачкавшись о глину.

— Вот мы и встретились, — улыбнулся Костромин и, хотя знал, что вблизи есть ниша, где можно разминуться, пошутил: — И кажется, нам не разойтись.

Неожиданно она оперлась руками без перчаток о низкие брустверы, намереваясь выскочить из траншеи, чтоб уступить дорогу начальнику. Морозная корка сломалась, и жидкая глина брызнула меж ее тонких пальцев в рукава шинели. Капитан поспешно удержал ее за плечи.

— Нет… да что вы! — Он уже жалел, что так пошутил и вместе с тем разозлился: «Что это она в самом деле!» Но злость его тут же угасла. Ему стало неловко, почти больно, когда он взглянул на ее растопыренные пальцы, мокрые, в глине. Он быстро достал из полевой сумки чистый носовой платок.

— Возьмите, пожалуйста.

Она вытерла руки, свернула перепачканный платок тугим комком и спрятала в карман своей шинели.

— Как вам живется на новом месте? Как работа? — спросил Костромин.

— Спасибо…

Она не успела сказать ничего больше: издалека послышалась протяжная команда: «Во-оздух!»

Капитан оглянулся. Там, в тылу, где разрешалось ходить, не пользуясь траншеями, забегали солдаты, через минуту все исчезли в укрытиях. И в тот же миг послышался звенящий, нарастающий гул моторов.

Два немецких самолета вынырнули из облаков. Прижимаясь к земле, прошли над расположением тылов, взмыли за облака. Гул послышался с другой стороны, и опять, почти на бреющем полете, с ревом и завыванием самолеты описали круг и улетели на запад.

— Разведчики, — озабоченно сказал капитан.

— Что ж теперь? — спросила Беловодская. — Они засекли наши позиции?

— Может быть.

— Значит, будете менять их?

— Ну, это не имеет смысла, — усмехнулся капитан. — Весь район, указанный нам штабом дивизии, мы уже освоили. Да и невозможное это дело — в длительной обороне совсем укрыться от разведки противника. Зато у нас есть маневренность: запасные позиции и наблюдательные пункты. И еще есть ложные позиции и кочующие орудия.

— А что это такое? — она спросила с живым интересом.

— Это позиции, оборудованные только для виду. Вместо орудий там положены бревна, с воздуха их не отличить от орудийных стволов. Когда надо, кочующее орудие передвигается с одной такой позиции на другую и делает выстрелы по вражеским огневым точкам. У немцев создается впечатление, что у нас больше батарей, чем на самом деле. Они не знают, где у нас ложные, а где настоящие. Вот как сегодня, например…

Костромин заглянул в ее большие внимательные глаза, спросил живо:

— Во время бомбежки вы где были?

— Во второй батарее. Проводила занятия по оказанию первой помощи.

— Команду «Воздух!» заранее подали?

— Да. Но по щелям солдаты только в третьей батарее прятались. Там «юнкерсы» близко прошли.

— К счастью, бомбили точно. Если б наугад, могли бы задеть крайнее орудие.

К траншее ветер гнал стайку каких-то листков. Капитан поймал один из них. Это была немецкая листовка. Напечатанная на серой бумаге, она сулила все блага тому, кто поверит ей и перейдет на сторону немцев.

Беловодская тоже поймала листок, пробежала его глазами.

— Мерзавцы, — сказала она. — Все еще простаков ищут. И слог-то мерзкий: «Вы будете гарантированы от смерти и наслаждаться всеми благами немецких солдат».

Она разорвала листок на мелкие клочки, бросила их на дно траншеи.

— Ничего, — сказал капитан. — Это все же не бомбы. Солдаты теперь не поднимают листовки даже из любопытства.

Они помолчали. Беловодская спросила, вернулся ли из штаба дивизии старший лейтенант Шестаков.

— Должен был вернуться. Семинар у них в политотделе в четыре часа кончился. А вы к нему?

— Да. Жаловаться хочу на кладовщика.

Капитан быстро взглянул на Беловодскую и, заметив в ее карих глазах злость, спросил как можно серьезнее:

— Срочное дело?

— Да, срочное. Наводчика Зуева из третьей батареи вы знаете?

— Наводчиков я знаю. Зуев стреляет грамотно.

Она глядела на дно траншеи, себе под ноги. Проговорила тихо, четко:

— Так вот. Зуеву я дам направление в медсанбат. И тогда он, видимо, совсем уйдет из дивизиона. Это в том случае, если кладовщик не будет выдавать ему белый хлеб вместо черного. Понимаете, у Зуева больной желудок. Но из дивизиона он уходить не хочет. Так не хочет, что в санчасть не обращался, пока не отощал совсем. Ведь черный-то хлеб он не ест.

— Вот ведь как… А что же кладовщик?

— Да ничего. Обещал — забыл. Вчера в дивизию за продуктами ездил, опять забыл.

— Вот как, — повторил капитан. — Хорошо. Это дело уладим. Непременно. — И спросил: — Может, теперь нам по пути? Если у вас нет других дел в батареях.

Беловодская молча повернулась и зашагала по траншее обратно. Костромин шел за ней следом. У автопарка он выскочил из траншеи, помог выбраться Беловодской. Как держал ее за обе руки, вытягивая наверх, так и простился.

Чуть позже Костромин осматривал автомашины в ровиках, давал указания водителям на случай ночной тревоги. Ни на минуту не забывал о налете бомбардировщиков и о самолетах-разведчиках. И в то же время он продолжал думать о встрече с Беловодской, как она хотела выскочить из траншеи, чтоб уступить дорогу начальнику. Еще бы. Ведь почти за две недели он так и не нашел десяти минут, чтоб поговорить с ней! И наводчик Зуев. Хороший наводчик. А вот не знал Костромин, что Зуев болен и все-таки не хочет отправляться в госпиталь. И Беловодская шла по этому делу не к нему, командиру дивизиона, а к его заместителю Алексею Ивановичу. Костромин поймал себя на том, что в мыслях он называет Шестакова по имени-отчеству, хотя в армии он так никого не называл и был против штатских привычек. Это были мысли разные, как будто без внутренней связи. Но связь эта, видимо, все же существовала, потому что Костромин вдруг подумал: «Эх, помягче бы надо с людьми. Но где тут! Пушки сами стрелять не будут. Учить надо людей, муштровать. Слаженность, точность, секунды. Остальное — после…»

Костромин побывал у разведчиков. Приказал с утра усилить посты наблюдения за воздухом. От разведчиков пошел в первую батарею.

Закат угасал. Передний край затаился, молчал. Ни орудийного выстрела, ни пулеметной очереди. Тишина. Полная, до неправдоподобия.

Костромин вышел на правый фланг дивизиона, к крайнему орудию. Здесь никого не было. Только парные патрули ходили в отдалении вдоль кустов у оврага.

Остановившись у орудия, Костромин огляделся. На западе светилась узкая полоса чистого неба. Цвет морской воды с золотистым оттенком. От надвигавшегося полога туч полоса быстро сужалась, становилась прозрачней — там угадывалась бездонная глубина. На опущенном горизонтально стволе орудия, на дульном чехле, лежал снег. Словно заячья шапка набекрень. От нее свисала тоненькая острая сосулька.

Искристая льдинка, оттеснив все мысли, напомнила Костромину о весне. Сегодня днем на наблюдательном пункте он впервые почувствовал, как жарко грело проглянувшее солнце. Солнце было нежелательно: оно слепило, мешало глядеть в стереотрубу, и Костромин злился. Сейчас, в синеватых сумерках, он почему-то пожалел об этом. А может, и не только об этом. Что-то похожее на тоску быстро, как боль, отозвалось в сердце. На фронте Костромина настигла вторая весна. Первая прошла незаметно, в боях. А вот эта — в тишине, без выстрелов, эта — хуже…

«Красивая. Особенно глаза. Что-то в них строгое и — грустное», — вдруг подумал Костромин. И с пронзительной отчетливостью вспомнил ее тонкие, растопыренные пальцы на бруствере и как сквозь эти пальцы брызнула жидкая глина.

Прямо через косогор Костромин зашагал к землянкам первой батареи.