Это было на фронте

6

За свое двухмесячное пребывание в армии Шестаков все сравнивал. Он сравнивал теперешних солдат и офицеров с теми далекими товарищами, с которыми в молодости воевал против Деникина. Много воды утекло с тех пор, многое изменилось. И техника, и оружие, и воинские чины — все другое. Субординация жестче стала. Чтоб рядовой солдат обратился, скажем, прямо к командиру полка, поговорил две минуты лицом к лицу — куда там! Рапорт подай. Жди, пока от отделенного дойдет твоя просьба до полковника. Ого! Пес с ней и с просьбой-болячкой, только бы рапорт тот не составлять. Прежде не так было. Проще, прямей было. Это очень в глаза бросалось при сравнении. И без привычки. А как попривык немного, стал сравнивать с другого бока. Не плохое стал к прошлому примерять, а хорошее. И тогда выходило — хороших людей много. Только люди такие не выпячиваются, в глаза не лезут. Их разглядеть надо. Уловить надо доброту людскую.

А Крючков? Хороший он человек или плохой?

После ухода Крючкова Шестаков сидел за столом в землянке. Перед ним тетрадка: надо приготовиться к политзанятиям с офицерами и сержантами. О международном положении. Но вопрос-то главный один: откроют союзники второй фронт или нет? Союзнички… Капиталист капиталистом и останется. Но сейчас это подчеркивать не следует. Помягче надо. А как?

Шестаков попробовал припомнить, как об этом писалось в его районной газете, редактором которой он был. А никак не писалось. Перепечатывали подходящие статьи из центральных газет. И все.

И теперь Шестаков перечитал последние газетные вырезки. Но так и не обмакнув пера в пузырек, приподнялся. На полке, подвешенной к земляной стене доске, лежали стопкой книги. Тонкие и потолще, в простеньких картонных переплетах — сочинения Ленина. Дома и в редакции остались тома, изданные позже, добротные, красивые. Но, уходя на фронт, Шестаков взял с собой старые книги. Они полегче, а главное — в них продумано каждое слово. Здесь пометка на полях, подчеркнуты абзацы, строчки. Здесь Шестаков не только знал, где и что напечатано, но и часто припоминал, когда и почему он делал пометки. Ведь многие брошюры Шестаков носил в мешке, когда воевал на деникинском фронте. Цитаты тогда не выписывали: с бумагой, с карандашами было туго. Да и не принято было — слово, задушевную беседу выше бумажки ценили.

Вот и вспомнилась молодость. В походах, в боях. На коротких привалах, у костров учились жить. Зажав винтовку между колен, приобщали командиры и комиссары бойцов к правде. Единственной, большевистской. И тут же, у костра, неграмотным показывали печатные буквы, учили рисовать свою фамилию.

Потом годы работы в деревенской школе. Сам заведующий, сам учитель. От Рязани сто километров. Тихая была жизнь, глуховатая. Шестаков обрадовался, когда секретарь райкома предложил ему в тридцать пятом году освободившуюся должность редактора. Районный городок маленький, а все-таки не деревня с тремя десятками дворов. И газета — это уже причастность к жизни всего района. Еще годы прошли — семья, появился и опыт редакторства. Работа определилась. Большая политика — из центральных газет. Жизнь района — проверить, выверить, согласовать с секретарем райкома. Умный, лобастый был секретарь. Сколько приносил к нему Шестаков писем, поступавших в редакцию. И все их секретарь читал. Разбирался, помогал, делал, что было в его власти. Со временем Шестаков изучил свой район, узнал людей. Он уже реже стал ходить к секретарю райкома за советом. Но все-таки знал, что в случае нужды будут и совет и помощь. И тут — война. Никто не думал, что воевать годы придется. Надеялись разгромить врага «малой кровью, могучим ударом». А вот второй год войны доходит… И сидит Шестаков в землянке, Ленина читает, конспект составляет, а в нескольких километрах от него фашисты. Фронт. Он все покровы срывает, высвечивает человека до последнего донца. На войне за любую фальшь, за ошибку расплата одна — кровь и жизни людские…

Чуть позже Шестаков собрал конспект, брошюры Ленина, все сложил на полке в аккуратную стопку. За стопкой книг спрятанный на день стоял будильник. Шестаков сверил его по карманным часам — точно. Стал надевать шинель. Прикидывал в уме, что скажет командиру дивизиона, если тот вернулся с наблюдательного пункта. Кое-что все же сделано. Повзводно налажены политзанятия, боевые листки в батареях выпущены, пополнение разместили. С кухнями уладилось. В дивизию надо идти: двух взводных и фельдшера просить. По телефону обещали прислать, но уже неделя прошла. Если фельдшера на днях не пришлют, то надо самому о походной бане позаботиться.

Шестаков вышел из землянки. Пришлось спуститься в траншею: накануне прилетали вражеские самолеты-разведчики, и всему личному составу опять было сделано строгое напоминание — днем по открытой местности передвигаться только по траншеям. Лишь за землянками третьей батареи, где начиналась полоса кустарника, тянувшаяся вдоль позиций дивизиона, Шестаков вылез из хода сообщения и направился по тропинке к штабу. Прямо в лицо дул северный ветер. Небо впереди, над оврагом, и еще дальше, над лесистой высотой, все плотнее затягивалось белесыми облаками. Но хотя день был холодный и пасмурный, в воздухе чувствовалась влага, и в ней задышали запахи надвигающейся весны. Стоит перемениться ветру, и весна вступит в свои права.

У штабной землянки вразвалочку прогуливался часовой. Вид независимый, винтовка под мышкой, как дробовик у охотника. Значит, командира дивизиона в штабе нет. Если бы он там был, часовой стоял бы как гвоздь, винтовка у ноги. Это Шестаков знал и, не заходя в штаб, пошел в землянку Костромина.

Капитан сидел в шинели за столом, шапка на затылке, что-то чертил на листе бумаги и объяснял трем бойцам, тесно, плечом к плечу склонившимся над чертежом.

— Присаживайтесь на топчан, товарищ старший лейтенант, я сейчас, — сказал капитан, не здороваясь (они мельком виделись утром), и опять к бойцам: — Так размеры запомнили? Каркасы сделать прочно. Брезент натяните туго и покрасьте черным, сажей, что ли.

— А кресты намалевать? — спросил один из бойцов.

— Малюйте. Будут, как заводские. — Капитан взглянул на часы, сдвинул шапку на лоб. Сказал: — Сейчас шестнадцать тридцать. В Двадцать ноль-ноль чтоб шесть штук были готовы. Доложите мне. Материалы у старшины. Все.

Бойцы ушли.

— Плотники и столяры, — подмигнул капитан, повернувшись вместе со стулом к Шестакову. — Пошли макеты танков мастерить.

— Так стрельбу разрешили? — спросил Шестаков, догадавшись о причине веселого настроения командира дивизиона.

— Разрешили наконец-то. И на снаряды не поскупились. Вот только район стрельб далековат. Но ничего. Орудия вывезем ночью. Вы побудьте тут. Все командиры батарей и взводные останутся тоже на своих местах. Возьмем только три орудия, по одному с батареи. А расчеты должны отстреляться все. По очереди. На моем наблюдательном пункте будет находиться комбат один. Понимаете, в случае чего эти три орудия немедленно должны вернуться на огневые.

Капитан закурил, энергично чиркнул зажигалкой. Заправил под шапку выбившуюся прядь светлых волос, спросил, щурясь от дыма:

— Ну, а у вас что нового?

— Да особенного ничего. Надо бы мне по делам в дивизию сходить.

— После стрельб. Сейчас нельзя, — сказал Костромин. И опросил опять: — А вообще-то как работается? Как настроение людей?

— Настроение бойцов неплохое. Вообще. А в частности стараюсь вникать. Трудные они иногда, эти частности…

И Шестаков коротко рассказал о Крючкове, умолчав, однако, о том, что тот сам себе подстроил штрафной. Капитан выслушал рассеянно, думая о предстоящих стрельбах. Взглянув на часы, спросил:

— Даже если окажется, что Крючков о себе не врал, что он действительно был офицером, ну и что тогда?

— Как что? Надо хлопотать о возвращении ему офицерского звания.

Капитан весело рассмеялся.

— Изумительный вы человек, Алексей Иванович! Ну кто, кроме вас, мог бы прийти к такому решению? Крючков в дивизионе без году неделя, грубит командиру батареи, даже вам, глушит спирт, а вы ему — чин офицера! Да этого Крючкова в ежовых рукавицах держать надо.

— По-видимому, уже держали, — тихо сказал Шестаков. — Но после всего, разжалования и штрафного, сержант хранил в вещмешке свою офицерскую форму… И я верю: не ради хвастовства только. Может, несколько дней назад, расставаясь с формой, он расстался со своей мечтой? И художества его, может, оттого, что он не на своем месте?

— Не знаю, не знаю, — проговорил капитан, загасив о каблук папиросу и опять взглянув на часы. Он торопился. Целую неделю он добивался разрешения на стрельбу по макетам танков. Снять даже два-три орудия с позиций — на это начальство шло неохотно. Но разрешение получено, и капитан был доволен. Хорошее настроение — вещь чудесная, но оно иногда делает человека чуточку прямолинейным, склонным к скорым решениям и поспешным выводам. Именно поэтому дружеским и полушутливым тоном капитан сказал своему заместителю:

— С Крючковым этим что-то у вас не то, товарищ старший лейтенант. Переутонченно как-то. Не обижайтесь: по-штатски. Психологизм на фронте, как бы это сказать…

Капитан сделал паузу, подыскивая нужное слово. Но так и не нашел его — вернее, забыл закончить свою мысль. Шестаков, этот пожилой, штатской внешности человек, который старался не проронить слова, когда речь шла о «чистой» артиллерии, вдруг преобразился. Морщины на лбу сломались, стянулись к переносью. В сузившихся глазах мелькнул колючий огонек. Резко поднявшись с топчана, Шестаков проговорил:

— Не психологизм, а психология нашего человека, бойца. Пушки и фронт — это тоже для людей, ради их будущего… Вам теперь некогда, я зайду после.

И ушел, без стука прикрыв дверь. Капитан встал со стула. Глядя на дверь, поправил шапку. «Ого! — подумал он. — Вот это разговор. И, видно, будет продолжение». Подумал без всякой обиды на своего заместителя, скорее с досадой на себя. «Не надо было коситься на часы, сказать бы просто, что тороплюсь в район стрельб. А то поучать вздумал походя. Нехорошо!»

Вошел Громов, доложил, что разведчики и радист ждут в штабе. Капитан пристегнул к ремню полевую сумку, вышел за Громовым из землянки.