Это было на фронте

Шестаков смерил взглядом плотную, широкоплечую фигуру Гребешкова, сравнил его со щуплым Лобовым, подумал: «Один и тот же проступок, а последствия разные». Вслух он спросил:

— А какие это вещи Крючков на спирт обменял?

— Гимнастерку шерстяную и еще… Да тут, товарищ старший лейтенант, такое дело. Потешная неприятность у Крючкова произошла. Третьего дня. Вечером велел, значит, старшина в вещмешках порядок навести. Обещал проверить и ушел в соседнюю землянку. Дневальный по какому-то делу тоже отлучился. Вот ладно. Раскладывают солдаты свои вещички, переживают — что выкинуть, а что оставить. Известно, что в мешке потаскал — все нужным кажется. Подметка там, бутылка пустая — вроде без них и не проживешь. Ну вот. Крючков свой «сидор» тоже выпотрошил. В темном углу повозился, к выходу вышел, где у дневального коптилка стоит. «Смирно, — говорит, — равнение на меня!» Все и рты поразинули: не Крючков, а генерал! Гимнастерочка на нем, портупея с кобурой, на ремне пряжка блестит со звездой, довоенная. Фуражечку с красным околышем заломил — куда там! Все и мешки свои позабыли. Выходит, не брехал Крючков, что в офицерах ходил. Вот ладно. Вернулся в эту минуту дневальный, шустрый такой, из пополнения. Глянул на Крючкова — и юрк за дверь. Двух минут не прошло, командир батареи влетает. С порога: «Смир-рна!», и — к Крючкову, строевым. Крючков в тени стоял, свет только на красную фуражку падал. Вскинул Крючков руку к козырьку — вот лихач! — и так ласково: «Вольно! Пусть солдаты своим делом занимаются». Тут чего было! Дневального затрясло, когда он понял, что маху дал. Фуражка с красным его попутала. Он такую на начальнике из дивизии видел, вот и на этот раз поспешил уведомить. Но комбат дневального не тронул. А уж Крючкову было! Помимо нарядов вне очереди, комбат приказал ему сдать старшине портупею и фуражку. На хранение. Только Крючков их не старшине, а Лобову отнес. И гимнастерку шерстяную. «Чтоб эти вещи, — говорит, — в каптерке вместе с подштанниками валялись — не потерплю! Я, — говорит, — их наживал, я их сам и помяну». Вот точно так было, товарищ старший лейтенант.

В железной бочке глухо ворчала нагретая до кипения вода. В печке догорали куски автомобильной покрышки. Языки пламени с толстыми жгутами копоти бросали отсветы на брезент; от этого освещенного «пятачка» не хотелось уходить — до того густа была дымная темень землянки. Шестаков с минуту глядел на огонь, молчал. Он представил себе гнев вспыльчивого командира батареи, попавшего в неловкое положение Крючкова, который долго берег свои офицерские доспехи и без злого умысла хотел похвастаться ими перед товарищами. Поступки и того и другого естественны. Но получилось нехорошо. Недоброжелательность комбата к Крючкову утвердилась окончательно и — на этот раз — скорей по личным мотивам. А у Крючкова — эта кривая усмешка, возросшее недоверие к начальству. И новые проступки, и уже не только его, Крючкова, но и Лобова, который один, безусловно, не напился бы до бесчувствия. Он тоже получит взыскание. Но давать взыскания нетрудно. Как сделать так, чтобы взыскание было и последним? Может, у Крючкова тоже началось с небольшого, а кончилось судом и штрафным батальоном? Нет, не может быть, чтоб у него был один путь — опять туда…

Шестаков придвинулся к огню, достал из бокового кармана шинели карандаш и толстый блокнот в прочном синем переплете. После заметки: «Позвонить в дивизию и напомнить о фельдшере» — приписал: «Крючков. Личное дело. Поговорить с комдивизиона. Лобова отстранить от поездок в дивизию».

Водитель Гребешков по тому, как внимательно слушал его замполит, решил было окончательно, что гроза миновала. Но блокнот опять насторожил его. Взглянув на карандаш в руке Шестакова, он сказал совсем другим, неуверенно-просительным тоном:

— Крючков тут, товарищ старший лейтенант, не больше часа был. На кухне он дежурит, а работы там в это время все равно никакой… Ну выпили, поговорили о всяком. Эх, а как Крючков пел…

— Вы что, защищаете его? — спросил Шестаков, убирая блокнот в карман.

— Не-ет… — Водитель совсем растерялся, но неожиданно на его рябоватом лице вместо просительной неприятной улыбочки появилось выражение отчаянной решимости. И он высказал одолевавшее его сомнения: — Но ведь, товарищ старший лейтенант! Комбат вон за какую лихость и то Крючкову только три наряда дал. А вы — сразу в книжечку. И давеча о штрафном помянули…

Шестаков встал (дым уже был не таким плотным), сказал строго:

— Это не ваше дело, товарищ Гребешков. И… не топите вы больше этой резиной, вода ведь кипит уже. — Отворив дверь и вдохнув чистого воздуха, он напомнил: — Лобова, пока не проспится, из землянки не выпускать.

Из водомаслогрейки Шестаков пошел в караульное помещение, все еще думая о Крючкове.