На ближних подступах

38

В полдень пятеро советских бойцов на лыжах пробирались по опушке Жуковского леса. Перелески, овраги. Вскоре лыжники поехали под уклон, потом — под гору к реке Рузе.

На левом берегу, на взгорье, ветер гнал поземку. Белый снег, налетев на пожарище, превращался в черный летучий прах. Деревня Зехино была сожжена дотла. На правом берегу, тоже на горе, одиноко стоял чудом уцелевший от огня единственный дом. Вокруг него закопченные печные трубы, обугленные стропила — все, что осталось от деревни Тепнево.

Лыжники постояли с минуту. Молча, нахмурясь, оглядывали местность. Точно так, как они недавно глядели на сожженные деревни Кукишево и Иваньково.

— Эх, сволочи, расподлые души! мрачно проговорил сержант, командир разведгруппы.

— Что ж, сержант, зайти некуда, обогреться негде. Давай костер разводить, — предложил высокий боец с худым, костистым лицом.

— Придется. Путь нам еще предстоит немалый.

Вскоре на поляне среди густого ельника заполыхал костер. Белые маскировочные халаты положили поодаль, на чистый снег, автоматы повесили на ветви елки. Набили снегом котелки, поставили к огню. Переобувались, сушили портянки и валенки…

Пожилой широкоплечий боец с добродушным круглым лицом, с обмороженным лиловым носом сидел на корточках, копался в своем вещмешке. Он достал плитку горохового концентрата, сухари, кусок соленой рыбы. Солдату что-то надо было еще достать со дна мешка, и он вынул женские изящные лаковые туфли. Помедлил (не поставишь же такую вещицу в снег!), снял шапку, в нее положил туфли.

Взгляды всех бойцов так и прилипли к блестящему, неожиданному предмету. Все повеселели, заулыбались.

— Ты что, Андрей, к жене в долгосрочный отпуск собрался? — спросил сержант прищурившись.

— Нет. Здесь одной местной девушке хочу подарить, — серьезно, медленно проговорил Андрей.

Все откровенно изумились. И прорвалось веселье:

— Ты? С облупленным носом? А жену-старушку по боку? Ну, тихоня!..

Андрей поспешно спрятал туфли в мешок, надел шапку. Сказал серьезно:

— Не зубоскальте, ребята! Я хотел бы, чтобы моя дочь была похожа на эту девушку… Ее мы звали хирургом, начальником госпиталя. А годков ей поменьше семнадцати.

С любопытством, но уже без усмешечек Андрея попросили:

— А ты по-человечески расскажи, не тяни!

— Рассказ этот долгий, лучше в другой раз. — Андрей подложил в свой котелок ком снега, повторил нерешительно: — В другой раз.

Однако, когда сварили суп, поели и закурили, Андрей все же начал свой рассказ.

— Вот тут, где мы наступаем теперь, тут я, братцы, отступал. Не совсем здесь, а так это километрах в двадцати пяти отсюда. В общем, местность эта. Осташево и многие деревни я знаю по рассказам той девушки. Она училась в Осташеве, в восьмом классе. А деревня, где она жила, называется Хатанки. Надеюсь я побывать в ней и этот вот чистосердечный подарок вручить. Лучше-то ничего не добыл, а вот туфельки у одного кореша выменял. Свитер ему отдал, гимнастерку суконную. Это когда наступление в эти места повернуло.

Андрей пыхнул раза три самокруткой, взглянул на слушателей, сидевших на хвойных ветках у костра. Наморщив лоб, продолжал:

— Ладно, расскажу о самой сути. В конце октября лежали мы, раненые, в кустах. Поле, речка Искона. Бой такой был, что не поймешь, кто кого лупцевал. Две колонны в походном строю сшиблись: наша и немецкая. Потом, когда я открыл глаза, было уже тихо. Контузия, рана в бедро, крови много вытекло. В общем, подняться я не смог. Лежу на спине, глаза в небо. Оно ясное было, где-то солнце подсвечивало. Ну, еще кусты видел, трепыхавшиеся коричневые листочки. Те листочки я даже пересчитал, чтоб от тяжких мыслей отвлечься. Плен мерещился, смерть лютая от фашистов. А выживешь — опять несладко: в плен ведь сдаваться не положено. Вот это слово железное — «сдаваться». Ну, как я мог сдаться, если ни рукой, ни ногой шевельнуть не мог. Приходи и бери меня, чуть тепленького.

Вот так лежал я. Кто-то рядом стонал. Сколько-то раз я в беспамятство впадал, опять в себя приходил, листочки и небо видел… К вечеру дело пошло, морозец был. Пальцы на ногах онемели, поморозил я их тогда. И нос тоже. Одним словом, ни я, ни другие раненые ночи бы не сдюжили, все бы кончились. И вот по сухой траве шаги зашуршали. Кому быть, кроме немцев? Прикрыл я глаза поплотнее — может, за мертвого сойду, не возьмут. Лучше замерзнуть в кустах — говорят, смерть эта легкая. Но тут, товарищи мои дорогие, чую: кто-то так нежно прикоснулся к моей щеке. И слышу девичий голос: «Этот тоже живой». Вижу, две девочки нагнулись, смотрят мне прямо в глаза. Одна в беретике, худенькая, другая в платке шерстяном, личико покруглей. Заметили, видно, по глазам, что я в себе, обе враз говорят: «Потерпи, дяденька, миленький, мы скоро…» И убежали. Я даже ни о чем спросить их не успел. А чуть позже подумал, что все мне это померещилось. Но нет. Вернулись те девочки и ватагу школьников с собой привели, ребят помоложе их. Взвалили они меня на плащ-палатку и, как муравьи, понесли в деревню. За вечер и остальных раненых переправили. Шесть человек. Один лейтенант был, Чепурнов Сергей.

Поместили нас в пустом доме, где прежде агроном жил. На полу побольше соломы настелили, одеял принесли. Мы лежим. Ребята-школьники по домам разошлись, остались с нами те девушки. Одну Варей звали, худенькую, другую — Леной.

Красноармеец Андрей умолк, передохнул от быстрого рассказа, свернул новую цигарку. Прикурив от головешки из костра, продолжал тихо, раздумчиво:

— Да, братки. Откуда только силы брались у тех девочек? Дежурили они возле нас и днем и ночью, то сразу обе, то по очереди. Измотались с нами, бедняжки, до самой последней возможности.

Обстановка такая сложилась. В Хатанках немцев не было, сюда они наскоком налетали — скот, продукты грабить. А в других деревнях вражеские части стояли. В Старой Тяге, от Хатанок шесть километров, фашистский штаб находился. Немцы к нам тоже заходили, оружие искали, документы. Но ничего у нас этого не было: Варя и Лена спрятали. Как же мы жили?

Собрала Варя в Хатанках собрание колхозников, обсудили наше положение. Постановили готовить нам пищу по дворам: сегодня один дом, завтра другой. На молокозаводе девушки добыли белые халаты, марлю на бинты, бутыль спирту для дезинфекции. Вонючий, ядовитый был спирт. От него у Вари и Лены кожа на руках облезла начисто. Но от заразы то снадобье помогало. И лечили нас, не только кормили и ухаживали. Лена вроде медсестрой работала, а Варя стала хирургом. Вот опять удивительно, откуда у ней силы брались! Я мужик, а и то муторно становилось, когда эта девочка в ранах копалась. Пальцы у ней тонкие, детские. «Инструменты» — щипцы сахарные, ножницы и один пинцет. Вот промоет их Варя спиртом и орудует. Одному раненому, Евфросинову Василию, даже треснутую кость пилила. Осколок острый его мучил, вот Варя и отпилила его обыкновенным подпилком. Помогло, подживать стала рана.

Гитлеровцы грабили колхозников, людям самим стало есть нечего. И начали Варя с Леной на лыжах ездить по деревням, собирать для нас продукты, кто что даст. У баб марлю, простыни выпрашивали, у мужиков — махорку. Сиделка Болычевской больницы Мишина добыла кое-какие лекарства. Так и перебивались. Отец Вари помогал чем мог. Костыли для нас сделал, койки раздобыл. Сестренка ее меньшая бинты стирала. Вскоре фашисты расстреляли Вариного отца: депутатом сельсовета он был. Тяжкое горе, но и это не раздавило девушку. Похудела она только еще, глаза совсем ввалились. А держалась.

Однажды вечером, недели через полторы, услышали мы стук в раму и женский голос с улицы:

«Эй, кто тут начальник госпиталя?»

Варя, как была в белом халате, выскочила на крыльцо. И мы услышали ее голос:

«Я начальник. Что надо?»

«Раненых принимай!»

Пять человек было раненых. Привезла их на подводе какая-то старуха. Ну, где их поместить? Забегала, заметалась Варя. Однако добрый человек нашелся. Взял раненых в свой дом Иван Бардин. И открылся на другом конце Хатанок второй госпиталь. Однако трое из привезенных умерли. Варя рассказывала, у одного бойца ноги до колен были уже черными. Другой, Лапшинов, от столбняка или от заражения скончался: клок шинели у него вместе с осколком в плечо был вбит. Ну, а у третьего — в живот была рана. Похоронили их колхозники. Варя извещения заготовила, к их документам приложила, чтоб отослать родным, как фашистов прогонят. Все честь по чести.

И еще вот что, братки, упустил сказать. Откуда-то из окружения пробирались наши солдаты к линии фронта. Ну, где там — линия эта уже далеко была. Так Варя пристроила двух бойцов в санитары. При месте, при деле, вроде бы и до этого ребята в больнице работали. Обошлось, не тронули их немцы. Вот ведь что. Прокорми-ка ораву!

Между прочим, такой случай был. Лежали мы в избе одни, на попечении новых санитаров, а «хирург» наш Варя и «сестричка» Лена с обеда куда-то за продуктами уехали. Вечер наступил, в трубе вьюга выла, и беспокоились мы очень за наших девушек. Даже о ранах и муках своих позабыли. Я-то, между прочим, вставать уже начал и на костыле до двери прохаживался. Вот, значит, молчали мы, вздыхали и ждали. И вдруг спрашивает нас один из санитаров, Буравлев Василий:

«Вы не против, товарищи, если я уйду?»

«Куда же ты уйдешь?» — спрашиваю я.

«К линии фронта буду пробираться. — Помолчал, сидя у меня в ногах на койке, опустил свою красивую голову. И вздохнул тяжело: — Все же одним ртом меньше станет. Ведь измучились с нами девушки вконец. Э-эх…»

Не нашел я тогда слов, ничего ему не ответил. А Буравлев вдруг кинулся к двери — и на крыльцо. Слух у него острый был, раньше всех услышал шаги. Варя и Лена вернулись. Заиндевелые, в снегу, не румяные с мороза, а побледневшие. Буравлев внес тяжелые мешки с картошкой, захлопотал, помог снять полушубки. Когда они отошли с мороза и немного отдохнули, Варя развязала свой мешок и вынула простенькую небольшую гармошку. Говорит нам:

«Может, из вас кто играть умеет? А то Петьку позову, в четвертом классе, но играет прилично. Он вас повеселит».

Ведь вот оно что! В метель, на лыжах, полмешка картошки несла, а думала не только о пище. Как нас повеселить, думала! И видим мы, у Буравлева как-то странно глаза заблестели, влажно. Встал он, красиво склонился и говорит:

«Большое вам спасибо, Варвара Ефимовна и Елена Николаевна! Рано ли, поздно ли умирать будем, но и перед смертью мы вас вспомним».

Он всегда девушек называл по имени-отчеству. Неважно, что им и семнадцати не было. Одна — начальник госпиталя, другая — ее помощница. Тонкий был человек Буравлев. И до того вечера не знали мы, какая у него довоенная профессия.

Вот так поклонился он и взял гармонь. И заиграл. Бог ты мой! Даже Бондаренко, больше всех страдавший от ран, приподнял голову с подушки и подпер кулаком щеку. Никогда в жизни не поверил бы я, что можно так играть на деревенской гармошке. На какое-то время все мы забыли — и войну, и страдания, и тяжкий дух в избе. И поверили даже, что на земле жить останемся, что еще повоюем.

Когда он играть кончил, мы спросили разом:

«Ты что играл?»

«Баркаролу Чайковского», — говорит.

И, вскинув голову, посмотрел на нас далеким взглядом. А потом опять заиграл и запел. Да как! Мурашки у меня пошли по спине. Песню, как и баркаролу, я навек запомнил. Говорится в ней о старом капрале, который офицера оскорбил. Своим расстрелом капрал сам командовал. Бодрые команды, а в голосе печали — бездна. И опять беда того неизвестного человека заставила нас забыть беду собственную. Когда Буравлев умолк, мы спросили: