Всемогущее правительство: Тотальное государство и тотальная война

2. Марксизм и рабочее движение

Карл Маркс обратился к социализму в то время, когда еще не знал экономической теории, и только потому, что он ее не знал. Позднее, когда после поражения революции 1848–1849 гг. ему пришлось покинуть Германию, он перебрался в Лондон. Здесь, в читальном зале Британского музея, он в 1850-х годах открыл не законы капиталистической эволюции, как он похвалялся, а сочинения британских политэкономов, отчеты, публикуемые правительством Великобритании, и памфлеты, в которых первые британские социалисты использовали трудовую теорию ценности, разработанную экономистами классической школы, для морального оправдания притязаний рабочих. Вот из этого материала Маркс и построил свои «экономические основания» социализма.

До переезда в Лондон Маркс был достаточно наивным защитником программы интервенционизма. В 1847 г. в «Манифесте Коммунистической партии» он изложил десять направлений неизбежных действий. Эти пункты, которые, по его словам, «в наиболее передовых странах могут быть почти повсеместно применены», обозначены как «деспотическое вмешательство в право собственности и в буржуазные производственные отношения». Маркс и Энгельс характеризуют их как «мероприятия, которые экономически кажутся недостаточными и несостоятельными, но которые в ходе движения перерастают самих себя и неизбежны как средство для переворота во всем способе производства»[78]. Из этих десяти пунктов немецкие нацисты выполнили восемь, и сделали это с таким радикализмом, что Маркс был бы в восторге. Два оставшихся пункта (экспроприация частных земель и направление всей земельной ренты на общественные расходы, а также ликвидация всех прав наследования) нацисты выполнили еще не полностью. Однако их методы налогообложения, методы планирования сельскохозяйственного производства и политика ограничений в области арендной платы ежедневно ведут прямиком к целям, намеченным Марксом. Авторы «Манифеста Коммунистической партии» поставили целью постепенное построение социализма методами социального реформирования. Таким образом, они рекомендовали методы, которые в последующий период Маркс и марксисты заклеймили как социал-реформистский обман.

В 1850-е годы в Лондоне Маркс обнаружил совершенно другие идеи. Изучение британской политэкономии открыло ему, что такие акты вмешательства в действия рынка не достигают цели. С тех пор он отметал подобные меры как «мелкобуржуазный вздор», проистекающий из незнания законов капиталистической эволюции. Обладающие классовым сознанием пролетарии не должны основывать свои надежды на такого рода реформах. Они не должны тормозить эволюцию капитализма, как желают узколобые мелкие буржуа. Пролетарии, напротив, должны приветствовать каждый шаг по пути прогресса капиталистической системы производства. Потому что социализм не придет на смену капитализму до тех пор, пока капитализм не достигнет полной зрелости, высшей стадии собственной эволюции. «Ни одна общественная формация не погибает раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она дает достаточно простора, и новые более высокие производственные отношения никогда не появляются раньше, чем созревают материальные условия их существования в недрах самогó старого общества»[79]. Таким образом, есть только один путь, ведущий к краху капитализма, – прогрессивная эволюция самого капитализма. Обобществление посредством экспроприации капиталистов – это процесс, «совершается игрой имманентных законов самого капиталистического производства». Тогда «бьет час капиталистической частной собственности»[80]. Возникает социализм и «завершается предистория человеческого общества»[81].

При такой точке зрения мало признать тщетными все попытки социальных реформаторов ограничить, урегулировать и улучшить капитализм. Не меньшей помехой оказываются планы самих рабочих в рамках капитализма поднять ставки заработной платы и уровень своей жизни с помощью объединения в профсоюзы и забастовочной борьбы. «Само развитие современной промышленности должно все более склонять чашу весов в пользу капиталиста и в ущерб рабочему», и, «следовательно, общая тенденция капиталистического производства ведет не к повышению среднего уровня заработной платы, а к понижению его». Поскольку в капиталистической системе действуют такие тенденции, самое большое, на что могут рассчитывать профсоюзы, это попытаться «использовать возможности для временного улучшения своего положения». Профсоюзы должны понять это и полностью изменить свою политику. Они должны отказаться от своего «консервативного девиза: “Справедливая заработная плата за справедливый рабочий день!”, и должны написать на своем знамени революционный лозунг: “Уничтожение системы наемного труда!”»[82]

Эти идеи Маркса могли произвести впечатление на некоторых пропитанных диалектикой гегельянцев. Такие доктринеры были готовы поверить, что капиталистическое производство порождает «с необходимостью естественного закона природы собственное отрицание» как «отрицание отрицания»[83], и, соответственно, ждать, когда «с изменением экономической основы более или менее быстро происходит переворот во всей громадной надстройке»[84]. Но с подобными идеями не приходилось рассчитывать на создание политического движения и захват власти, как это предусматривал Маркс. Невозможно было убедить рабочих их поддержать. С такими взглядами не стоило даже пытаться привлечь на свою сторону рабочее движение, которое не нужно было создавать, оно уже существовало. По своей природе это рабочее движение было профсоюзным движением. Насквозь пропитанное идеями, которые Маркс заклеймил как мелкобуржуазные, объединенный в профсоюзы труд стремился к повышению ставок заработной платы и сокращению продолжительности рабочего дня; профсоюзы требовали принятия трудового законодательства, регулирования цен на потребительские товары и ограничения арендной платы на рынке жилья. Рабочие сочувствовали не учению Маркса и не его революционным рецептам, а программе интервенционистов и социал-реформаторов. Они не желали отказываться от своих планов и спокойно ждать светлого будущего, когда капитализм вынужден будет превратиться в социализм. Рабочим льстило, когда марксистские пропагандисты объясняли, что в соответствии с неизбежными законами общественной эволюции им предначертана высокая судьба, что они избраны, чтобы заменить гнилых капиталистических паразитов, что будущее принадлежит им. Но они хотели жить здесь и сейчас, а не в отдаленном будущем и требовали немедленной платы в счет будущего наследства.

Марксистам пришлось выбирать между твердой бескомпромиссной приверженностью идеям своего учителя и приспособлением к точке зрения рабочих, которые могли обеспечить им почести, власть, влияние и, что совсем немаловажно, прекрасный доход. Этого искушения марксисты не выдержали и уступили. В своих кружках они продолжали обсуждать диалектику Маркса, что придавало марксизму эзотерический характер, но на публике говорили и писали совсем иное. Марксисты возглавили рабочее движение, для которого рост заработной платы, трудовое законодательство и меры социального страхования были важнее, чем утонченные дискуссии по поводу «загадки средней нормы прибыли»; создавали потребительские и жилищные кооперативы; поддерживали все меры антикапиталистической политики, которые в своих марксистских текстах сами же клеймили как мелкобуржуазные. Они делали всё, что их марксистские теории объявляли абсурдным, и были готовы пожертвовать любыми принципами и убеждениями, если это сулило некоторое укрепление позиций на будущих выборах. Представая непреклонными доктринерами в своих эзотерических книгах, в политической деятельности марксисты являлись беспринципными оппортунистами.

Немецкие социал-демократы довели двурушничество до совершенства. С одной стороны, существовал очень тесный круг посвященных марксистов, задачей которых было наблюдать за чистотой ортодоксального мировоззрения и, с помощью логических финтов и кульбитов, подводить теоретическую базу под политические действия партии, несовместимые с этим мировоззрением. После смерти Маркса верховным жрецом его идей стал Энгельс. Когда и он умер, его авторитет унаследовал Каутский. Тот, кто хоть на дюйм отклонялся от догмы, либо должен был покаянно отречься от заблуждений, либо подлежал безжалостному изгнанию из партии. Для тех, кто не имел собственных средств к существованию, такое исключение означало утрату источников дохода. С другой стороны, возникла постоянно растущая партийная бюрократия, управлявшая политической деятельностью рабочего движения. Для этих людей марксистская фразеология была лишь пропагандистским украшением. Им было наплевать и на исторический материализм, и на трудовую теорию ценности. Они были интервенционистами и реформистами, соглашаясь на любые меры, если те обещали усиление поддержки масс, обеспечивавших им занятость и доход. Политика оппортунизма оказалась весьма успешной. Постоянно увеличивалась численность партии, ее профсоюзов, кооперативов и других объединений, росли членские взносы. Партия превратилась во влиятельную организацию, с большим бюджетом и тысячами служащих. Она контролировала газеты, издательства, типографии, клубы, пансионаты, кооперативы и производства, снабжавшие эти кооперативы. Партия завела школы для подготовки новой смены партийных функционеров. Она стала самой важной силой в политической структуре рейха и предводительствовала во Втором Интернационале.

Было серьезной ошибкой не замечать этого дуализма, из-за которого под одной крышей оказались два принципиально различных и совершенно несовместимых между собой принципа и тенденции. Это было самой характерной чертой немецкой социал-демократической партии и всех зарубежных партий, созданных по ее образцу. Очень узкие группы ревностных марксистов – не более пары сотен человек на весь рейх – были совершенно отрезаны от остальных членов партии. Они поддерживали связи со своими иностранными друзьями, прежде всего с австрийскими марксистами («школа австромарксизма»), русскими революционерами-эмигрантами и некоторыми итальянскими группами. В англосаксонских странах марксизм в то время был практически неизвестен. Ортодоксальные марксисты почти никак не были связаны с повседневной политической деятельностью партии. Их взгляды и точки зрения были чужды, даже омерзительны не только для масс, но и для многих партийных бюрократов. Миллионы тех, кто на выборах отдавал свои голоса социал-демократам, не обращали внимания на эти бесконечные теоретические дискуссии по поводу концентрации капитала, краха капитализма, финансового капитала и империализма, об отношениях между кантовской критикой и марксистским материализмом. Они терпели этот клан педантов только потому, что видели, что те производят впечатление и пугают «буржуазный» мир государственных деятелей, предпринимателей и церковников и что назначаемые правительством университетские профессора, эта каста немецких браминов, воспринимали их всерьез и писали объемные труды о марксизме. Но они занимались своим делом и не мешали ученым господам заниматься своим.