Золото Плевны. Золото Сербии

– Ваня, разобрался бы ты со своими бабами по-божески. Пора нам собираться в путь-дорогу – пришло время, а ты навертел тут – лаптем не расхлебать. Сам-то не устал от такой карусели?

– Карусели? Какой карусели? О каких бабах ты говоришь? – нахмурился поручик, выходя из своих мечтательных грез. Засопел. Горячий и обидчивый. Мальчишка и есть. Не убила война юношеского запала. Хорошо. Улыбнулся спокойно, продолжая объяснять, как малому дитю:

– Да о Малике твоей, да о скаженной Иванке – ходит, озорничает, то титьками к стене прижмет и смеется, то бесом как зыркнет, и ненависти столько, что хоть фитиль подставляй. Того и гляди рванет баба.

– Ненависть? Да откуда? Всегда ласковая такая. Не пойму. Молоко нам носит! Пироги! А какие песни нежные напевает. Что-то наговариваешь ты, Николай. Хорошая девка. Горячая. Кровь с молоком, да и только. Грустит что-то в последнее время иногда. Так, может, сохнет по какому-нибудь кузнецу. Обычное бабское дело. – Граф подобрел, вспоминая болгарку, морщинка на переносице разгладилась, заулыбался, усы с узкой полоской седины затопорщились.

– Ага. По кузнецу, – уныло протянул я. – К тебе бегает, забыв про стыд и людскую молву, а сохнет по кузнецу. – Так и хотелось графского сынка сдернуть с облака да вернуть на землю. Да только понимал я, что Иван к служанке никак не относится. И чувств у него к своей кобыле больше, чем к красивой девчушке. Совсем голову болгарке вскружил, та ходит как чумная, а он не понимает очевидного. Да только в делах сердечных я не советчик, потому что видим мы происходящее совсем по-разному.

Поручик расслабился, лег на спину, закинув руки под голову, зашуршал сеном и наконец мечтательно протянул:

– Я ведь, Николай, жениться надумал. После войны такую свадьбу закачу с недельными балами. Ты первым будешь в списке гостей приглашенных. Я так решил! Уж больно ты мне по нраву, товарищ, военной судьбой мне даденный.

– Почту за честь, – поблагодарил я, несколько обескураженный от столь искренних и горячих речей, мало веря в приглашение, а потом осторожно спросил: – На ком?

– Вестимо на ком! На госпоже Малике! Чувства наши взаимны! Поцелуи горячи, да уж больно коротки и скрытны, – Ваня грустно вздохнул, припоминая волнительный момент, и доверительно сообщил, посвящая в свои любовные страсти: – через платок позволила целовать. Представляешь? Я эти губы на всю жизнь запомнил. Ах, друг мой, что это был за поцелуй! Полжизни не жалко. Смотрю на нее – искрится вся. Спасибо Господу, что дал мне такую любовь. Видно, заслужил я – не зря нехристей бьем.

– А Иванка? – сдуру ляпнул я. Пожалел тут же. Кто за язык тянул. Но граф даже в лице не изменился. Посмотрел рассеянно на меня, вскользь, продолжая витать с образом турчанки в облаках.

Я кашлянул, прочищая горло. Толстая мышь-полевка, напугавшись, чуть не сорвалась с потемневшей балки крыши, засеменила быстрее лапками, мелькнув хвостом на прощанье, пискнув, скрылась в соломе. Надо бы кота принести, видел рыжего красавца на покосившемся заборе возле осевшей хаты. Вроде бесхозный, тогда уже мяукал, намекал и просился в гости. Изловлю да принесу графу, пускай бавит. Почему раньше не додумался? Глядишь, отвлекся бы от любовных утех.

– Что Иванка? – не понял поручик, сбиваясь с мысли. – Плакала от счастья моего, когда услышала – я же с ней первой новостью поделился, вот здесь и лежала, как ты, она ведь понимает через слово, жаль, еще плохо говорит, но старается. Да что ты все про служанку? По нраву, что ли? Такую и выкупать не надо, только свистни, сама через круп лошади ляжет – бери как трофей с войны.

– Так вот откуда бесы в глазах, – тихо сказал я, вспоминая тревожный образ молодой женщины, ведь чувствует все, волнуется, вот и бесится.

– Что? – Иван устало присел, откинулся спиной в сено.

– Такого трофея мне не надо, говорю, – пробормотал я и жестко хлестнул себя клевером по голенищу сапога. Поблекший цветок оторвался и улетел в труху у старой лестницы.

– А я бы взял, – пожал плечом поручик, прослеживая взглядом полет цветка. – Хорошая девка. Может, Малика и возьмет к себе служанкой, когда ко мне начнет собираться.

Я покачал головой. Бессердечный, что ли, совсем? Да нет. Вон разговоры все о Малике. О любви.

– Не понимаю я тебя, граф, когда ты шутишь, а когда правду говоришь.

– Что здесь смешного, – лишь пожал плечом в ответ поручик. – Малика мне вряд ли откажет. Любит же.

Под разговор тряпицу размотал, предохраняющую винтовку от пыли и соломы, тут заскрипела дверь сарая. С блюдом, прикрытым рушником, бочком вошла Иванка. С порога застрекотала, пряча глаза. Съехал вниз, к опьяняющему запаху горячей сдобы. Рот сразу наполнился слюной. Есть, вроде, совсем не хотелось. Откусив желто-коричневый кружок, половину мягких кружков высыпал и завернул в рушник – в дорогу.

– С творогом, – сказал графу набитым ртом. Иванке: – Лезь наверх, подсадить? – сделал движение к тому месту, под которое якобы собирался подтолкнуть. Девка шарахнулась, чуть стряпню не рассыпала.

Мы с поручиком заржали что жеребцы, так что в поиск я отправился с отличным настроением.

Заседлав кобылку, еще раз вошел в сарай, две пары глаз смотрели из-под крыши с удивлением. Сняв шапку, пафосно прочитал невесть откуда выплывшее четверостишье казака-поэта:

З моїх снів ти утичеш над ранок,
Терпка як аґрус, солодка як біз.
Хочу снить чорні локи сплута́ні,
Фіалкові очі мокрі від сліз.

– На каком это? – отозвалась задумчиво Иванка. – Колко красиво.

– Это вроде про любовь? – спросил граф.

– Е за любовта.

– Непонятно, но красиво.

– Ты, Вань, французские стихи ей почитай, они про любовь на всех языках понимают.

И вышел на улицу, осторожно притворив дверь, весьма довольный собой. Кобыла косилась, когда усаживался в седло, все ждала гостинца. Потрепал по шее, как мог, успокоил. Сахар в этой жизни не нам. Трогай, сивая, дел впереди много.