Золото Плевны. Золото Сербии

8. Хитрое лекарство

Привычно закрутила платок на голове, соскочив с лавки, достала злополучный тазик. Стирать! Быстрее. Зола приготовлена. Вода есть. Не беспокойся, миленький, я всегда рядом. Дни и ночи только с тобой. Сижу у кровати. Ловлю тяжелое дыхание. Не даю в бездну-пропасть упасть, отколь не выбраться никогда. Слаб мой русский. Сначала редко приходил в сознание. Теперь стоит утку начать подкладывать, сразу ловит за руки – не дает кальсоны снять, а то и по коленке погладить может. Приходит в себя, родненький. Приходит.

Бинты постирала, за развешиванием услышала трель колокольчика. Вытерла руки о передник, скинула фартук, распахнула дверь и резво побежала к кухне. Там на столе уже поднос дожидается. Толстая Демирка смотрит грозно, уперев руки в крутые бока. Сердится и пыхтит, готовая взорваться. Волосинка на носу топорщится, тоже желая меня пронзить ненасытным жалом. В ответ озорно улыбнулась, делая круглые глаза, и показала язык, вихрем вылетая из кухни под шипение кухарки. Колокольчик надрывался. Побежала к кабинету. Доктор, важный, полулежит на кушетке, дымит папироской, шелестит газеткой. Пиджачок небрежно накинут, ворот загнулся. Обед, а уже навеселе.

– Долго. Где шляешься, Иванка?!

– Я не шляюсь, спешила как могла, – ответила, пожимая плечами, раскладывая приборы по столу. От гуляша пахло петрушкой, наполняя прокуренный кабинет ароматами лета.

– Шельма, – доктор кряхтит и тяжело поднимается с кушетки, пересаживаясь за стол. Помогаю ему как могу – поддерживаю.

Отяжелел с годами, сонно щурится, но носом ведет – есть хочет.

– Устал, – говорит доктор. – Сильно. Сапоги сними. Жмут.

– С чего?

– Ноги отекли.

«Старый ты просто! – хочется крикнуть в лицо. – Не то что раненый красавчик русский, как глянет, так сердце замирает».

Падаю на колени и снимаю первый сапог. Долго вожусь. Никак не идет. Каблук на правом стерся. Вот-вот потеряет. Надо Богдану снести, когда заснет. Быстро починит, хороший мастер. Не мешало бы бутылку с наливкой перепрятать. Кладу ногу на колени. Ногти подстричь не мешает, осторожно глажу, массирую. Улыбаюсь как можно приветливее, ласковее. Любит, когда с ним так. Ласковым становится.

– Так, так, – хрюкает доктор, – день сегодня тяжелый. Есть совсем не хочется, пойду по свежему снегу пройдусь, может, нагуляю аппетит.

Подаю растоптанные домашние башмаки. Не тороплюсь.

– Этот русский офицер – знатный? У него такое лицо благородное, а глаза какие проникновенные! Всегда в душу смотрит, будто знает наперед, что скажу.

– С чего ты взяла, что он русский? – Доктор, мгновение назад почти спавший, резко дергается и цепко хватает меня за подбородок. Поднимает голову. Смотрит в глаза. Такой в гневе и забить может.

– Бредил он часто. По-русски говорил. Слышала я язык русских. Красивый. Певучий. Нравится мне очень русский, – признаюсь под конец, чувствуя, как начинают пылать уши.

Доктор не отпускает. Сжимает пальцы. Больно. Кожа горит. Теперь я вся горю.

– Француз он. – Пенсне зло блеснуло, поймав лучик света. – И друг его, француз, скоро приедет за ним. Понятно? Не знаю, что в головке твоей беспомощной, но если есть там хоть капля ума, призываю его запомнить, что держим мы французских офицеров из инженерного батальона. Понятно?

Я быстро закивала, давая понять, что поняла. Не так уж я глупа, просто дурой жить легче.

– Люб он мне очень. Люб! Выхожу, с ним уеду, – запальчиво выкрикнула я и пожалела тут же. Лицо мужчины менялось на глазах. Заострилось, стало злющим. Колючим.

– Думать забудь!

– А кто мне запретит?!

– Вожжи! Я!

– Не можете, не посмеете вы. Герой он русский. В войне победят, и увезет меня с собой. Еще махать рукой на прощанье станете и слезу пустите. Посмотрите!

Казалось, доктор опешил от таких слов. Отрезвел точно. В глазах ясность мелькнула.

– Дура. Не увезет, и никто по тебе плакать не будет.

– Увезет, увезет. Я знаю. Сердцем чувствую.

– Шельма, – пробормотал доктор и с силой толкнул. – Поди прочь.

Я, уперев руки об пол и не дав себе упасть на спину, смотрела на него испуганно. Лишь бы не по лицу бил. Остальное выдержать можно. Но нет. Поник головой, кое-как добрел до кушетки, трясущимися руками зажег папироску. Затянулся.

– Папирос герою своему снеси. Дымит как паровоз.

– Ага.

– И чаю покрепче завари, да лимон добавь. Давно у тебя просит, а ты не понимаешь. Бестолковая.

– Ага. Бестолковая, – сразу заторопилась я, поправляя съехавший платок. – Лимон-то зачем?

– А ты спроси, – хмыкнул доктор.