Золото Плевны. Золото Сербии

9.1

После пирогов и доброй, отзывчивой Иванки разморило. Спать захотелось. Ничего поделать с собой не мог – глаза слипались. Руки кое-как застегнули крючки на штанах. Иванка прилегла рядом, гладила меня по груди, щекотала соломинкой. Прикосновения, несколько минут назад такие сладостные, сейчас раздражали.

– Перестань, – попросил как можно мягче, давя зевок. Соломинка медленно поползла к поясу.

– Кому сказал?! – Хотел снять руку, а получилось – оттолкнул. Девушка поникла, скукожилась, улыбка погасла. Слезы в глазах набухли. Сразу сон прошел.

– Иванка! Да будет тебе печалиться. После таких утех я всегда строгий. Не хнычь, дуреха, не помышлял тебя обидеть. Хочу отдохнуть – мешаешь. Понимать должна. У меня же вечером дела.

– Шалить? – неуверенно предложила Иванка чисто по девичьи. Под стать моменту улыбка заиграла – неясная, вот-вот погаснет.

С досадой хлопнул ладонью по сену, подняв облако пыли.

– Отстань, говорю. Тебе только шалить. Кормить и шалить, что я тебе – бык-производитель? А, все одно ничего не понимаешь.

Видя, что гневаюсь, не удержалась, по щеке скатилась крупная слезинка. Только этого мне не хватало: видеть бабьи слезы перед встречей с Маликой. Чтобы смягчить момент отчуждения, попросил:

– Принеси воды. Напиться хочу.

Ох и расторопная служанка, только сказал – кружка уже в руке. Надо бы у Миколы денег занять да дать пару червонцев на прощанье.

– Скоро уеду. Понимаешь? Время приходит, – сказал я как можно проникновеннее, дотянувшись до коленки.

– Понимаю, – кивнула головой Иванка. – И я?

Вода не пошла в горло. Подавился. Утерся заботливо протянутым рушником.

– Я же на войну. Ты – нет.

– И я, – быстро закивала головой, глаза засияли, моментально высохнув от слез, опять затараторила: – И я. Бери с собой, а? Верной буду, любить буду. Всегда рядом буду. Сапоги снимать, стирать, ребеночка рожу. Дни, ночи вместе. Ты и я. Хорошо.

– Чего хорошего? – удивился я, потом, пожалев девушку, продолжил: – Там же война. Там смерть танцует в зареве пожара. Пропадешь, дуреха, – вздохнул я, – а если каждый себе бабу возьмет, что тогда получиться?

– Войне конец! Хорошо будет.

Тут я представил, что в палатке баба под боком, и у командующего артиллерией, и его денщика. Весь наш горный лагерь заполнен скандалящими между собой тетками. Вот двое не поделили веревку у палатки, чьи подштанники будут первыми висеть. Вот Прохорова баба сцепилась с бабой командующего, чей котелок на костре первым греться будет. Точно наступит войне конец, правда, если турки таким же манером воевать согласятся. Через месяц оба войска скрытно, соблюдая все законы маскировки, удерут куда-нибудь подальше, скажем, в Египет или Ливию. Попразднуют, отдохнут – и опять друг дружку резать начнут.

Усмехнулся от такой картины. Настроение опять поднялось, а эта дуреха сидела отвернувшись и даже плечами своими округлыми давала понять, что сердится.

– Тезка, – сказал как можно ласковее, перекатился поближе, погладил спину. – Ну чего ты, глупенькая, вот кончится война, приеду свататься, тогда и заберу с собой.

Встрепенулась под рукою, как кутененок ласковый, схватила руку, целовать начала.

– Знаешь… – Крутилась у меня одна мысль тайная, не хотелось доставать ее из глубин душевных, но, видно, настал момент.

– Да? – Иванка приблизилась ко мне, затаив дыхание, лихорадочно заглядывая в глаза, ловя каждое слово.

– Я хочу устроить твою жизнь.

– Да? – Она, кажется, не дышала, окаменев. Лицо заострилось.

– Очень ты мне по нраву. Хочу, чтобы все по-людски было.

Иванка заплакала, засуетилась, больно дернула, так, что в спине кольнуло, и стала целовать лицо. Я поморщился. Передернулся брезгливо – неприятно от чужой мокроты. Да и не по нраву мне было, когда меня перебивают, даже поцелуями.

– Хочу просить Малику, чтоб взяла тебя в служанки. Понимаешь? Не думаю, что невеста откажет мне в такой малости.

Иванка подняла голову, недоверчиво посмотрела на меня, наверное, не веря счастью своему. Отлично я придумал. Даже гордость почувствовал. Понять девку можно – не каждый день так жизнь устраивается, запомнит счастливый момент навсегда.

– Не понимаю, – пролепетала она.

– Не понимаешь? Так что непонятного? Возьмет тебя, будешь гувернанткой, когда дети появятся, а пока прислугой побудешь. Я думаю Малику по весне забрать да с матушкой знакомить. А там обвенчаемся, когда графиня благословит. Ты же будешь рядом всегда. Поможешь Малике быстрее православие понять и окреститься, а то когда еще она русский выучит?! Рада ли, прелесть моя? Счастлива теперь? Хорошо ли я придумал и позаботился о тебе?

– Хорошо, – прошипела Иванка, меняясь в лице, – хорошо.

Странная перемена. Вскочила, обдав порывом холода. Ногой притопнула, провалилась тут же в сено. Лицо исказила, когда выбиралась, зашипела что-то быстро, тыкая пальцем. Полезла на коленках к лестнице. Сноровисто и привычно. Шипеть и пальцем, не переставая, грозить. Ничего не понятно. Чисто ведьма! Поморщился при виде чужой дикости и невоспитанности. Покачал головой осуждающе. Иванка сплюнула трижды и слетела с лестницы, в дверях столкнулась с кем-то, вроде сдавленно обругала. Яростно. Темпераментно. Удивила меня так, что и желание появилось. Мыкола, что ли, вернулся? Не вовремя.

– Куда же ты, дуреха? – крикнул вслед, ожидая, что сейчас прибежит обратно. И точно, как в подтверждение моей догадки, лестница заскрипела, на сеновал поднимались. Я усмехнулся – дворовые девки такие предсказуемые. Сейчас приголублю и утешу, все и пройдет. И вдруг как молнией – дурак ты, поручик. Девка необразованная вмиг поняла. Даже если заберу, с ее бесами под юбкой не сможет она ждать год, когда я на месяц в году в отпуск приеду, да еще с женой тебя этот месяц делить.

Чего же делать? Микола чего-то намекал, жаль, невнимательно слушал. А-а-а, выбраться отсюда нужно, а потом видно будет. Может, судьба распорядится, всем моим невестам только слезы по мне оставит.

Лестница жалобно скрипнула, раздалось совсем не Иванкино кряхтение, над краем сеновала показалась знакомая лысоватая голова. Пенсне блеснуло, поймав лучик света. Мужчина неестественно улыбнулся и стряхнул с редких волос длинную соломинку.

– Шевалье? – неуверенно сказал доктор, плохо скрывая свое волнение. – С вами все в порядке?

– Конечно. Спасибо за беспокойство. Поднимайтесь, любезный, будем есть пирожки, или как они у вас называются.

– И пить бренди! – Доктор поднял над головой сосуд, показывая пузатую бутылку. Несноровисто перебрался на сено.

– Не рановато, мэтр?! А впрочем, черт с вами.

– До обеда не рано. Это для аппетита надо. В медицинских целях. Я вам как доктор говорю. Сейчас осмотр проведу. Выпьем исключительно за дружбу народов. По чуть-чуть. Патриотические чувства просятся наружу! Славяне – братья навек.

Вынимая из кармана стаканы, доктор присел рядом. Бегло осмотрел голову. Поморщился, делая какие-то выводы. Видя, что я за ним наблюдаю, улыбнулся сразу. Оттопырил большой палец. Посмотрел, свежа ли повязка – казак поутру крутил, прикладывая к заживающей ране на спине бальзамы знакомой ведуньи. Встряхнул бутылку, показывая чистоту напитка, и стал разливать в стаканы свой плохенький напиток с дымком. Мыкола так его сразу паленкой назвал, как только первый раз запах учуял. Где сейчас казак? Мне бы с ним ехать. Надоела немочь.

– По чуть-чуть, в медицинских целях, – сказал доктор, заискивающе улыбаясь, протягивая мне половину наполненного стакана.

Что надо? Зачем пришел? Вопросы вертелись в голове, но ответ еще предстояло выяснить. Я вздохнул, принимая стакан.

– За вечную дружбу наших народов, – напомнил лысоватый хитрец, – до дна.

– Давайте выпьем, мэтр, за ваших замечательных учителей, – предложил, тайно надеясь увести разговор в сторону.

– Какое прекрасное время было, я вам уже рассказывал, что учился в Сорбонне. Париж. Девушки. Вино. Здесь, – он похлопал себя по макушке, – копна густых, непокорных волос. Здоровья хватало на бессонные ночи с вином и девушками, а утром под строгими профессорскими глазами резать трупы, и латынь, латынь, латынь. Но ваш фокус с гасконским диалектом я раскусил сразу. У меня было много друзей с юга Франции.

– За Сорбонских профессоров, до дна, – эхом отозвался я, выпивая и закусывая аппетитными кружками с творогом.

– За молодость!

– Ух! Как вы такое пьете?!

– Быстро и чуть-чуть морщась! – Доктор торопливо налил по второй. Неуверенно предложил: – За дружбу народов?

– Сударь, не таите, зачем пришли?

– Беспокоюсь о вас.

– Так ведь на поправку иду, сами говорили, что теперь мне доктор не нужен, – недоуменно сказал я, понижая голос и переходя на доверительный тон, – мы вот решили, что пора уходить.

– Правильно решили! Я потому вас и навестил! – горячо начал доктор. – Русский корпус так наступает, что стали появляться турецкие части! Уходить вам надо немедленно. Не ровен час перекроют войска дороги или какая-нибудь часть займет имение – быть беде! Раскрыть могут вас! Тогда горе всем и мадемуазель Малике.

– Да знаю, – поморщился я.

– Будь здоров! – на ломаном русском сказал доктор и приложился к бренди. Выпил до дна.

– Уйдем скоро. Ночью, утром – не знаю. Добудет мой друг коней – и уйдем.

– Хорошо, – сказал доктор и вдруг поник головой, захлюпал носом. Напился, что ли? Не похоже. Быстро слишком. Уж больно натурально всплакнул.

– Просить вас хочу об одолжении, шевалье.

– Любезный, отблагодарю. Денег пришлю с первой оказией. Не волнуйтесь.

– Нет, – доктор замотал головой, – не надо денег. Просить о другом хочу!

– Слушаю, – осторожно сказал я.

– Шевалье, оставьте шельму. Привык к ней, сил нет. Не забирайте с собой. Как сами-то выберетесь – неведомо, а вдруг с турками столкнетесь. Пропадет девка ни за что, сгинет моя шельма-вьюнок.

– Шельма? – Сначала не понял я.

– Иванку мою. Она же вещи уже неделю собирает! Не таится! Смеется надо мной! Говорит, как ей хорошо с русским будет. Боюсь, пристрелить смогу! Или зарежу, – совсем тихим голосом закончил старый философ.

– А как же гуманизм и человеколюбие?

– Оставьте, шевалье, доктора, даже такие образованные, как я, все равно остаются людьми, не чуждыми обычных человеческих чувств и поступков.

– Что-то когда во мне железками своими ковырялись, не заметил у вас человеческих чувств.

– Это как раз профессиональное, я про другое…

– Уж не про нежные ли чувства? Вы о любви? – опешил я.

– Любовь – химия. Нет любви, – вздохнул доктор. Поболтал бутылку, на слух определяя, как много осталось содержимого. – Понял, что скучно без нее станет. Беспросветно. Дни без солнца. Тоска. Привык я к ней. Без нее совсем сопьюсь. Мне тут и поговорить больше не с кем. У вас вся жизнь впереди. Зачем она вам, шевалье?

Я вроде призадумался.

– Ну. Э… Незачем, – согласился я с доктором. – Чудная больно. Оставлю.

– Правда?! – изумился медик.

– Истинный крест, – я перекрестился. Доктор повеселел. Поверил. Я и не думал его обманывать.

– Должен же я вам, в конце концов, – успокоил я его и сам протянул стакан.