Золото Плевны. Золото Сербии

16.2

– Господа, а вы не находите, что это не очень благородно? – тихо подал голос Герман Афанасьевич, начинающий драматург. Вспотевшие ладони он быстро вытирал о синие рейтузы.

– Ах, увольте от ваших рассуждений! – вскрикнул молодой гусар рядом. Новенькая форма сидела на нем до педантичности четко и ладно, кантик к кантику. Бахрома пугала своей чистотой. А уже наградная сабля с «клюквой» на боку. Подумать только, у него есть, а у меня нет. Выходит, успел уже повоевать и подвиги совершить.

Я улыбнулся.

Вот бы Прохор сейчас негодовал.

Юношеское лицо корнета пылало румянцем от справедливого гнева.

– Подпоручик Вяземский был мне лучшим другом! Мы воевали с ним вместе с первого дня. Через Балканы прошли.

Несомненно, последняя фраза являлась ключевой. Среди офицеров началось оживление. Теперь на меня смотрело уже несколько лиц с исключительной злостью и негодованием. И мне казалось, что я сильно виноват перед всеми – пришел в гости, наследил – никакого уважения к гвардии.

Да, господа, представьте себе, никакого уважения.

Я снова затянулся. Попускал кольца в потолок. Хороший табак, надо попросить пластуна, чтобы еще раздобыл, где-то, видно, нашел место. Я вот лавок не видел, сколько ни спрашивал.

– Заметьте, и мне! – подал голос сосед по другую руку Германа Афанасьевича. Он был много старше своих товарищей, но тоже носил на шнурке узлы корнета. Уже не такой чистенький и новенький, и крестов больше, но наглый и дерзкий. По бакенбардам вижу. «Как много друзей!» – успел подумать я, чувствуя, как вскипаю от злости, прежде чем услышал:

– Да, скверный характер был у господина Вяземского, и не менее скверно он закончил, но человек был достойный и из знатной уважаемой фамилии. – Седой обер-офицер в упор строго посмотрел на меня. Укорял, значит, внушал чувство вины. Я кивнул, принимая к сведению, оставаясь бесстрастным. Нашел чем удивить – у нас у всех из присутствующих здесь родовитые и значимые фамилии – лейб-гвардия как-никак. А я просто обычный граф. Меньше слов, больше действий. Утомили вы меня, господа. Может, и здесь особые правила на кукушку, и стреляют холостыми, куражась? Гвардейцы ведь, что с них взять? Только пыль в глаза. Меня передернуло от брезгливости. Подумать только, а ведь сам мог попасть к гусарам, не настояв на артиллерии в свое время. Учли только потому, что училище с отличием закончил, да и маменька, написав письма старым друзьям отца, помогла, хоть и выбор не одобряла.

Герман Афанасьевич, внимательно наблюдавший за мной, истолковал такую дрожь по-своему, приняв, верно, за проявление страха, а может, и трусости. Зря он так. Его я почему-то считал порядочным человеком, уважал, может, в глубине души, драмы писать – это точно не для всех, вызов обществу. Фельетоны! Вот что сейчас в моде, да чтоб картинок побольше в тексте. Я внимательно и оценивающе посмотрел на драматурга – а как похож на арапчика Пушкина, те же кудри нечесаные, взгляд только менее уверенный, но это ничего – несколько разбитых женских сердец, и появится жесткость и величие. Гусар отвел глаза, продолжая настаивать:

– Но позвольте, господа. Давайте тянуть жребий. Так будет честно! Иван Матвеевич – гость, откуда он мог знать про наши правила и шутки?

– Не позволяю, – сказал обер-офицер.

– Проведем голосование? – голос Германа Афанасьевича задрожал от волнения. Я его зауважал: перечить старшему офицеру? Общество трещит по швам, готовое впустить в себя завтрашний день. Да, не вся гвардия прогнила. Может, на таких честных дворянах держится элита армии, и задатки в нем молодого Шекспира есть, пожалуй, с таким можно выпить и на брудершафт.

– Оставьте, Герман Афанасьевич, – пренебрежительно сказал я. – Что там за правила у вас?

Меня проигнорировали. Корнета-драматурга распекали:

– А вам, сударь, никто и не запрещает быть второй кукушкой! Но не советую! – Обер-офицер сердито свел брови. – Правила простые: к револьверам берем по коробке патронов и стреляем на голос, пока не кончатся заряды.

– К револьверам? – уточнил я. Может, ослышался.

– Именно.

– Я смотрю, вы все любите делать, увеличивая на два. – Признаться, съязвил я немного, произнося слова, не смог удержаться, но почему-то гвардейцы и так меня возненавидели и не обратили должного внимание на колкость.

– Магия числа, – вздохнув, выговорил молодой драматург. – Увлекаемся на досуге нумерологией. Книжки у нас тут интересные есть, целая полка в библиотеки.

– Между прочим, подпоручика Вяземского.

– Вот и будет память о нем.

– Традиции, – поддакнули ему. – Двойка, луна жизни, символизирует двойственность мира.

– Она таинственна и непостоянна!

– Господа! Это просто число полка! Не более того! – закончил разговоры седой обер, делая рукой полукруг. – Итак, господа! – Он обвел всех взглядом. – К игре!

Местом проведения выбрали старую конюшню. Раннее утро только задавалось, слабо освещая округу. Легкий туман струился по улочкам, обволакивая предметы и делая их более размытыми. Трухлявые доски ворот, изъеденные дорожками древесных червей, покачивались на ветру, протяжно поскрипывали, слабо держась на проржавевших скобах, открывая черный зов во мрачное помещение конюшни, где застояло попахивало прелым сеном, мышами и давно исчезнувшими благородными животными. Иногда доски постукивали о стены, качаемые легким ветерком, нарушая тишину утра.

Я мельком глянул вовнутрь конюшни, отмечая перевернутые бочки, разрушенные стойла и кучи пыльного хлама, и снова попытался подкурить сигаретку. Герман Афанасьевич услужливо поднес спичку, спрятанную в кулаках. Я прикурил и благодарно кивнул.

– Шикарное утро, – пробормотал гусар в восхищении, – конюшня в этом тумане, как из страшной сказки. Вы не находите, Иван Матвеевич? Я все жду, как сейчас оттуда, – он махнул в сторону черного зева, – белый единорог выскочит.

– Единорог? – хмыкнул я.

– Ну это когда у коня изо лба рог торчит.

– Я знаю, кто такой единорог, – пробормотал я, глядя вовнутрь зловещего помещения, – скорее, черти, которых согнали с насиженного места.

Раздался скрип снега под ногами быстро приближавшихся людей. Принесли пару ящиков с револьверами и патронами. Двое юнкеров под командой строгого вахмистра сноровисто зарядили револьверы. Хоть бы у кого патрон упал. Я вздохнул. Даже придраться не к чему. Компания наша обросла, пока мы шли к конюшне, другими офицерами. Охотников поразвлечься и пострелять друг в друга, пощекотать нервы и укрепить боевой дух набралось с десяток. Офицеры посмеивались, с нетерпением ожидая развлечения. Я думал, кукушка развита только в далеких гарнизонах, где нет никаких развлечений, и даже за барышень уже отстрелялись не по одному разу друг с другом, но никак не на передовой, и, видно, ошибался, совсем не зная нрава людей.

Вахмистр принялся раздавать смит-вессоны и прикладывать к ним бумажную пачку патронов. Деловито сунул и мне в руки по револьверу, когда я подошел. Пачку патронов пришлось придержать, прижимая к груди. Пыхнул сигареткой в знак благодарности.

– Не курили бы вы, господин поручик, у конюшни, – с укором в голосе сказал вахмистр, – подпалите ненароком.

– Прошу прощения, – привычно пробормотал я, сплевывая сигаретку в снег и заминая ее сапогом.

– Господа! – сказал обер-офицер. – Все ли готовы?!

Ему нестройно ответили. Один гусар громко и неестественно засмеялся и так же умолк, как и начал.

– Кукушка? – требовательно спросил пожилой офицер, приглаживая моржовые усы. Интересно, он тоже полезет? Не староват ли для подобных игр? Я отсалютовал револьвером – старость надо уважать.

– Кукушка готова. Господа! – Обер обвел всех взглядом. – У кого-то остались вопросы?

– Давайте уже начнем, пока не рассвело окончательно.

– Да разгоним тоску! – подхватили гвардейцы.

Молодой гусар снова засмеялся, потряхивая рыжим чубом. Вот никогда не испытывал к людям ничего подобного, но почему-то именно сейчас появилось чувство отвращения ко всем рыжим. Совершенно неуместный смех. Я уже знал, в какую сторону выстрелю в первую очередь.

– Напоминаю! Правила просты! – вскричал обер-офицер. – Стреляем до последнего патрона! Ну, – подумав, сказал он, – или пока не будет убита кукушка.

Я, услышав, что обращаются ко мне, снова отсалютовал, на этот раз приветствуя всех. Да-да, господа – запомните меня. Я тот, кто не считает, что каждую войну выигрываете только вы. Поверьте – нас много, но почему-то слава и все сливки всегда достаются вам одним.

– Ну, раз нет ни у кого вопросов, – будничным тоном сказал обер-офицер, – заходим, господа. Голубчики, закройте ворота за нами, спрячьтесь сами и никого не подпускайте! Не ровен час – зацепит шальная пуля.

– Да, ваше высокоблагородие! Не извольте беспокоиться, если, как в прошлый раз, будет канонада, никто сам и близко не подойдет! – Вахмистр лихо откозырял.

– Вот и славно, – сказал обер-офицер, кивая ветерану, заходя последним. Ворота за ним стали закрываться, погружая конюшню во мрак. Мимо меня заскользили тени – офицеры торопились, выбирали присмотренные тайные места.

Я оглянулся назад в тот самый миг, когда створки уже почти съехались, и туманный мир сузился до размеров узкой доски. Смешно прозвучит, но я все еще надеялся увидеть своего приятеля казака. Привык к нему за последнее время. Странно, что не присоединился к забаве. Это же весело – стрелять друг в друга. Вот у кого бы получилось обострить игру. Я думаю, гвардейцы бы непременно оценили навыки пластуна. Я вспомнил взгляд, которым он одарил меня на прощание: столько в нем было – нет, не сочувствия, пластун больше не жалел меня, и я не видел в его глазах сострадания. Столько в нем было грусти и жалости, словно это он потерял Малику, а не я. Кого он мог жалеть? Кого?

Створки ворот с глухим стуком закрылись.

Я вдруг понял, что стою один в темноте. Револьверы в руках дрогнули.

Неужели он жалел меня? Почему?

Я машинально сунул коробку с патронами в карман и резко присел, разводя руки в сторону.

– Начали, – крикнул откуда-то из глубины конюшни обер-офицер.

– Ку-ку, – крикнул я и нырнул в выбранный денник с кучей хлама, который заприметил с улицы, на ходу открывая огонь из двух револьверов, посылая пули веером в сторону говорившего.