Золото Плевны. Золото Сербии

1. Сотник Билый

Перевал где-то в Сербии или Македонии

Справа застрекотала птаха. Не удержался, посмотрел в небо. По голубому полотнищу в бешеном ритме кружили две точки: ястреб гонял свою жертву, сужая круги, готовился к решающей атаке. Невольно улыбнулся. А ведь сам чуть не поверил в первое мгновенье.

Нет, не птица божья это. Самый острый на ухо Сашко сигнал тревоги подает. Припав к камням горной гряды, принюхался. Порыв пряного от весенних трав ветра донес запах чего-то кислого. А вот и лошадиный дух. Сербы, греки или застава турецкая, про которые Вук Сречко предупреждал. Нашел глазами Сашка, показал, чтоб рассмотрел получше. Грицу дал знак выдвинуться вперед, остальным – замереть. Снял и надежно пристроил заплечный мешок-сидор. Лег на спину, упершись ногами в камень. Здесь склон был не такой крутой, так что отдышаться можно было спокойно, не боясь соскользнуть вниз. Синее небо почти без облаков, солнце приятно грело кожу и уже нагревало камни. Какой здесь воздух пахучий! У нас весной тоже свежая трава пахнет, и акация, когда цветет, голову дурманит. Каштановые рощи в горах за версту слышно, но здесь оливы, лавр, апельсины, кустарник неведомый, да каждая травинка старается своим запахом выделиться. Даже знакомые цветы здесь пахнут сильнее.

Разглядеть среди камней Грицко без привычки практически невозможно. Пластун, зная свое дело, двигался бесшумно, не тревожа веток. Гамаюн и сербы только угадывались. Батька Швырь, повинуясь команде, застыл черным камнем без движенья. Вот ведь две противоположности – две разные опасности. Для Швыря каждый бой мог стать последним, и умереть он на старость собирался героической смертью, «чтоб сынкам меньше досталось иродов-супостатов». Я и сейчас вижу, как он говорит эти слова с прибаутками, пряча улыбку в седые обвислые усы. А глаза так и зыркают по сторонам, внимательно оценивая обстановку. Слишком много шуток в речах пластуна над своими годами, но не хотелось бы оказаться под его прощальным обстрелом.

Грицко литературных журналов не читал, даже не знал, что такие существуют, а был строгим рационалистом. Все свои жизненные движения делал по кратчайшей прямой, не задумываясь, как он будет выглядеть со стороны. Сухой, как камыш. Стойким стеблем гнулся под любым ветром, но не ломался. И не собирался. Он просто воевал. Уползая ужом из любой засады, выбирал новую позицию, стрелял, рубил, а то и бросал нож или камень с неожиданной стороны.

Заполучить такого пластуна в ватагу мечтал каждый атаман, суля золото и славу. А что мог предложить друг детства, сотник Билый, известный только в пластунских станицах? Уйти в дальний поход, из которого можно не вернуться? Чем пронять и как достучаться до души? Хотя истина проста: пока не спросишь, не узнаешь.

…Сухой камыш шелестел под легким ветерком. Плавни. Безбрежное море камыша. Стоят, колышатся в выцветших стеблях темно-коричневые вытянутые шапки-папахи. Словно казаки застыли в вечном дозоре, наблюдая за тобой. Дальше за сухостоем сплошные ряды зелени. Тянутся к солнцу стебли, раскинуты в разные стороны. Сплетены – не пройти, кажется. Только утки, цапли и чайки видят с высоты, где лиманы соединяются с морем, где реки делятся на многочисленные гирла и протоки, заросшие камышом.

Замотал башлык так, что остались только глаза, тучи комаров уже ждут, жужжат:

– Давай к нам, казаче, поспешай! Ждем.

Сейчас мне нужно найти «заход» в этот особый мир, где теряешь ощущение времени и направления. Человек в плавнях слышит только шелест листьев и жужжанье миллионов комаров. Для человека, случайно попавшего сюда, здесь нет ориентиров, только пластуны неизвестно как находят нужные направления.

Забудь про прямые линии, про солнце и звезды. Только память, внимание и чувство времени и расстояния. Сверху лист у камыша шершавый, не продраться, а кромка, острая как бритва, режет открытые руки. Сотник замедляется, оглядывается. Все верно. Не подводит чутье. Вон и залом в стенке камыша. Все стебли в одну сторону небольшой наклон имеют, а в этом месте природный порядок нарушен. Значит, ему туда.

Через полсотни шагов сухой желто-коричневый камыш начал меняться на желто-зеленый, вот и обманчиво-жизнерадостный зеленый. С каждым шагом земля становилась все влажнее и влажнее. Поворот влево. Через час должна быть протока. Зелень, шелест, влажная жара. Потревоженные комары закрывают солнце. До вечера все затаилось. Только гадюки бесшумно шныряют в поисках птичьих гнезд, очень яйца они уважают.

Четверть часа по щиколотку в воде, теперь осторожней, иначе можно ухнуть с головой в протоку. Ныряй потом за винтовкой! Только по полосе пригнутых, как морская волна, камышей узнает пластун противоположную сторону протоки. Быстро раздевается и ныряет в прогретую воду. Распугивая серебряные стаи рыб, подныривает под волну камыша. Вода прозрачна, но его транспорта не видно. Проплыв метров пятьдесят, периодически ныряя, нашел и в несколько приемов вытащил четырехметровую тычку-шест и привязанный к нему плотик-лодку. Привязав на камышину тряпицу, чтоб на обратном пути быстро найти место схрона, поплыл с плотом к одежде.

Час по протоке, стоя на крошечной деревянной площадке, управляя шестом, четверть часа посуху (по колено в воде). Теперь плотик на плечах, час по другой протоке, еще волок. Узкая полоска чистой воды делится на две, ему вправо, и вот молибоговский балаган, стерегущий два конных прохода и водный путь по речке. Верстах в трех другой балаган, еще дальше – «крепостица» с пушкой. Такими сторожевыми линиями перекрыты все возможные тропинки и проходы, по которым немирные черкесы старались пробраться к стадам, отарам и табунам казаков.

Между балаганами хамыляли пешие и конные разъезды, станичники ходили на охоту и за рыбой, и все равно время от времени отчаянные абреки проскальзывали к станицам. Чаще бесследно пропадали в негостеприимных плавнях или нарывались на балаганы, и тогда пластуны, выбив их лошадей, загоняли незваных пришельцев в гиблые топи. Болотных трясин здесь нет, но проваливаешься по грудь в ил, а твердого дна нет. Чистой воды над илом на пару ладоней, причем, если ладони ставить параллельно поверхности, моментально выбиваешься из сил, без посторонней помощи чужак не выберется, а помогали не всем. Утонувших мусульман Аллах в рай не пускает.

Балаган – это две, три или четыре стены, высотой по шею, из двойных камышовых матов, заполненных глиной. Иногда отгороженное место для кострища, так, чтоб огня не особо видно было. Сторожевая вышка до пяти метров высотой. В случае опасности на вышке зажигался сигнальный костер.

Соседние балаганы шли на помощь. На молибоговском балагане вышки не было. Уж очень удобное место было для засады. Два пеших прохода и приличный участок реки как на ладони. Особые места службы заставили вырабатывать особые приемы ведения боевых действий, а казаков – особые качества и умения. Со временем из кубанских казаков выделился особый вид – пластуны. Пласта – это то, что под ногами в плавнях.

По довольно плотной пласте подходил к своему родовому балагану пластун Григорий Молибога. Задолго до выхода из камыша Грицко понял, что на островок прибыл гость: тянуло легким дымком и ароматной ухой. Скорее всего, одиночка, так как голосов не слышно, но стоило убедиться. Перед тем как выйти, казак замер, скрываемый шелестящими листьями, пристально рассматривая просеку. Сразу бросилось в глаза, что гость замазал трещины и отвалившиеся куски стенки балагана – свежая глина не успела высохнуть и жирно поблескивала в лучах солнца. Дрова в костерке догорали, превращаясь в белую труху углей. В подвешенном на перекладине котелке мирно булькала уха, благоухая ароматами трав и рыбы. Под навесом за грубо сколоченным столом сидел Микола. Разморенный от зноя, в одном исподнем, крутил в руках слабо тлеющую трубку, затягивался, пуская дым вверх.

Грицко поморщился, поправил тушу подсвинка на плече и, выходя из камыша, сказал:

– Да уж бросал бы ты табак. Совсем провонялся. За версту разит.

– И тебе не хворать, – оживился сотник, поворачиваясь на голос. Улыбнулся, оценив добычу: – Как раз на уху вышел. Тебя ждал, не хотел один снедать.

– Давно отаборился? – спросил Грицко, сбрасывая добычу в тень и проходя к воде. Скинул старенький бешмет, снял и прополоскал пропотевшую рубаху. Умывался казак шумно, с наслаждением.

– Из станицы на заре вышел, – ответил Билый, нарезая большие краюхи хлеба.

– Соскучился? – спросил Грицко, беря со стола чистую тряпицу и вытираясь.

– Ага. Пришел службу проверить – балаган пустой, наружная обмазка отвалилась.

– Местами.

– Где дядья?

Гриц снял котелок, аккуратно поставил на стол. Микола улыбнулся, оценивая чужой аппетит.

– На охоте был или гонял кого?

– Второго дня черкесы вышли на Малайкин балаган, – поморщился казак, шуруя деревянной ложкой. – Шумели знатно, стреляли. Батька с дядьями со стороны лимана вдарить решили, а меня на подмогу к Малайке послали. Там без потерь справились, без меня, но сказали, что двое самых отчаянных ушли.

Микола вскинул голову, а Молибога потупил глаза, несколько раз опустошил ложку.

– Хорошая уха. Вкусная.

– Не томи. И что?

– Ну как что? Вестимо, что. Не ушли. Тут же каждая камышинка за нас. На что только надеялись.

– От тебя сложно уйти, – усмехнулся сотник. Грицко добродушно хмыкнул:

– Забегался трошки. На обратном пути кабанчик попался. Пришлось схрон сделать, все не унести. Попозже сходим?

Билый кивнул.

Теперь ели молча. И только когда застучали о днище ложками, Микола первым не выдержал:

– В поход я собрался.

Грицко кивнул, мол, продолжай.

– Для всех иду в Грецию, выполнять материнский наказ. Тебе правду скажу – за славой иду. Что скажешь? Пойдешь со мной?

Грицко равнодушно пожал плечом:

– Мне слава не нужна.

У сотника душа оборвалась.

– А гроши? – тут же спросил он. Молибога положил ложку на стол, глянул на Билого. Покрутил головой, то ли комаров отгонял, то ли мысли чужие. Полез в карман шаровар, достал золотую монету, подкинул в руке. Поймал. Раскрыл ладонь. Заблестело золото.

– Так они и тут есть.

Сотник глотнул воды из баклажки, дернулся к трубке, но замер:

– Мне много золота нужно. Помнишь разговоры наши. Лагерь хочу пластунский завести. Чтоб в каждой кубанской сотне хоть пяток пластунов было приписано. Без лагеря столько не подготовишь. Грицко, пошли со мной, а? Батька с наказным атаманом переговорил. Третьего дня прискакал из Екатеринодара с приказом прибыть в штаб всей ватагой.

Долговязый казак усмехнулся, видя чужое смятение:

– С этого начинать нужно было, а то – слава, гроши, – передразнил он, – а про дружбу забыл?

– Не могу я тебя из-за дружбы в поход звать, – растерянно ответил сотник. – И приказом выписать не могу. Для всех паломниками в Грецию пойдем. Тут понимание должно быть и твое согласие.

– А ты позови, – предложил Грицко и улыбнулся, – может, не откажу?

Два друга детства смотрели глаза в глаза и только улыбались. Чего говорить, и так все понятно. Здесь как ни крутись, все равно будешь под присмотром, а за морями, за горами все станет ясно, прежде всего про себя. Сможет ли сотник стать хорошим атаманом. Заслужит ли авторитет и доверие больших ватаг. А верный Григорий из разведчика-«плеча» дорастет до есаула, правой руки атамана…