Новый старый дом

– Итак, Аглая Петровна, согласно вашим прошлым обещаниям, сегодня я смогу получить от вас пятьсот рублей в счёт оплаты государственной подати.

– Всё верно. – Девушка улыбнулась. – Однако, Богдан Егорович, вынуждена покаяться: у меня их нет.

Только присутствие рядом оставшегося для поддержки Александра помогло ей продолжить речь, несмотря на откровенно недовольное выражение лица инспектора.

– Как видите, на наше поместье обрушились несчастья, и я, к превеликому сожалению просто не успела продать вино. Александр Прохорович может быть свидетелем того, как дурно мне было в последние дни. Однако у меня есть договор с купцом первой гильдии Прасоловым Семёном Логвиновичем о том, что он готов выкупить всё имеющееся вино по цене пятнадцать рублей за литр. Общая сумма составляет тысячу пятьдесят рублей. – Аглая пододвинула к Грошнину лежавший на столе договор.

Должно было быть больше, гораздо больше, но пришлось в чём-то уступить купцу, чтобы он согласился на сделку без долгих обдумываний.

Инспектор перечитал бумагу два раза. Отложил. Постучал пальцем по столу.

– Вы ведь понимаете, Аглая Петровна, что в моей власти посчитать, что это не является подтверждением вашей платёжеспособности.

– Моя судьба, а также судьбы моей матушки и этого поместья в ваших руках Богдан Егорович. – Девушка постаралась принять самый покорный вид. – Если вы посчитаете этот договор недостаточным, мы оставим Утятино и уедем обратно. Как бы нам ни хотелось иного.

В какой-то момент ей показалось, что инспектор понимает, о чём на самом деле она говорит. Так это было или нет, но после долгого молчания тот наконец-то ответил:

– Вы знаете, Аглая Петровна, ваша матушка много рассказывала, что значит для неё Утятино и этот дом. Про могилы родных и воспоминания. Для меня дом – империя. И я считаю нужным заботиться о порядке в ней.

Ещё немного помолчав, он продолжил:

– С самого приезда вам довелось пережить множество трудностей. Но вы остались. Империи нужны те, кто не боится сложностей. Я позволю вам, Аглая Петровна выплатить подать позже. Дам вам ещё неделю. Но не более.

– Благодарю вас, Ваше Благородие, – девушка тут же склонила голову.

Взгляд инспектора был таким тяжёлым, пристальным, что она почувствовала себя преступницей, хотя говорил Грошнин о помиловании.

– Я приеду к вам седьмого ноября. Надеюсь, в следующий раз вы не будете искать оправданий. И не забудьте, что соответствующие бумаги должна будет подписать Елизавета Фёдоровна. Надеюсь, ваша матушка не пострадала из-за обрушившихся на вас бед?

– Нет. – Аглая улыбнулась. – Но она сильно переживала и пока не может принимать гостей.

Что ж, это была очень аккуратно преподнесённая правда. Проводив инспектора, девушка направилась в комнату матери.

Та сидела у окна, что-то увлечённо выписывая на листе бумаги. Аглая постучала по косяку двери и, не дождавшись интереса с её стороны, зашла внутрь.

– Матушка, как вы себя чувствуете?

Сколько раз за последние дни она задавала ей этот вопрос?

– Аглаюшка! – Та обрадовалась столь сильно, что по щекам её потекли слёзы. – Всё замечательно. Ты знаешь, я тут вспомнила, как несправедлив был Петенька к Уте.

Старая баронесса отложила перо и погладила край листа.

– Ужасно несправедлив. Я тебе рассказывала? Ведь мы, когда уезжали, он сказал Уте, что мы вернёмся. И это была неправда. Утя, наверное, очень грустил. Если кто-то грустит, нужно извиниться. И вот я решила ему написать об этом! Пускай приезжает, Утя будет рад.

– Конечно, мама. Пускай.

Аглая с улыбкой поправила её шаль и, слушая дальнейший рассказ, вернулась воспоминаниями к совсем недавнему разговору с Александром. Эта беседа случилась в начале недели. Тогда Елизавета Фёдоровна была очень плоха из-за нервного потрясения, и почти всё время проводила в постели, молчала.

– Аглая Петровна, я бы хотел задать вам, пожалуй, необычный вопрос. Расскажите, пожалуйста, как по большей части себя ведёт ваша матушка?

Александр Прохорович заговорил, лишь когда они дошли до первых деревьев. Прогулка в парке по нынешней погоде была странной мыслью, но он отчего-то настоял.

– Это действительно неожиданный вопрос. – Девушка посмотрела на него коротко и с недоумением во взгляде. – Я не совсем понимаю, что вы хотите узнать.

– И правда, я выразился слишком общо. Не пугайтесь, но сейчас я спрашиваю скорее как врач. Прошу вас, ответьте на пару вопросов, и я всё вам объясню.

Разумеется, Аглая заволновалась. Остановилась, повернулась к доктору.

– Ваши слова не могут не вызывать тревогу. Спрашивайте же.

– Хорошо. – Хочев сразу стал собраннее. Нахмурился, словно пытаясь решить сложную задачку. – Елизавета Фёдоровна всегда была столь чувствительна, как в последние дни? Я заметил, что она может прослезиться от самой мелочи.

– О нет, Александр Прохорович. Это приключилось с ней после смерти отца. В те дни она была весьма плоха, сейчас мама хорошо держится. До этого, конечно, иногда грустила по дому и родне. Они почти все потерялись в эти годы. Но в чём-то ей нравилась и Империя Солнца. Мы, бывало, отправлялись гулять по городу в выходные дни. Мама любила пробовать какую-то новую еду у их лоточников.

– Она не заговаривала о возвращении сюда?

– Тогда нет. И в домашних делах всё-таки мне помогала. Сейчас я стараюсь её лишний раз ни о чём не просить: ей бывает тяжело сосредоточиться, приходится многое объяснять.

Рассказывая об этом всём, Аглая коснулась того клубка чувств, который прежде старалась загнать поглубже. Она думала, что мать отгорюет по отцу и всё станет как раньше. Не сложилось. В некоторые дни девушке казалось, что та то ли смеётся над ней, то ли просто не хочет делать даже самых элементарных вещей. Но каждый раз растерянный взгляд матери заставлял гнать такие мысли прочь. От всего этого ей было обидно, тошно, горько. Теперь Аглае не с кем было даже поделиться наболевшим. Елизавета Фёдоровна и раньше не всегда понимала её метания, но сейчас зачастую это было всё равно что говорить с ребёнком. Из-за чего просыпалась несправедливая злость.

– Благодарю, Аглая Петровна, это было всё, что я хотел бы узнать. И, боюсь, у меня есть относительно состояния вашей матушки печальные новости.

Не понимая, как ответить, девушка просто ждала продолжения. Александр Прохорович заговорил сухо, профессионально.

– В ходе прежних бесед с Елизаветой Фёдоровной я заметил некоторую патологичность её поведения. Ненормальность. Мне не нравится это слово, но так вам будет понятнее. Вы, по всей видимости, тоже отметили некоторые моменты, хоть и не придали им значения. Она часто несобрана, почти всегда нестабильна в своих чувствах, ей мало что интересно, кроме воспоминаний. У неё не всегда получается сразу что-то вспомнить. Например, даты. Аглая Петровна, вы слышали про деменцию?

Не отвечая, девушка остановилась, обвела взглядом аллею, словно ища предлог сменить тему. Она поняла, к чему ведёт доктор, ещё на первых признаках, которые он перечислил. Даже удивительно, что всё это словно прошло мимо её внимания. То же самое ведь говорил врач, пользовавший её отца. Разве что только батюшка почти сразу позабыл очень многое.

– Я знаю, что это, Александр Прохорович. Скажите, как скоро начнётся ухудшение?

– Боюсь, точных сроков не назвать. – Хочев склонил голову, пряча взгляд. – В медицине часто говорят о трёх-пяти годах, но всё весьма индивидуально. Зависит от конкретных обстоятельств. И я бы не стал говорить об этом, но из-за нервных потрясений, бывает, случается резкое ухудшение.

Аглая смотрела на него. Понимала, что наверняка выглядит так же глупо, как тогда её братья, услышавшие о болезни отца: широко открытые глаза, поднятые брови, приоткрытый рот. Почему-то в такие моменты всё лицо ощущается маской, а в голове не остаётся ни одной мысли. Но перестать не могла.

– Простите, Аглая Петровна. – Доктор наконец-то поднял на неё взгляд. – Я должен был вас предупредить.

– Я… Я понимаю. Мне просто нужно об этом подумать.

– Разумеется. Мне оставить вас?

– Не сочтите за грубость. – Девушка отвела взгляд.

– Разумеется.

До следующего утра она ходила как в воду опущенная. Почти что сознательно удерживала себя в том состоянии, когда ни единое чувство не беспокоит души. Как набравший полную грудь воздуха пловец, нырнувший и зависший в водной толще. Ничто вокруг не касалось её. Ничто не прорывалось изнутри её души. А после Елизавета Фёдоровна вдруг сбросила свою апатию и заговорила. О прошлом, как о настоящем. Об умерших, как о живых. И с этим нужно было жить.

Глава 29