Безрассудная Джилл. Несокрушимый Арчи. Любовь со взломом

– Какого дьявола!

– Сядь! – сказал мистер Коннолли надломленным голосом. – Сядь, Дэн.

В тот же день он сел на поезд и отправился домой,
Чтобы там душой воскреснуть возле мамочки родной.
В лоб ее поцеловал он, прошептал: «С тобой я снова!»
Обещал, что будет с нею возле очага родного.
В счастье миновали годы, стала белой голова,
Но ни разу не хотел он взять назад свои слова:
Путь далек до маминых колен…

Последняя высокая нота провизжала по залу, как разрывной снаряд, и последовавший взрыв аплодисментов был взрывом этого снаряда. Утонченная атмосфера обеденного зала отеля «Космополис» неузнаваемо изменилась. Светские дамы махали салфетками, элегантные мужчины стучали по столикам ручками ножей. Ну прямо-таки будто вообразили, что находятся в каком-нибудь прискорбном полуночном развлекательном притоне. Мисс Почмоксон поклонилась, удалилась, вернулась, поклонилась и снова удалилась, а по ее обширному лицу струились слезы. В углу Арчи увидел своего самозабвенно аплодирующего шурина. Один из официантов, во власти делавших ему честь мужественных эмоций, уронил порцию зеленого горошка.

– Тридцать лет назад, считая с прошлого октября, – сказал мистер Коннолли трепетным голосом, – я…

Мистер Брустер яростно перебил его:

– Я уволю этого дирижера! Завтра же его ноги тут не будет! Я уволю… – Он обернулся к Арчи: – За каким дьяволом ты это устроил, ты… ты…

– Тридцать лет назад, – сказал мистер Коннолли, утирая салфеткой скупую слезу, – я покинул мой милый старый дом на милой старой родине.

– Мой отель превращен в ярмарочный балаган!

– Жутко сожалею и все такое, старый товарищ…

– Тридцать лет назад, считая с прошлого октября! Был чудный осенний вечер, каких лучше не бывает. Моя старенькая мамочка пришла на станцию проводить меня.

Мистер Брустер, который не испытывал особого интереса к старенькой мамочке мистера Коннолли, продолжал невнятно шипеть и брызгаться, как бенгальский огонь.

– «Ты всегда будешь хорошим мальчиком, Алозиус?» – сказала она мне, – продолжал мистер Коннолли излагать свою автобиографию. – И я сказал: «Да, мамочка, буду!» – Мистер Коннолли вздохнул и снова воспользовался салфеткой. – Каким же я был лгуном! – с раскаянием сообщил он. – Сколько раз с тех пор я бил ниже пояса. «Путь далек до маминых колен!» Правдивее не скажешь! – Он порывисто наклонился к мистеру Брустеру: – Дэн, в этом мире творится достаточно всякой мути и без того, чтобы я добавлял еще. Забастовка окончена! Завтра я пошлю ребят на стройку! Вот тебе на том моя рука!

Мистер Брустер, который тем временем привел в систему свои взгляды на ситуацию и как раз собирался изложить их с той силой, какую обычно пускал в ход, имея дело со своим зятем, поперхнулся на полуслове. Он созерцал своего старого друга и врага на деловом поприще, опасаясь, что ослышался. В сердце мистера Брустера начала заползать надежда, повиливая хвостом и извиваясь, точно пристыженный щенок, убежавший из дома поохотиться день-другой.

– Ты… что?!

– Завтра пошлю ребят на стройку! Эта песня была ниспослана, чтобы направить меня на путь истинный, Дэн! Так было суждено! Тридцать лет назад, считая с прошлого октября, моя милая старенькая мамочка…

Мистер Брустер с живым интересом наклонился к нему. Его взгляды на милую старенькую мамочку мистера Коннолли радикально изменились. Он хотел узнать про нее все.

– Последняя нота этой девушки заставила меня вспомнить все, будто это было только вчера. И пока мы ждали на платформе, моя старенькая мамочка и я, из туннеля вылетает поезд, и паровоз издает визг, который услышишь и за десять миль. Это было тридцать лет назад…

Арчи незаметно удалился. Он чувствовал, что его присутствие за столиком, если оно вообще когда-нибудь требовалось, теперь больше не требуется.

Оглянувшись, он увидел, что его тесть ласково похлопывает мистера Коннолли по плечу.

Арчи и Люсиль неторопливо допивали кофе. Мистер Блюменталь в телефонной будке обговаривал с Уилсоном Хаймаком условия контракта. Музыкальный издатель не поскупился на похвалы «Маминым коленям». Самое оно, сказал он. Слова, указал мистер Блюменталь, до того паточные, что скулы сводит, а мелодия привела ему на память все вокальные хиты, какие ему доводилось слышать. По мнению мистера Блюменталя, эта штучка тянула на миллион экземпляров, не меньше. Арчи удовлетворенно покуривал.

– Неплохой вечерок, старушенция, – сказал он. – Одним камнем столько птиц! – Он посмотрел на Люсиль с упреком: – Но ты вроде бы не бурлишь от радости.

– Бурлю, золотой мой! – Люсиль вздохнула. – Просто я подумала о Билле.

– О Билле? И что именно?

– Ну, просто ужасно думать, что он на всю жизнь свяжется с этой… этой пароходной сиреной.

– Незачем смотреть на милую старую темную сторону. Может быть… Приветик, Билл, старый волчок! А мы как раз говорили о тебе.

– Да? – сказал Билл Брустер скорбным голосом.

– Думается, тебе требуются поздравления, а?

– Мне требуется сочувствие.

– Сочувствие?

– Сочувствие! И как можно больше! Она отбыла!

– Отбыла? Но кто?

– Спектация!

– В каком смысле отбыла?

Билл свирепо уставился на скатерть:

– Отбыла домой. Я только что посадил ее в такси. Поехала укладываться, чтобы успеть на десятичасовой поезд до Змеиного Укуса. И все эта чертова песня! – страдальчески пробурчал Билл. – Она говорит, что, только спев ее сегодня, вдруг поняла, насколько пуст и бездушен Нью-Йорк. Сказала, что ее внезапно как осенило. Она говорит, что откажется от своей карьеры и вернется к маме. Какого черта ты крутишь пальцами? – раздраженно перебил он себя.

– Извини, старина, я просто пересчитывал.

– Пересчитывал? Что пересчитывал?

– Птиц, старик. Всего только птиц! – сказал Арчи.