Безрассудная Джилл. Несокрушимый Арчи. Любовь со взломом

4

К изрыгавшему многоэтажную брань продюсеру подскочил Джонсон Миллер. Перед премьерой танцмейстер, как обычно, нервничал и в продолжение перепалки Гобла с Джилл так и сновал по сцене, порхая седым мотыльком. Из-за глухоты он пребывал в полнейшем неведении, что в театре что-то не так, и теперь приблизился к Гоблу с часами в руках.

– Восемь двадцать пять, – сообщил он. – Девушкам пора на сцену.

С удовлетворением найдя наконец мишень для ярости, Гобл вывалил разом две с половиной сотни отборных сочных словечек.

– А? – Миллер приложил к уху ладонь.

Гобл повторил сто одиннадцать самых отборных.

– Не слышу, – жалобно потряс головой Миллер. – Простуда, знаете ли.

От нависшей угрозы апоплексического удара полнокровного Гобла избавил ассистент режиссера, который преподнес хозяину, словно букет, успешно возвращенную шляпу, сложил ладони и попытался сообщить дурную новость танцмейстеру через импровизированный рупор:

– Девушки говорят, что не выйдут!

– Когда выйдут? Им уже пора выходить!

– У них забастовка!!!

– Какая еще трактовка? – возмутился танцмейстер. – Трактовка не их дело, им платят за другое! Они обязаны быть на сцене. Через две минуты последний звонок!

Ассистент набрал еще воздуха, но передумал. У него жена и дети, и если папашу хватит удар, что станет с семьей, этой священной основой цивилизации?

Страдальчески выдохнув, он потянулся за карандашом и бумагой.

Миллер глянул на листок, нащупал и достал очечник, вынул очки и убрал его на место, поискал платок, протер стекла, убрал платок, водрузил очки на нос и стал читать. На лице его отразилось недоумение.

– Почему?

Призвав себя мысленно к спокойствию и терпению, ассистент забрал листок и нацарапал еще одну фразу. Танцмейстер внимательно изучил ее.

– Из-за увольнения Мэй д’Арси? – удивился он. – Да ведь она шагу сделать не умеет на сцене!

В ответ ассистент воздел брови и повел рукой, сообщая, что какой бы абсурдной ни была ситуация с точки зрения здравого смысла, она именно такова и с ней надо мириться. «Что поделаешь», – добавили опущенные углы его губ и вздернутые плечи.

Танцмейстер погрузился в раздумья.

– Пойду поговорю с ними! – решил он наконец.

Миллер упорхнул, а ассистент режиссера тяжело привалился к асбестовой завесе. Горло саднило, он вконец вымотался, но тем не менее испытывал блаженство. До сих пор жизнь протекала в постоянном страхе, что однажды Гобл его уволит, зато теперь появилась серьезная надежда на карьеру в немом кино.

Едва исчез Миллер с миротворческой миссией, как раздался шорох и треск, будто кто-то запутался в живой изгороди, и на сцену сквозь декорации протиснулся Зальцбург, размахивая дирижерской палочкой, будто управлял невидимым оркестром.

Дважды сыграв с оркестром увертюру, он десять минут ждал в тишине, когда поднимут занавес, и в конце концов его чувствительная натура не выдержала напряжения. Вскочив с дирижерского кресла, музыкальный директор ринулся на сцену через проход для музыкантов, чтобы выяснить причину задержки.

– В чем дело? В чем дело? – тараторил он. – Я жду, и жду, и жду! Мы не можем играть увертюру еще раз. Что случилось, что?

Измученный душой, Гобл удалился за кулисы и стал расхаживать взад-вперед, заложив руки за спину и жуя сигару. Ассистенту режиссера пришлось вновь приступить к объяснениям:

– Девушки забастовали!

Музыкальный директор поморгал сквозь очки.

– Девушки? – озадаченно переспросил он.

– Проклятье! – не выдержал ассистент, чье терпение наконец истощилось. – Вам неизвестно, что такое девушка?

– Что-что они сделали?

– Забастовали! Бросили нас. Не хотят идти на сцену.

Зальцбург пошатнулся, словно от удара.

– Но так же нельзя! Кто будет исполнять вступительный хор?

Ему можно было излить душу, не опасаясь последствий, и ассистент позволил себе ядовитый сарказм:

– А что такого? – хмыкнул он. – Обрядим плотников в юбки, загримируем, публика ничего и не заметит.

– Может, я поговорю с мистером Гоблом? – неуверенно предложил Зальцбург.

– Почему бы и нет – если вам жизнь не дорога.

Музыкальный директор призадумался.

– Лучше поднимусь к детям, – решил он. – Меня они знают, я уговорю их образумиться!

Он ринулся по следам танцмейстера с такой скоростью, что фалды фрака не поспевали следом. Ассистент с усталым вздохом повернулся и оказался лицом к лицу с Уолли Мейсоном, вошедшим из зрительного зала через железную дверь.

– Привет! – улыбнулся он. – Как дела, справляетесь? Все здоровы? Я тоже. Кстати, если я не ошибся, сегодня в театре намечалось какое-то представление… – Он окинул взглядом пустую сцену. За кулисами слева, со стороны суфлера, смутно маячил мужской ансамбль во фланелевых костюмах для партии в теннис у миссис Стайвесант ван Дайк. Исполнители главных ролей недоуменно переглядывались у бокового выхода. Правая сторона, по общему молчаливому согласию, была предоставлена мистеру Гоблу, который мелькал за декорациями, стремительно меряя шагами сцену. – По слухам, нас ждет великое возрождение комической оперы. Где же эти комики, почему ничего не возрождают?

– Да хористки валяют дурака, – пожал плечами ассистент.

– То-то я смотрю. Десятый час уже, пора бы им поторопиться.

– Нет, они вообще отказываются выходить на сцену!

– Что, серьезно? А причина? Творческое неприятие паршивой пьески?

– Одну из них уволили, вот и обозлились Говорят, не выйдут, пока ее не возьмут обратно. Забастовка, одним словом. Все эта Маринер, она зачинщица.

– О, вот как! – Глаза Уолли заблестели. – Похоже на нее, – одобрительно кивнул он. – Вот неуемная!

– Одно слово, чертовка! Мне эта девица никогда не нравилась…

– Вот здесь, – перебил Мейсон, – мы как раз и расходимся. Мне она всегда нравилась, а знаком я с ней всю жизнь. Поэтому, дружище, нелестные замечания по поводу мисс Маринер советую оставить при себе! – С последними словами он резко ткнул собеседника в грудь.

Уолли вежливо улыбался, однако, встретив его взгляд, ассистент режиссера предпочел совет принять. Для семьи сломанная шея кормильца ничем не лучше апоплексии.

– Ты что, на их стороне? – удивился он.

– Я-то? Ну конечно! Я всегда на стороне униженных и оскорбленных. Если тебе известен трюк грязнее, чем уволить хористку перед самой премьерой, чтобы зажать выходное пособие, назови его! А пока не назовешь, я буду считать, что дальше просто некуда! Само собой, я на стороне девушек! Если попросят, даже речь для них сочиню, а то и сам возглавлю марш: «За Линкольна вперед, сотни тысяч нас!» Если хочешь мое беспристрастное мнение, старина Гобл давно напрашивался, ну и огреб по первое число, чему я рад, рад, рад – позволю себе процитировать веселую Полианну. Вот и пускай он теперь корчится!

– Не так громко, вдруг услышит!

– Вот еще! Au contraire[2], как выражаются у нас в прекрасном Париже. Нарочно постараюсь, чтобы услышал! Будь так добр, выбрось из головы, что я боюсь какого-то Гобла. Захочу, выскажу ему все, что думаю. Тоже мне лев рыкающий! Оттаскаю за гриву в его собственном логове – будь у него грива – а то и обкорнаю… Но – тс-с! Кто тут у нас? Скажи, ты видишь то же, что и я?

Музыкальный директор плелся через сцену подобно авангарду разбитого войска.

– Ну что? – живо спросил ассистент.

– Ах, дет-ти… они и слушать меня не захотели, – вздохнул Зальцбург. – Чем больше я говорил, тем меньше хотели. – Он поморщился от болезненного воспоминания. – Мисс Тревор стащила мою дирижерскую палочку, они выстроились в ряд и запели «Звездное знамя»!

– Неужто со словами? – поразился Мейсон. – Не говорите мне, что они знают американский гимн!

– Мистер Миллер еще там, спорит с ними… но что толку. Что же нам делать? – беспомощно простонал Зальцбург. – Мы должны были начать еще полчаса назад! Как же быть? Как?

– Надо образумить Гобла! Уладить дело, и поскорее. Когда я был в зале, публика уже била копытом, вот-вот повалят к выходу. Гобл крепкий орешек, так что пошли вместе!

Продюсер, перехваченный в тот миг, когда готов был пуститься в новую пробежку, окинул делегацию мрачным взором и задал тот же вопрос, каким ассистент встретил Зальцбурга:

– Ну что?

Уолли сразу взял быка за рога:

– Тебе придется уступить девушкам – или выйти к публике с речью на предмет того, что деньги за билеты можно получить обратно в кассе. Эти Жанны д’Арк крепко взяли тебя за жабры.

– Я решения не поменяю! – рыкнул Гобл.

– Тогда поменяешь билеты на деньги, если так больше нравится. Давай, скажи им, что каждому возместят по четыре с половиной доллара.

Гобл пожевал сигару.

– Я уже пятнадцать лет в шоу-бизнесе…

– Знаю-знаю – и ничего подобного с тобой прежде не бывало. Все когда-нибудь случается впервые.

Глаза продюсера сверкнули, сигара свирепо нацелилась на Уолли. Что-то подсказывало Гоблу, что симпатии сценариста не на его стороне.

– Они не смеют такое вытворять со мной! – прорычал он.

– Однако же вытворяют… и с кем, как не с тобой?

– Так и подмывает уволить всех разом!

– Блестящая мысль! Ни единого изъяна не вижу, разве что премьера задержится еще на месяц с лишним, а ты потеряешь все контракты и арендную плату за театр. Да еще придется шить костюмы заново и искать новых актеров на место сбежавших, в том числе на главные роли. Такие вот мелочи, а в остальном идея гениальная.

– Много болтаешь, – проворчал Гобл, глянув на него с неприязнью.

– Ну давай, скажи сам! Выдай что-нибудь разумное.

– Ситуация очень серьезная… – встрял ассистент режиссера.

– Да заткнись ты! – рявкнул Гобл, и тот втянул голову в воротничок.

– Я не могу еще раз играть увертюру! – воскликнул Зальцбург. – Так нельзя!

На сцене появился Миллер и просиял, увидев Гобла. Танцмейстеру не терпелось поделиться новостями.

– Девушки забастовали! – возвестил он. – Не хотят выходить!

Осознав все бессилие слов, мистер Гобл в отчаянии махнул рукой и бросился рысцой в свою любимую пробежку вдоль сцены. Мейсон вынул из кармана часы.

– Шесть секунд с хвостиком, – одобрительно заметил он, когда продюсер вернулся. – Результат совсем неплохой. Интересно, во сколько ты уложился бы в спортивном костюме?

Тем не менее, за этот краткий промежуток времени Гобл успел принять решение.

– Передай хористкам, – повернулся он к ассистенту, – что та дура д’Арси может играть. Пора поднимать занавес!

– Слушаюсь, мистер Гобл! – просиял тот и галопом умчался.

– Возвращайтесь на свое место, – повернулся Гобл к музыкальному директору, – и сыграйте увертюру заново!

– Опять!

– А вдруг публика первые два раза не расслышала? – ввернул Мейсон.

Проводив взглядом уходящего музыканта, Гобл повернулся к Уолли.

– А все эта проклятущая Маринер, все затеяла она! Сама мне призналась! Ну, с ней я разберусь – завтра же уволю!

– Минуточку! – остановил его Уолли. – Минуточку… Идея снова блестящая, но она не пройдет!

– А ты тут при чем?

– При том, что в этом случае я возьму свой прекрасный сценарий и раздеру на тысячу клочков… или хотя бы на девятьсот. Короче, разорву. Либо мисс Маринер выступает в нью-йоркской премьере, либо я ухожу!