Пелевин и несвобода. Поэтика, политика, метафизика

Способность действовать, этика и след Фуко

Насколько человек в принципе в состоянии совершать свободный и этически обусловленный выбор?450 Прежде чем произнести свою «маленькую проповедь», Киклоп обращается к понятию мема (что весьма уместно в повествовании, где проводится подробный анализ мемов альтернативной истории), то есть идеи или модели поведения, распространяющейся в обществе от одного человека к другому. Такой подход предполагает, что все элементы нашей личности прорастают в будущее, подобно вирусам или бактериям. Отсылая к научно-популярной концепции «эгоистичного гена», сформулированной Ричардом Докинзом, Киклоп замечает, что не только тело, но и сознание человека состоит из генов451. Поэтому мы похожи на людей, живших до нас.

Совмещая Докинза с Фуко, Киклоп описывает человеческую несвободу, обусловленную эгоистичным геном, прибегая к образу побережья. Человек – лишь совокупность имен, привычек и страхов. Пока он жив, он оставляет отпечаток на реальности, а когда он умирает, жизнь (отнюдь не человек) воспроизводит себя через оставленный след. «Море заполняет след на песке и принимает себя за ногу. Нога делает шаг, опять оставляет ямку в мокром песке, исчезает – и море заполняет ее след…»452 В этом фрагменте обыгрывается часто цитируемое и само по себе меметическое заключение книги Фуко «Слова и вещи»: «Если эти диспозиции исчезнут так же, как они некогда появились… тогда – можно поручиться – человек исчезнет, как исчезает лицо, начертанное на прибрежном песке»453. По мысли Фуко, человек как объект исследования появился в эпоху Просвещения и вот-вот исчезнет454. В результате скрещивания идей Докинза, Фуко и самого Пелевина получается человеческий субъект, лишенный свободы воли и в конечном счете – ввиду генетического детерминизма – несуществующий.

В «Любви к трем цукербринам» кажется, что люди в руках цукербринов (или Киклопов) не обладают свободой воли. Подобно тому, как Киклоп оспаривает существование эффекта бабочки, большинство человеческих поступков не могут сколько-нибудь существенно повлиять на мироздание. Мир устроен так, что едва заметные колебания крайне редко меняют общий порядок вещей. С точки зрения цукербринов несвободен и сам Создатель:

Творец напоминал им циркового эксцентрика, разъезжающего по канату на одноколесном велосипеде, жонглируя набором тарелок. С того момента, как он въехал на канат и бросил первую тарелку вверх, свободы выбора у него уже не оставалось. Вернее, выбор был лишь один: с грохотом обрушиться в тартарары вместе со всем хозяйством – или сохранять равновесие и дальше455.

Вместе с тем от современных дискуссий о генетическом и социальном детерминизме (от мемов, эгоистичного гена и лирических размышлений Фуко о близящейся эпохе постгуманизма) роман делает рывок к «маленькой проповеди» Киклопа о способности человека к самостоятельному действию и об этике: «Медленный, но самый надежный способ перемещения в счастливые миры описан во всех древних книгах – в той их части, которая посвящена, сорри за банальность, заповедям»456. Так как рассказ Киклопа завершается раскрытием этого тезиса – а ранее он обрисовал проблематизацию постмодернистами и постгуманистами традиционных идей гуманизма, – он воспринимается как наиболее важный, как окончательный вывод, усваиваемый читателем из рассуждений Киклопа.

Разумеется, проповедь, способную отпугнуть многих читателей, привыкших к иронии и игре, Пелевин сопровождает шутливым извинением: «Сорри за банальность, заповедям». К тому же в «Любви к трем цукербринам» он иронически изображает собственную космологию как металитературную игру. Киклопа, альтер эго автора, цукербрины в романе принимают за Творца, и он же борется со злом. Именно Киклоп, deus ex machina, вмешивается, чтобы сохранить равновесие мира, выделяет Надю среди других людей и выносит приговор Кеше и Караеву457. Эта металитературная игра – еще одна иллюстрация солипсизма. Пелевин не устает напоминать читателям, что мир состоит из нас самих. Явно вымышленный нарратив, порожденный отдельным сознанием, едва ли претендует на утверждение универсальных истин (в духе Толстого). Но даже извиняющаяся интонация не лишает силы этическое высказывание, пусть и замаскированное иронией.

Важно отметить, что в «Любви к трем цукербринам» этика совместима с солипсизмом. В романе Пелевин по-новому подходит к своей излюбленной проблематике, сочетая этот неоднозначный взгляд на мир с вопросами морали и способности человека к самостоятельным действиям. В «Generation „П“» «вечность существовала только до тех пор, пока Татарский искренне в нее верил», а в Empire V выдумать Бога и обнаружить, что Он существует, – «одно и то же»458. Линию Кеши и противопоставленную ей линию Нади можно интерпретировать с позиций солипсизма, но в то же время акцент в них сделан на трудностях индивидуального нравственного выбора и его возможности. Как Вера Павловна, вызывающая к бытию затопленную экскрементами Москву (в рассказе «Девятый сон Веры Павловны»), Вавилен Татарский, придумывающий богиню денег Иштар, или Роман Шторкин, чей мир определяют детские воспоминания о веере, похожем на летучую мышь – вампира, Кеша и Надя создают собственные миры по своему образу и подобию. Кеша олицетворяет дух своего времени, а Надя предстает как человек, невосприимчивый к веяниям эпохи: «В ней словно был внутренний экран, невидимый, но очень прочный – и за него совсем не проникала мировая паутина и пыль»459. Через двадцать лет после того, как Вера Павловна наводняет перестроечную Москву фекалиями, Надя оказывается необходимым противовесом, придуманным ее создателем (Создателем).

На вектор движения общества Пелевин смотрит без особой надежды. Подавляющее большинство людей не отличаются ни свободой, ни нравственностью (и к тому же глупы)460. Но для меньшинства, которое не лжет, не крадет и не убивает, надежда остается. Сознательно ли Надя блокирует свой ум от нечистот современности или она так удачно устроена (а может быть, и то и другое), благодаря своим действиям она способна перенестись в альтернативное, более благоприятное временное измерение461. Если принимаются все возможные решения и существуют бесчисленные временные измерения – то есть реализуется сценарий альтернативной истории, предложенный Борхесом, – выбор, сделанный человеком, не несет никакой моральной нагрузки; он предопределен тем измерением, где происходит462. Но Пелевин переворачивает эту логику: не та версия истории, где находится человек, определяет его решение, а его решение определяет, в какую версию истории он попадет463.

Сформулируем проблему несколько иначе: могут ли Надя и ей подобные избежать мрачного будущего? Если мы понимаем мультивселенную буквально, такая постановка вопроса не имеет смысла: альтернативных будущих столько же, сколько индивидуальных сознаний. Но в зависимости от того, насколько буквально или метафорически мы понимаем каждое значимое действие как перемещение в альтернативную вселенную, диапазон возможных ответов меняется. По мысли Цветана Тодорова, существует шкала жанров – от фантастики, которую «следует понимать в буквальном смысле», до аллегорических текстов, где «уровень буквального смысла большой роли не играет»464. Нарративы, содержащие явную аллегорию (мораль), редко доставляют удовольствие современным потребителям литературы. Чрезмерный дидактизм Пелевина действительно смутил многих критиков, привыкших к свойственным ему иронии и игре465. Писатель, очевидно, предвидел такую реакцию, когда счел нужным добавить: «Сорри за банальность».

Поясняя, что, когда мы меняем свою жизнь, мы не преобразуем самих себя и мир, а переносимся в другую вселенную, Киклоп предостерегает против аллегорического понимания мультивселенной. Лейтмотив сознания, формирующего реальность, в творчестве Пелевина тоже имеет скорее буквальный смысл466. Вместе с тем утверждение, что альтернативная вселенная находится «в голове… человека, сидящего напротив в метро», предполагает общую базовую реальность при множестве минимультивселенных в сознании отдельных людей. Сторонники более умеренного эпистемологического солипсизма не отрицают внешнюю реальность полностью, а сомневаются в возможности познать что-либо за пределами собственного сознания. Более радикальный метафизический солипсизм утверждает, что внешней реальности и других сознаний не существует вовсе. Наверное, от мировоззрения читателя зависит, какой мир он создаст в этой вымышленной реальности или какую вымышленную реальность создаст в этом мире. А вот проигнорировать отчетливо звучащую в романе мысль об этических принципах, определяющих личность человека и сценарий, в который он попадает, просто так не удастся.