Пелевин и несвобода. Поэтика, политика, метафизика

Пелевин тогда и сейчас

Еще с бурного периода конца 1980-х – начала 1990-х годов, когда вспыхнула сверхновая Пелевина, у него сложились весьма натянутые отношения с критиками. Ранние тексты писателя подверглись суровой критике со стороны консервативных рецензентов, видевших в них безответственные и непродуктивные, бессмысленные или даже вредные словесные игры, разрушительные для традиционных ценностей русской культуры669. Когда роман «Чапаев и Пустота» не прошел в шорт-лист премии «Русский Букер», это произведение Пелевина, впоследствии причисленное к современной классике, пренебрежительно назвали вирусом, уничтожающим русскую культуру670. Пелевин ответил в том же духе – издевательским каламбуром в адрес своего давнего критика Андрея Немзера («Недотыкомзер») и (скандально) известным эпизодом в «Generation „П“», где «литературный обозреватель» Павел Бисинский (то есть Басинский) тонет в деревенском туалете.

Любопытно, что зрелому и позднему Пелевину предъявляют диаметрально противоположные, хотя и не менее тяжкие, обвинения. Пелевин, некогда enfant terrible, не признававший никаких ценностей и границ, дававший волю своей необузданной фантазии ниспровергатель традиций, якобы застыл в художественном и идейном развитии: раз за разом использует свои излюбленные приемы и даже приобрел склонность к морализаторству и проповедям. «Любовь к трем цукербринам», например, показалась критикам по-старомодному прямолинейной: ее смысл

растолковывается на примере Angry Birds, толкуется с помощью советского мультика, взывает к десяти заповедям, и еще, и снова, и опять, и когда на последних страницах автор пишет: «если бы я ощущал в себе задатки проповедника…», – даже страшно подумать, что было бы тогда, если он теперь еще не ощущает671.

К тому времени, как Пелевин переходит к, «сорри за банальность», проповедям, их смысл вызывает сомнения и дискомфорт, а еще окрашен, усложнен, обогащен иронией. Чапаев советует Пустоте: «…Живи по законам того мира, в который ты попал, и используй сами эти законы, чтобы освободиться от них. Выписывайся из больницы…»672. Но даже когда такого рода наставления сохраняют налет дидактики в мире, который не любит поучений, эти чуждые ему постулаты не теряют смысла. Если постмодернизм предполагает следование определенным правилам, бросить им вызов – радикальный шаг. Когда серьезность перестала быть нормой, серьезная интонация превращается в новую подрывную стратегию.

Вернемся к обзору Дмитрия Быкова «Пелевин. Путь вниз». Быков полагает, что его коллега по цеху двигается вниз по спирали, что он закоснел в одних и тех же приемах и идеях, и главная причина – недовольство Пелевина постсоветской реальностью. В глазах Быкова судьба Пелевина как художника неожиданна, даже поразительна: в начале 1990-х годов Пелевин – главная надежда литературной России, во второй половине – наиболее реализовавшийся ее талант, но когда в начале 2000-х Пелевин заключает с издательством «Эксмо» контракт о ежегодном выпуске его книг, литература перестает его интересовать. Воспитанный на позднесоветской культуре и разочарованный бессодержательностью постсоветского периода, он и сам подпал под обаяние зла и решил не развиваться дальше как художник из одного лишь презрения к недостойным читателям.

Если оставить в стороне тему зачарованности злом, утверждение об укорененности Пелевина в позднесоветской культуре (в особенности контркультуре) – справедливое и важное замечание. Равно как и мысль, что брежневский застой с его нонконформистским тамиздатом и самиздатом, возрождением модернизма (русского и западного), Бродским и ленинградской школой метафизической поэзии, московским концептуализмом, тонкой неочеховской поэтикой, интересом к оккультизму и эзотерике кажется теперь новым Серебряным веком в сравнении с «чернухой-порнухой» России девяностых. Выражаясь языком самого Пелевина, он, как и Петр Пустота, «принадлежит к тому поколению, которое было запрограммировано на жизнь в одной социально-культурной парадигме, а оказалось в совершенно другой», причем куда менее пристойной.

Следуя этой логике, Пелевин может или предаваться воспоминаниям молодости, или подвергнуть новую эпоху суровой критике. Но оба варианта – слезливая ностальгия и беспощадная сатира – в конечном счете обречены исчерпать себя. Художнику требуется нечто реальное, о чем он может говорить если не с восхищением, то в формах более сложных, нежели обыкновенный фельетон. Или же, частично истощив свой творческий метод и интеллектуальные ресурсы, он неизбежно уйдет в механическое самоповторение. Если кому-то надо найти в тексте смысл, он его и так найдет.

Примечательно, что обвинения в самоповторе зазвучали уже после выхода «Generation „П“» и конкретно в этом случае явно были безосновательны673. Сейчас уже понятно, что ни один другой русский роман не отражает 1990-е годы с такой фотографической точностью, вместе с тем предугадывая приметы нового тысячелетия. В новом веке в адрес Пелевина снова и снова высказывали аналогичные упреки. И хотя некоторые из его книг, вышедших в первое десятилетие ХX века, например сборник «П5» (2008), не слишком увлекательны, такие произведения, как «Священная книга оборотня», Empire V и «Т», принадлежат к числу несомненных удач писателя. На мой взгляд, Empire V по сей день остается примером наиболее детального пелевинского исследования техноконсюмеризма. Но приблизительно к 2010 году сетования критиков на то, что в очередном романе Пелевина нет ничего нового, стали так же предсказуемы, как непременное растворение героя в пустоте – радужном потоке (или рекламе пива «Туборг») в финале романа. Как я попыталась показать, среди поздних произведений есть оригинальные и глубокие: «Ананасная вода для прекрасной дамы», S. N. U. F. F., «Любовь к трем цукербринам». При всем том некоторые из последних книг иначе как посредственными не назовешь.

В романе iPhuck 10 (2017) Пелевин как раз обращается к проблеме угасания таланта, в котором его часто обвиняют. События разворачиваются в середине XXI века, а повествование ведется от лица полицейско-литературного алгоритма по имени Порфирий Петрович – полного тезки проницательного следователя из романа Достоевского. Порфирий Петрович расследует преступления и сочиняет о них детективы. Когда его выкупает предприимчивая Маруха Чо, искусствовед, он начинает ориентироваться на черном арт-рынке и охотиться за вожделенным гипсом начала XXI века – произведениями искусства, которые сами не являются оригиналами, но ценятся за попытку вдохнуть новую жизнь в прежнее, подлинное искусство674. Как в «Т», где работает бригада литературных халтурщиков, или в S. N. U. F. F. с его сомелье (профессиональными компиляторами существующих текстов, вытеснившими прежних писателей), Пелевин в iPhuck 10 резко критикует современное искусство, паразитирующее на более ранних произведениях – плодах подлинного творчества675. Роман заставляет вспомнить эссе Вальтера Беньямина «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости» и статью Джона Барта «Литература истощения» (The Literature of Exhaustion, 1967), прямо отвечая на обвинения Пелевина в закоснелости: «…Писатели… бывают двух видов. Те, кто всю жизнь пишет одну книгу – и те, кто всю жизнь пишет ни одной»676.

Если опять же следовать знаменитой классификации Исайи Берлина, Пелевин, несомненно, еж, всю жизнь упорно обращающийся к одним и тем же темам. Но хотя «ежа», о котором изначально шла речь, Достоевского, неизменно интересовали христианство, современность, (ир)рациональность, грех, искупление и страдание, никто не скажет, что в «Братьях Карамазовых» писатель воспроизводит приемы и идеи «Преступления и наказания» или других более ранних своих текстов. Последний роман Достоевского заслуженно считают венцом его творчества, и он уж точно не повторялся.

Что это говорит о нашем современном «еже», Пелевине, по крайней мере на данный момент? Пока ни одно из его более поздних произведений не превзошло по новаторству идеи и художественной форме «Чапаева и Пустоту», а в качестве образцов социально-культурной критики все написанные позднее тексты, пожалуй, уступают «Generation „П“» и примыкающему к нему Empire V. И да – в 2010-е годы, в отличие от 1990-х и 2000-х, Пелевин написал больше посредственных, чем удачных произведений. Может быть, мы должны быть благодарны уже за то, что Пелевин не принадлежит к тем авторам, которые – если воспользоваться его навеянной английской грамматикой шуткой – «пишут ни одной» книги. Кто-то возразит: пусть даже все современное искусство во власти беспринципных критиков и ненасытного рынка (авторы низведены до уровня машин Тьюринга, сомелье и полицейско-литературных алгоритмов), это не оправдывает самого Пелевина, не держащего первоначально им же заданную высокую планку. Да и «Порфирий Петрович» уже не кажется особенно остроумным или приемлемым извинением – не исключено, что просто от частого употребления.

Зачем же действовать по Беньямину, причем не в хорошем смысле – просто механически воспроизводить себя? В качестве психологического объяснения можно предположить своего рода сатирическую мизантропию в духе Гоголя или Свифта (по Быкову, Пелевин питает отвращение к нашей эпохе и людям, которым довелось в эту эпоху жить); жаль только, в наше время не найдешь свифтовских гуигнгнмов677. Если мыслить более осязаемыми категориями, возможно, причина пелевинских повторов в политических системах, повторяющих самих себя. Идеи закончились потому что он уже выявил главные проблемы современности, осталось только исследовать нюансы и при этом как-то сочинять новые сюжеты и книги. Но нюансы порой бесконечно малы, зато алгоритмы все масштабнее. Иссякла ли фантазия у Пелевина или у самой действительности, все более гнетущей, но не меняющейся по существу, не способен ли писатель на новое или не видит в погоне за новизной необходимости, но поздний Пелевин куда легче поддается анализу, а читатели наверняка были бы не прочь поломать голову над его новым ребусом.

Упреки в возрастающем консерватизме неизменно сопутствуют обвинениям в художественной закоснелости, чему едва ли стоит удивляться, ведь форма и содержание (как указывали формалисты) обычно взаимозависимы. Зрелость часто тяготеет к традиционализму. Кроме того, Пелевин тесно связан с эпохой, в которую пишет, а именно сейчас мы наблюдаем поворот к консерватизму по всему миру – и Россия не исключение. Те, кто великодушно подчеркивает склонность Пелевина к иронии, могут предположить, что он перерабатывает консерватизм метакритически, примеряя его и высмеивая механизмы его функционирования в современном массовом сознании. Те, кто без всякой снисходительности видит в нем прагматика (или хуже того – конъюнктурщика), решат, что он поставляет panem et circenses для vox populi. Больше баблоса с меньшими усилиями – просто и понятно.

Меня не убеждает ни одна из этих догадок. Что касается первой, я не вижу причин не доверять пелевинским «проповедям» – при всей ироничности и других оговорках, они не пародия, а попытка серьезного разговора. Что касается второй, несмотря на сегодняшнюю атмосферу, поощряющую проявления консерватизма, в случае Пелевина такие проявления не вызвали энтузиазма. По сравнению с необычайной популярностью его ранних произведений недавние книги и критики, и рядовые читатели восприняли в лучшем случае гораздо прохладнее, а в худшем – с откровенной враждебностью. Представители либерального крыла по большей части открестились от него за насмешки над неолиберализмом, Западом, а главное над ними самими, как в случае с «Контрой» («Любовь к трем цукербринам») или «гинекологией протеста» («Бэтман Аполло»). Консерваторы же никогда его не любили и не полюбят, на что у них есть веские причины. Пусть даже антикапиталистические и антизападные настроения Пелевина могли бы привлечь к нему правых, он слишком беспощаден как к позднесоветскому тоталитаризму, так и к постсоветской России, чтобы провластные читатели и критики были в состоянии переварить его вердикт.