Пелевин и несвобода. Поэтика, политика, метафизика

Новояз, мнемоника Хаксли, язык тотального администрирования, слово и молчание

Изображение и анализ Пелевиным языкового кризиса в «Generation „П“» перекликаются с теориями Герберта Маркузе и Джорджа Стайнера, а также размышлениями Хаксли и Оруэлла, воплотивших их в художественной форме. Одна из главных тем «1984» – искажение языка в политических целях. В Океании язык структурирует, а значит, ограничивает идеи, которые способны сформулировать люди. Если бы какая-либо политическая сила установила контроль над языком, полагает Оруэлл, ей удалось бы изменить само устройство мышления, так что человек не мог бы даже думать вразрез с государственной идеологией (совершать «мыслепреступление»), потому что для подобных мыслей попросту не осталось бы слов. Из новояза исключены такие слова, как «свобода» и «индивидуальный»; чтобы избавиться от эмоций, сопутствующих сложным словесным конструкциям, изгнаны антонимы (вместо «плохой» говорят «нехороший»); значение слов вывернуто наизнанку, как, например, в названиях министерств Океании (скажем, Министерство мира ведает делами войны).

И Оруэлла, и Хаксли волнует проблема риторики, удушающей мысль113. Если новояз уничтожает слова и замутняет идеи, в антиутопическом мире Хаксли речь строится на мнемонических приемах и созвучиях, которыми гремят реклама и пропаганда. В «Дивном новом мире» люди вынуждены общаться механически – короткими, легко запоминающимися слоганами-каламбурами, непрерывно звенящими у них в ушах. Здесь задача не столько в том, чтобы избавиться от политически нежелательных слов и смыслов (как в «1984»), сколько в выработке ментальных ограничений, загоняющих сознание в примитивные рамки рекламного жаргона. Результат схож с тем, что мы наблюдаем в романе Оруэлла.

Размышления о языке, которые Хаксли и Оруэлл облекли в художественную форму, во многом перекликаются с тем, что пишет о языке тотального администрирования (или операциональном языке) в развитом индустриальном обществе Герберт Маркузе. Операциональный дискурс использует синтаксис, не создающий напряжения между разными частями предложения, – чтобы воспрепятствовать развитию смысла. Клишированные утверждения, переизбыток синонимов и тавтологии порождают идеологические заклинания, перечеркивающие любые попытки сохранить критическую дистанцию. Элементы независимости, новизны, доказательства, критика отступают под натиском условных терминов, аксиом и имитации. Такая форма речи лишает язык посреднических функций, необходимых для познания и суждения. Языковая структура живет только как единое целое, и в данном случае аксиомы отделены от возможных вопросов и возражений.

В операциональном языке значение подлежащего теряется в переизбытке его функций, определяемых другими членами предложения. Согласно классической философии грамматики, грамматический субъект предложения связан с предикативными элементами, но не сливается с ними, заключая в себе больший смысл, нежели тот, что выражен в конкретном предложении. Иными словами, подлежащее вступает в грамматические отношения с другими членами предложения, но не сводится к сумме этих связей114. Но в языке тотального администрирования, или операциональном дискурсе, субъект полностью определяется предикатами. Он уже не сущность, остающаяся таковой в разных формах, контекстах и при разной функциональной нагрузке, а сам превращается в объект и функцию.

Критика языка тотального администрирования в развитом индустриальном обществе, изложенная Гербертом Маркузе, во многих аспектах сближается с анализом англо-американского дискурса после Второй мировой войны в работе Джорджа Стайнера «Язык и молчание: Заметки о языке, литературе и нечеловеческом» (Language and Silence: Essays on Language, Literature and the Inhuman, 1967):

Как соотносится язык… с огромным бременем пошлости, неточности и жадности, которое взвалила на него демократия массового потребления? ‹…› Язык массмедиа и рекламы в Англии и США, то, что в типичной американской школе преподают под видом грамотности, и стиль современных политических дебатов – яркие примеры отказа от живой и точной речи. Язык, на котором изъяснялся во время пресс-конференции мистер Эйзенхауэр, напоминает язык, используемый в рекламе моющих средств: он не сообщает критических суждений о жизни страны и не заставляет слушателей думать. Он предназначен для того, чтобы уклониться от потребности в смысле или заменить ее поверхностной риторикой115.

Стайнер, как и Маркузе, проводит параллель между риторикой современных политиков и рекламной индустрии (цель в обоих случаях – промывание мозгов). И реклама, и пропаганда нужны, чтобы продавать. Вот почему речи Эйзенхауэра и рекламу нового моющего средства Стайнер относит к одному и тому же уровню дискурса.

Почему и как язык искажается, из орудия мысли превращаясь в помеху для нее? Стайнер обращает особое внимание на трафаретные метафоры, слоганы и жаргон, равно как и на избыточные иностранные заимствования:

Есть несколько признаков того, что в язык проникла бацилла распада. Некогда свободные движения ума выродились в механистические, застывшие привычки (мертвые метафоры, избитые сравнения, слоганы). Слова удлиняются, а их смысл размывается. Вместо стиля – риторика. Вместо точных обиходных слов – жаргон. Иностранные корни и заимствования больше не вливаются в живой поток родного языка, а просто проглатываются и остаются чужеродными телами. Все эти технические ошибки ведут к краху смысла: язык уже не оттачивает мысль, а размазывает ее116.

На примере Великобритании после Второй мировой войны Стайнер показывает, что американские неологизмы обозначают новые экономические и социальные явления, составляя теперь часть представлений о прекрасной жизни и проникая в разговорную речь. Встает вопрос: как быть писателю, ощущающему, что точность языка под вопросом, что слово может утратить гуманистическое содержание? У него есть два пути: собственным языком отразить кризисную ситуацию или выбрать молчание. Языковая политика в романе «Generation „П“» заставляет вспомнить кричалки Хаксли и новояз Оруэлла, обыгрывая – комически и утрированно – язык тотального администрирования Маркузе.