Пелевин и несвобода. Поэтика, политика, метафизика

Глава шестая. Бабочки в подсолнечном масле

Я предвижу время, когда людей принудят исполнять день за днем и более чудовищные замыслы; скоро на свете останутся одни вояки и головорезы. Мой им совет: исполнитель самого чудовищного замысла должен вообразить, что уже осуществил его, должен сделать свое будущее непреложным, как прошлое. Х. Л. Борхес. Сад расходящихся тропок369

Эта глава посвящена еще одному важному аспекту исторического воображения Пелевина – тому, как писатель переосмысляет жанр альтернативной истории. Согласно Collins English Dictionary, это жанр, в котором «автор размышляет, как изменился бы ход истории, если бы то или иное историческое событие привело к иным последствиям». В отличие от апокалиптических образов, восходящих к классическим нарративам (книге Откровения, эсхатологии XIX и начала ХX века), жанр альтернативной истории развивался как яркий элемент современной поп-культуры. Учитывая обостренную чуткость Пелевина к современному культурному климату, он едва ли мог пройти мимо жанровой специфики альтернативной истории. Этот интерес пронизывает все его творчество370.

Жанр альтернативной истории в последние десятилетия получил широкое распространение на Западе, особенно в англо-американской научной фантастике371. К нему обращались как поп-культура, так и серьезные писатели, в частности Филип Рот и Кингсли Эмис372. Альтернативная история завоевала популярность и в постсоветской России, где представители литературного мейнстрима (Владимир Шаров, Владимир Сорокин, Дмитрий Быков) и авторы научно-фантастических произведений (Кир Булычев, Андрей Лазарчук, Вячеслав Рыбаков) с одинаковым энтузиазмом размышляли, «а что было бы, если бы…»373.

Вопрос, что популярность жанра альтернативной истории говорит о постсоветской России, породил множество предположений. Одна из версий заключается в том, что, поскольку в России историю постоянно переписывают, альтернативная история особенно близка россиянам. Как в 1997 году пошутил в оруэлловском духе популярный писатель и сатирик Михаил Задорнов, «Россия – великая страна с непредсказуемым прошлым». Этой остротой Задорнов намекал на ранее скрываемые факты советской истории, всплывшие в годы перестройки. В работе «Литература, история и идентичность в постсоветской России, 1991–2006» (Literature, History and Identity in Post-Soviet Russia, 1991–2006, 2006), посвященной постсоветской эпохе, Розалинд Марш соглашается с Задорновым. Она указывает на расцвет в постсоветской России альтернативной истории, фантастического исторического романа и историографической метапрозы – жанров, намеренно искажающих историю, контрастирующих с реалистическими и документальными историческими жанрами, привлекающих внимание читателя к самому устройству исторических нарративов. Среди наиболее заметных писателей, работающих в перечисленных жанрах, она называет Вячеслава Пьецуха, Владимира Шарова, Владимира Сорокина и Дмитрия Быкова374.

Предлагали и другое объяснение популярности жанра альтернативной истории в постсоветской художественной литературе: за время перестройки и в первые годы после распада Советского Союза произошло столько перемен, что исторические процессы стали казаться все более непредсказуемыми. По мнению Вячеслава Иванова, жанр альтернативной истории начал набирать популярность именно в этот переломный исторический период, когда сама история примеряла разные варианты будущего375. В полном соответствии с семиотическим подходом к историческому процессу – в частности, поздней работой Юрия Лотмана «Культура и взрыв» (1991) – перестройка и последующие события стали временем, когда история отошла от энтропических точек равновесия и обозначились множественные сценарии будущего.

Как российские, так и западные исследователи усматривали возможную причину интереса к альтернативной истории в неудовлетворенности настоящим. Анализируя западные образцы этого жанра, Гавриэль Розенфельд утверждает, что такие романы отражают восприятие настоящего: «Мы либо благодарны, что все получилось так, как получилось, либо сожалеем, что не произошло иначе»376. Если говорить о постсоветском контексте, то Андрей Немзер отмечает интерес к «точкам поворота», за которыми следуют события, вызывающие обреченное «опять сорвалось» или «иначе и быть не могло»377. Борис Витенберг объясняет постсоветский бум альтернативной истории разочарованием, спровоцированным мрачным событиями российской истории ХX века378.

В этой главе я помещаю произведения Пелевина в контекст «альтернативно-исторического воображения» – категории, к которой относят (пост)модернистские, экспериментальные, нереалистические типы произведений на исторические темы, так или иначе отклоняющиеся от жанра альтернативной истории и тяготеющие к научной либо спекулятивной фантастике379. В какой-то мере Пелевин действительно разделяет общий интерес к постсоветской, постмодернистской историографии. Он откликается на травмы российской/советской истории, иронически комментирует «непредсказуемое прошлое» России и вступает в спор с реалистическими историческими жанрами, марксистской телеологией, концепциями исторической логики и прогресса. Но, как я постараюсь показать, Пелевин переосмысляет жанр альтернативной истории в соответствии с собственными философскими поисками.

Пелевинская траектория альтернативно-исторического воображения со временем все заметнее отклоняется от традиционной альтернативной истории. В рассказе «Хрустальный мир» (1991), в миниатюре отражающем альтернативно-историческое воображение писателя, Пелевин уходит от типичного альтернативно-исторического сценария, находчиво сочетая альтернативную историю с параллельными реальностями. В романе «Чапаев и Пустота» (где альтернативная история выступает как объект метарефлексии) главный герой и другие персонажи создают каждый свою временную шкалу – не общие альтернативно-исторические варианты, а параллельные миры, порожденные индивидуальным сознанием; на такой подход автора вдохновил интерес к солипсизму и буддизму. Роман «Любовь к трем цукербринам» (2014) – наиболее последовательная попытка Пелевина погрузиться в метаальтернативную историю. Обыгрывая и высмеивая разнообразные мемы альтернативной истории, он критически анализирует современное массовое сознание и продолжает при этом исследовать волнующие его социальные и метафизические проблемы. Пелевин знаком с традиционными слагаемыми альтернативной истории, и его отказ от них объясняется тем, что его самого интересует другое, равно как и его критическим отношением к современной культуре. В «Любви к трем цукербринам» писатель проецирует характерные для альтернативной истории клише на метафизическую и этическую проблематику, как и в романе «Чапаев и Пустота», только на этот раз делая акцент на этическом аспекте.