Пелевин и несвобода. Поэтика, политика, метафизика

Язык и противоречие в действии

Empire V, как и более ранний роман Пелевина, разрушает мнимую связность за счет парадокса лжеца, одновременно утверждая, что культура потребления коммодифицирует и нейтрализует попытки социальной критики, и позиционируя себя как ангажированный продукт этой культуры, то есть подрывая собственные инвективы против консюмеризма. «Я, кстати, давно обратил внимание на пошлейшую примету нашего времени: привычку давать иностранные имена магазинам, ресторанам и даже написанным по-русски романам…»598 – такого рода наблюдения обнажают прагматику производства текста и представляют автора первоклассным манипулятором, воздействующим на массовое сознание. Разумеется, в тексте многократно подчеркивается использование английского языка599. Такие заявления, как: «„Разоблачение гламура“ инфильтрует гламур даже в те темные углы, куда он ни за что не проник бы сам», – в свою очередь, иронически представляют антиконсюмеризм Empire V600.

Опровергающий сам себя антиконсюмеризм проходит через весь роман. Самоирония в Empire V выходит на новый уровень: парадокс лжеца проявляется не только в критике консюмеризма, подрывающей саму себя, но и в том, что текст лишает силы собственный инструмент – язык601. Текст романа – словесное высказывание, изобличающее слова во лжи, а значит, деконструирующее собственные основы.

Слова (дискурс) заточают людей в пространстве денежных симулякров. Гламур и дискурс нужны вампирам, чтобы подстегивать ненасытное желание потреблять. Дискурс воздвигает вокруг людей умственную тюрьму и предотвращает возможность побега: он «служит чем-то вроде колючей проволоки с пропущенным сквозь нее током – только не для человеческого тела, а для человеческого ума», «отделяя территорию, на которую нельзя попасть, от территории, с которой нельзя уйти»602. Дискурс мешает людям независимо мыслить, чтобы они не узнали о диктатуре вампиров. Прибегая к выспренным, но туманным понятиям, он показывает, насколько можно исказить язык, чтобы затемнить смысл603.

Нападки на дискурс в Empire V порождают ироническое противоречие, а отождествление сущности вампира с «языком» – самоироничное указание на «диктатуру» Empire V(ictor). Вампиры разводят людей, чтобы те производили баблос, служащий пищей для языка. Вампир – «это прежде всего носитель языка, испытывающий и транслирующий власть языка»604. Язык буквально сосет кровь, подчиняет себе людей, проникает в их мысли и поглощает баблос, в который превращается энергия человека, растраченная на бессмысленные цели. Тот же самый язык как инструмент автора вовлекает читателя в происходящее и даже эксплуатирует самих вампиров, точнее популярную вампирологию – на этот счет в «Ананасной воде» имеется замечание, в котором ощущается самоирония: «…Надо все-таки уметь… сосать кровь у вампиров»605.

В романе Empire V, задуманном как характерная для Пелевина сатира на культуру потребления, ирония вновь приобретает непривычную форму и звучание. Постмодернистская/постструктуралистская ирония «языка, создающего личность, которую он, как считается, выражает», в романе переосмыслена: теперь личность – побочный продукт производства баблоса. Постмодернистская ирония традиционно строится на том, что все лежащее за пределами языка творится его средствами606. Как пишет Рорти, «ироники согласны… относительно нашей неспособности выйти за пределы своего языка для того, чтобы сравнить его с чем-то еще, а также… относительно того, что язык наш случаен и историчен»607. Поль де Ман более радикален – он полагает, что язык создает иллюзию субъекта608. В Empire V мы наблюдаем сплав постструктурализма и неомарксизма: слово существует лишь как объект языка, а объекту нужен воспринимающий субъект. Или:

Чтобы появилась купюра в сто долларов, должен появиться и тот, кто на нее смотрит. Это как лифт и противовес. Поэтому при производстве баблоса в зеркалах денежной сиськи неизбежно наводится иллюзия личности, которая этот баблос производит609.

По логике романа, опровергающей саму себя, любое утверждение (в том числе в самом тексте), что язык окружает человека стеной денежных симулякров, нельзя сформулировать иначе, как изнутри языка, поэтому оно неизбежно способствует созданию денежных симулякров. Это прямо проговаривается в тексте, когда Рома расспрашивает вампира-диссидента Озириса о Боге:

– Вы говорили, что ум «А» – это зеркало. А потом сказали, что отражать и создавать – одно и то же. Можно ли сказать, что Бог присутствует в каждом живом существе в качестве ума «А»?

‹…›

– Сказать-то можно… но все, что мы скажем, будет сделано из слов, а любое слово, поставленное перед умом «А», мгновенно превращает его в ум «Б». Все слова по определению находятся внутри денежной сиськи610.

Ирония направлена на саму попытку преодолеть границы слова. Заявление Озириса, что слова не отражают мир, а создают его, не удовлетворяет Рому, желающего знать, существует ли Бог на самом деле – как объект ума «А», воспринимающего чувственные данные, а не ума «Б», состоящего из слов и порождающего фантазии. Старший вампир смеется. Об экстралингвистических явлениях можно размышлять лишь с ироничной точки зрения языка. Или, по логике Empire V, можно сказать, что Бог «действительно» существует, но это опять же всего лишь высказывание, то есть фантазия ума «Б» и побочный продукт производства баблоса. Можно обличать слова словами, а можно, как предприимчивый профессор теологии, настаивать, что человек подобен Вилле Мистерий в древних Помпеях и ее прекрасные фрески – не просто отходы от баблоса. Но такого рода жесты – лишь попытка «вместо винного пресса поставить на Вилле Мистерий свечной заводик»611. Иначе говоря, за ними стоят все те же прагматические соображения.

В Empire V Пелевин развивает и обосновывает ироническое противоречие, заявленное в предисловии к «Чапаеву и Пустоте», в контексте несвободы, сковывающей общество потребления: текст – «очередной слепленный из слов фантом» – порочит эти же самые слова. Но в своих произведениях Пелевин, следуя собственной критике современности, переосмысляет как постромантическую иронию, бросающую вызов языку его же средствами (как в стихотворении Тютчева Silentium! [1830]), так и иронию постструктуралистскую, иронию иллюзорного субъекта, порожденного дискурсом. Результат – выпад против пустых референтов культуры потребления изнутри самой культуры потребления. Такой выпад оказывается в ловушке автореференции и потому неизбежно обречен на поражение.