Пелевин и несвобода. Поэтика, политика, метафизика

Мы нужны будущему… как пища

Пелевин строит свои произведения как сопоставление постсоветской реальности с мирами братьев Стругацких, внося свои поправки. Созданная ими классика советской научной фантастики знакома большинству читателей, поэтому служит Пелевину отправной точкой, чтобы показать, что жизнь превзошла даже самые мрачные фантазии Стругацких. Тандем Стругацких предлагал более убедительную картину, чем светлое коммунистическое будущее, которое обещала в то время официальная литература533. Насколько безрадостна новая картина реальности, можно судить уже по тому, что их предвидения не сбываются и разбиваются как раз о будущее.

Сами Стругацкие постепенно двигались от оптимизма к беспросветности. Если в ранних произведениях начала 1960-х годов они изображают Homo novus и общество будущего, просвещенное человечество, объединенное коммунистической идеей и исследующее космическое пространство, в текстах, написанных во второй половине 1960-х, в 1970-е и 1980-е годы, они тяготеют ко все более мрачным сценариям. В поздних романах Стругацких людей в историческом процессе начинают вытеснять сверхчеловеческие силы: мокрецы, Странники, людены. Взгляд на прогрессорство эволюционирует от ранних жизнеутверждающих произведений о Мире Полудня, где молодые коммунары пытаются распространить прогресс по всей галактике, до романа «Трудно быть богом», где землянин Антон, несмотря на благие намерения, не в силах помочь средневековому Арканару, попавшему под власть квазинацистской тоталитарной диктатуры534. В еще более поздних текстах, таких как «Жук в муравейнике» и «Волны гасят ветер» (1985), Земля предстает как отсталая цивилизация. В отличие от Антона и его друзей, у высшей расы Странников нет никакой гуманистической миссии на планете. Люди, некогда носители прогрессорства, выродились в отсталую и немощную расу, поэтому покоряются превосходящим их чужеродным силам535.

Неважно, сформированы ли читательские ожидания относительно оптимистичными произведениями, такими как «Полдень, XXII век» и «Трудно быть богом», или относительно мрачными – «Улиткой на склоне», «Жуком в муравейнике», «Градом обреченным», – эти ожидания все равно не оправдываются, потому что Пелевин выносит современности еще более неутешительный вердикт. При всем скептицизме творчество Стругацких все же несет в себе ностальгический гуманистический заряд, поэтому Пелевин использует его, чтобы оттенить собственные удручающие сюжеты.

Что именно делает внесенные Пелевиным с учетом постсоветской реальности поправки хуже воображаемого апокалипсиса братьев Стругацких? У Стругацких люди порой оказываются на стороне проигравших, но не на стороне бесчеловечности, которую так охотно принимают персонажи Пелевина. Такие произведения, как «Улитка на склоне» или «Гадкие лебеди», отражают пессимистичный взгляд на историю, но тем не менее возлагают надежду на человеческое достоинство и мораль. Поэтому Кандид на последней странице «Улитки на склоне» принимает решение бороться, хотя и знает, что ему не одолеть всепобеждающих сил леса. А последней мыслью Виктора Банева, главного героя «Гадких лебедей», оказывается: «Все это прекрасно, но только вот что – не забыть бы мне вернуться»536. Сколь бы соблазнительным ни казался постапокалиптический мир, очищенный интеллектуальными мокрецами, Банев чувствует себя обязанным воссоединиться со своими несовершенными собратьями – людьми. У Татарского или Ромы мы не найдем ни желания оглядываться в прошлое, ни подобного чувства общности.

В отличие от Стругацких, Пелевин не предвосхищает неведомое, может быть постгуманистическое, но в любом случае радикальное иное будущее. Стругацкие в позднем творчестве колеблются между обаянием более развитого постапокалиптического мира и опасением, что в таком мире люди, какими мы их знаем, не понадобятся вовсе. У Пелевина любое подобие novum вытесняется картиной порочного, бесчеловечного и вместе с тем на редкость пресного существования: примитивным организмом оранусом, поглощающим человечество; сверхцивилизацией вампиров, не ставящих перед собой никаких таинственных целей, а паразитирующих на человеческом скоте; упадочной технократией Бизантиума, противостоящей ветхой автократии Оркланда, и так далее. Если поздние произведения Стругацких, такие как «Жук в муравейнике» и «Волны гасят ветер», свидетельствуют о намерении Странников, пусть и пугающем, способствовать прогрессорству на Земле, разнообразные пелевинские операторы явно не задаются подобными целями. Они всего лишь мелкие бесы и марионетки в руках бесов покрупнее.

Пелевин спорит с влиятельной моделью Стругацких: совершенствованием общества за счет прогрессорства интеллигенции, воспитания свободно мыслящей элиты и развития рациональной, но вместе с тем нравственной и сильной личности – иначе говоря, с унаследованными от эпохи Просвещения принципами модерности, к которым вновь обратилась советская научно-техническая интеллигенция 1960-х годов и которые нашли отражение в классике советской научной фантастики537. Неслучайно в произведениях Пелевина никакие «интели» (как в «Хищных вещах века» названы интеллигенты) не предпринимают попыток противостоять безумию алчного потребления. И вызывающие симпатию представители научно-технической элиты, похожие на научных сотрудников младшего возраста из повести «Понедельник начинается в субботу», не борются со сверхэгоистичными гомункулами, способными захватить все, что представляет материальную ценность, замкнуть пространство и прекратить время538. Выродившаяся в «средний класс» постсоветская интеллигенция больше не ставит просвещение и мораль выше физического выживания. В мире Пелевина нет и ученых, готовых бросить вызов гомеостатическому мирозданию, как персонажи повести «За миллиард лет до конца света» и других произведений Стругацких539.

Пелевин дает понять: знания никак не соотносятся с моральными принципами. Власть халдеев в «Generation „П“», как и диктатура вампиров в Empire V, основана на доскональном понимании социальных механизмов. Если кто-то и стремится к знаниям, то только ради продвижения по социальной лестнице. И дело не только в этом: в пародии Пелевина на роман воспитания (характерный для соцреализма и вывернутый наизнанку Стругацкими) «настоящий сверхчеловек» в противовес герою «Повести о настоящем человеке» (1947) Бориса Полевого – даже и не человек вовсе540. Мы наблюдаем ироническую трансформацию Алексея Маресьева, советского летчика-истребителя, героя Великой Отечественной войны, о котором писал в своей повести Полевой, в вампира, обеспечивающего циркуляцию баблоса, а заодно не обижающего и себя. Но мишень пелевинской иронии – не столько соцреализм Полевого, сколько, в частности, ницшеанские идеи. Рома – сверхчеловек в буквальном смысле этого слова, только мелкий и жалкий.