Пелевин и несвобода. Поэтика, политика, метафизика

Мои предки были волосатыми низколобыми трупоедами, которые продалбливали черепа и кости гниющей по берегам рек падали, чтобы высосать разлагающийся мозг. Они делали это миллионы лет… без малейшего понимания, почему и зачем с ними происходит такое – просто по велению инстинкта. ‹…›

Потом… [с]тадо обезьян стало человечеством и начало свое головокружительное восхождение по лестнице языка. И вот я стою на гребне истории и вижу, что пройдена ее высшая точка. ‹…›

Мои потомки – не мои лично, а моего биологического вида, – будут волосатыми низколобыми трейдерами, которые с одинаковых клавишных досок сотнями лет будут продалбливать кредитно-дефолтные свопы по берегам мелеющих экономических рек. Они будут делать это без малейшего понимания, почему и зачем это с ними происходит – просто по велению инстинкта, примерно как пауки едят мух. ‹…› С этого, собственно, началась история – этим она и кончится.

Нас ждет новый темный век, в котором не будет даже двусмысленного христианского Бога – а только скрытые в черных водах транснациональные ковчеги… Они доведут человека до такого градуса мерзости, что божественное сострадание к нему станет технически невозможным – и земле придется вновь гореть в огне, который будет куда ярче и страшнее всего виденного прежде328.

Безнадежный финал повести предрекает второй апокалипсис и окончательное вырождение истории, когда человечество вернется к состоянию первобытных дикарей329. Слова «нас ждет новый темный век» перекликаются с фразой из романа «Generation „П“»: «…Темный век уже наступил»330. Однако если фамилия Татарского отсылает не только к преисподней, но и к татаро-монгольскому игу, изображенная здесь историческая деградация выглядит куда более радикально. Если в «Generation „П“» Homo zapiens погружается в новое Средневековье в духе татаро-монгольского ига или размышлений Бердяева («Новое Средневековье», 1924), то в «Зенитных кодексах Аль-Эфесби» люди отброшены на миллионы лет назад. Люди некогда имели обличье обезьян, поднялись по лестнице языка – и кончат опять же обезьянами, пусть и одаренными высокими технологиями331. Постапокалиптические недочеловеки уже лишены способностей к познанию и ведут звериный образ жизни, руководствуясь инстинктом. Весь технический прогресс оказался напрасным – или послужил лишь для того, чтобы круг истории замкнулся.

Апокалиптическая эпоха – еще и эпоха постхристианская, и из человеческой жизни ушло нравственное содержание. Похожие на неандертальцев потомки Скотенкова больше не верят в Бога – только в торговлю332. Но даже торговля теперь ведется не из рациональных соображений. Новые неандертальцы стучат по клавиатуре и продалбливают свопы так же инстинктивно, как пауки, поедающие мух. Выражаясь опять же явно библейским языком, люди доходят до такой мерзости, что Бог уже не может им сострадать. Мы в очередной раз наблюдаем характерное для Пелевина смешение метафизических понятий с техническими: «…Божественное сострадание к нему станет технически невозможным». Безусловно, коль скоро люди превратились в автоматы, милосердие к ним Бога технически невозможно. Божественное сострадание не распространяется и на «низколобых трупоедов». На земле не останется ни одного разумного существа, не то что праведного. И мир снова будет разрушен сходящим с небес огнем апокалиптического суда, который не минует никого.

Если и есть какой-то выход, он заключается в том, чтобы покинуть тонущий во мраке мир по своей собственной воле, как это делает А Хули, прыгающая на велосипеде в воздух в Битцевском парке. Левитан, в свою очередь, тоже надеется «вступить в Радужный Поток» и «остановить возникновение феноменов», тогда как Скотенкову в такой возможности отказано: его подвергают лоботомии (как у Замятина) и возвращают (как у Оруэлла) в покорный коллектив333. Но что если человек просто не хочет жить – с самого начала и даже до начала самой жизни? Тогда, как Маша из «Отеля хороших воплощений» – рассказа, завершающего сборник, – он волен выбрать не воплощаться вовсе.

«Отель хороших воплощений» – рассказ о прерванном воплощении. Душа Маши, получающая возможность родиться в мир, и не кем-нибудь, а дочкой русского олигарха (и красивой проститутки), отвергает этот шанс, потому что не хочет «ходить с птичьим говном в голове» и «радовать светлые умы, вгрызающиеся в наномир и друг в друга»334. Ее не привлекают жестокость и глупость земного существования. Поэтому она предпочитает остаться чисто духовной потенцией – так и не попробовав ананасный сок и радуясь «тому, что было и будет всегда»335.

Как и в других произведениях, в «Ананасной воде» Пелевин предлагает собственную версию, расходящуюся с предшествующей традицией апокалиптической мысли. В этом сборнике писатель, помимо Библии, отталкивается от русских эсхатологических нарративов XIX и ХX веков. К собственным мотивам Пелевин добавляет многочисленные аллюзии к софиологии Владимира Соловьева, циклу Александра Блока «Стихи о Прекрасной Даме» (1904) и «Розе Мира» (1958) Даниила Андреева336. Название сборника отсылает к Софии Соловьева и Прекрасной Даме Блока, а также к стихотворению Владимира Маяковского «Вам!» (1915): «Вам ли, любящим баб да блюда, / жизнь отдавать в угоду?! / Я лучше в баре блядям буду / подавать ананасную воду!»337. Таким образом, название пелевинского сборника перекликается с написанной в годы Первой мировой войны инвективой Маяковского, обличающей филистеров, которые наслаждаются материальными благами, но равнодушны к судьбе тысяч солдат, гибнущих в окопах. В восприятии Пелевина кровавый период 1914–1918 годов схож с современностью. Обе эпохи захлебываются в насилии, только в наши дни кровопролитие совершается с помощью высоких технологий, а его картина затуманивается медиа.

В сборнике «Ананасная вода» традиционная эсхатология предстает в новом свете и выглядит иначе в контексте размышлений самого Пелевина. «Отель хороших воплощений» обыгрывает софиологию и эсхатологию Соловьева и Блока, а также буддизм и гностицизм с их отвращением к плоти и темному материальному миру. И Соловьев, и Блок постепенно перешли от веры в Софию (Божественную Мудрость) и искру Божию в человеке к апокалиптическим пророчествам и философским или поэтическим образам вавилонской блудницы338. Словно бы мимоходом очерчивая эволюцию Соловьева и Блока от теистического мышления к эсхатологическому, Пелевин объединяет в названии сборника «Ананасная вода для прекрасной дамы» «Прекрасную Даму» и «блядь», причем последняя отсылает не только к процитированному стихотворению Маяковского, но и к поэзии Блока, в более поздних апокалиптических стихах которого Прекрасная Дама претерпевает зловещую метаморфозу, приобретая черты блудницы. Ангел новой жизни называет Машу «прекрасной дамой», но она так никогда и не попробует ананасной воды, что символизирует отказ от земных наслаждений. Заставляя героиню отвергнуть зачатие (и остаться нерожденной), Пелевин вносит ироническую поправку в софиологию Соловьева и Блока. Несмотря на колебания Блока между Вечной Женственностью как духовным началом и живой женщиной, Пелевин последовательно настаивает, что София, душа мира, не рождается во плоти339. Нерождение Маши – лаконичный вердикт нынешнему положению вещей. А именно – этот мир совершенно бездушен340.