Пелевин и несвобода. Поэтика, политика, метафизика

* * *

Дэвид Бетеа перечисляет ключевые элементы «глубинной эпистемологической структуры» апокалипсиса:

(1) История в общем и целом предопределена Богом, но вместе с тем выстроена так, что человечество – точнее, принадлежащие к избранным – может выбирать между Христом и Антихристом, между истиной, ниспосланной свыше, и миражом мирской власти, благополучия и всего, что притворяется правдой здесь и сейчас; (2) настало время принять решение, и началась первая стадия переломных событий: кризиса – суда – оправдания; надвигающийся конец означает трагедию и кару для тех, кто выбрал отречение от веры, и ликование для тех, кто ее сохранил362.

В десятилетия, последовавшие за распадом Советского Союза, в России вышло немало произведений на тему грядущего Армагеддона, но мало кто использовал наследие эсхатологической мысли с таким же знанием и тонкостью, как Пелевин. Его сценарии конца света – метаапокалиптические. Он анализирует привычные эсхатологические представления и переосмысляет их в собственной неповторимой манере.

Пелевин перерабатывает апокалиптические нарративы в собственных целях, превращая трагедию в нечто будничное (но не отказываясь полностью от трагизма) и устраняя ликование (за отдельными неоднозначными исключениями). Отчасти он стремится к иронии и пародии, как в случае со S. N. U. F. F., где Биг Биз настигает кара «сниже» (исходящая никак не от святых сил). В «Операции „Burning Bush“» писатель тоже шутливо комментирует используемые им апокалиптические тексты – например, когда мистическое сочинение Даниила Андреева «Роза Мира» служит отправной точкой для цепи обманов, сплетаемой на протяжении всей повести. Сталин якобы читает Андреева – изобразившего его общение с дьяволом – и приказывает приготовить в Кремле особую комнату для тайных бесед с сатаной. Апокалиптический текст Андреева встраивается в типичный для Пелевина калейдоскопический нарратив. В отличие от печатей, снимаемых в книге Откровения, откровение, полученное из текста, служит для плетения новой сети обмана. Пелевин отталкивается от эсхатологического сюжета книги Андреева – и игриво обнажает прием.

Несмотря на присущие ему юмор и иронию, Пелевин, на мой взгляд, всерьез рассматривает в своих текстах такие темы, как конец времен и суд над историей. Да, писатель «шаг за шагом разрушает классическую эсхатологию», «телевизионерские видения посещают Татарского не в эпилептическом припадке, а от волшебных грибов», и «его лишенный какой-либо мистики конец не убийство, а телевизионная программа»363. Но, как сказано в «Generation „П“», конец света – просто телепередача. Я скорее соглашусь с подходом Кита Ливерса, полагающего, что, когда Пелевин в романе «Generation „П“» обращается к апокалиптическим мотивам, он

не стремится к серьезности Достоевского или Булгакова… вместе с тем создается впечатление, что они использованы… весьма прямо как метакомментарий на тему болезненной, вновь и вновь возникающей исторической проблемы364.

Типичный пелевинский сюжет – это апокалипсис, откровение или снятие покровов, пусть не такое последовательное, окончательное и обнадеживающее, как в традиционной эсхатологии. В своих текстах Пелевин вскрывает фальшь, махинации, уловки, которыми изобилует современность. Проблема заключается в том, что окончательное разоблачение не представляется возможным – за одним заблуждением стоит другое в бесконечной регрессии. В эпоху лжи нет откровения в пророческом смысле слова – кроме того что это эпоха лжи как таковая. В эсхатологическом сюжете под сомнение поставлена и свобода выбора. Но бесконечная цепь симуляций и всеобщая несвобода сами по себе являются краеугольными авторскими прозрениями.

Важно отметить, что в обрисованных Пелевиным сценариях конец света предстает как разгул зла, банален и не предполагает искупления. В его произведениях мы наблюдаем апокалипсис энтропии, имеющий мало общего с картинами, нарисованными Соловьевым, Блоком или Андреевым. Как у Бодрийяра, «история, смысл и прогресс уже не в состоянии достичь второй космической скорости». Человечество деградирует и скоро исчезнет – если не физически, то как субъект сознания и эмоций. Такое пессимистическое восприятие истории контрастирует с характерным для начала ХX века переживанием современности как времени краха и кризиса, тем не менее оставляющего место для героического противостояния и перемен365. Окончательной победы добра над злом нет, как нет ни суда над грешниками, ни прославления праведных, ни грядущего царства Божия.

Как указывает Гари Розеншильд, в апокалиптическом нарративе важен именно смысл разрушения:

Апокалипсис наделяет смыслом смерть и разрушение – то есть безобразие, – а значит, и саму жизнь. Смерть явлена как дверь в новый мир, временный конец и начало вечности, не новой жизни, а высшей формы существования, где наконец откроется истина – осмысленный порядок вещей366.

Если смысл непостижим, то, говоря словами Иммануила Канта, «сотворенное бытие теряет в их [разумных существ] глазах смысл, как спектакль без развязки и замысла»367. У Пелевина конец света лишен смысла.

В более поздних произведениях Пелевин все чаще прибегает к апокалиптическим образам не столько ради комического эффекта, сколько серьезно. Если в «Generation „П“» и Empire V присутствует намек на конец света, однако Страшный суд отодвинут на неопределенный срок, то в «Ананасной воде» и S. N. U. F. F., уделяющих внимание мировой войне и экологической катастрофе, апокалипсис изображен как Судный день, пусть день этот окрашен в пародийные тона и полностью лишен положительных коннотаций, связанных с милленаристскими надеждами и ликованием368. Превращение людей в автоматы (тупые и безвольные), возможно, все же предпочтительнее их превращения в горсть пепла. И все же от многих персонажей Пелевина (особенно в более поздних произведениях) избавляются быстрее и решительнее. Если поздние апокалиптические видения Пелевина и не являют будущее, наполняющее смыслом все, что происходило до него, они все же подводят некую черту и отражают подобие высшего суда. Пусть даже мир кончится всхлипом бройлеров в Страшном супе, для цыплят это не менее гибельный исход.