Пелевин и несвобода. Поэтика, политика, метафизика

Альтернативное прочтение предполагает отказ от попыток рационализировать переживания Пустоты или усмотреть в них аллегорию: исходя из постулатов солипсизма – а это один из ключевых пелевинских лейтмотивов – их следует расценивать как полноценный психический опыт. Во вселенной Пелевина каждый человек живет в виртуальном мире, созданном его собственным сознанием. Сознание порождает потоки впечатлений, понятия времени и пространства и так далее. Как сказано в «Принце Госплана», «никакого „самого дела“ на самом деле нет». По той же причине эти впечатления «настолько реальны, насколько что-нибудь вообще бывает реальным».

Тема солипсизма неоднократно возникает в беседах Чапаева с учеником, особенно в одном из диалогов в финале романа, когда Анна с помощью буддистского глиняного пулемета, установленного на броневике Чапаева, разрушает иллюзорную материальную реальность, так что в мире не остается никого, кроме них троих: Чапаева, Пустоты и Анны405. В эту минуту Пустота задается вопросом, что случилось с его соперником Котовским (двойник исторической фигуры – Григория Котовского, советского военного деятеля):

– Поскольку его никогда не существовало… на этот вопрос довольно сложно ответить. Но если тебя по-человечески волнует его судьба, то не тревожься. Уверяю тебя, что Котовский, точно так же, как ты и я, в силах создать свою собственную вселенную.

– А мы в ней будем присутствовать?

‹…›

– Возможно, что и будем, но в каком качестве – не берусь судить. Откуда мне знать, какой мир создаст Котовский в своем Париже. Или, правильнее сказать, какой Париж создаст Котовский в своем мире406.

Каждое сознание создает собственный мир, поэтому «Чапаев и Пустота» представляет собой созвездие параллельных реальностей, порожденных умами разных людей (Пустоты, Котовского, трех других пациентов психиатрической больницы и так далее). Подобно Котовскому, выполняющему в романе роль злого демиурга, Пустота – как и остальные персонажи – создает собственную вселенную. Что каждое сознание вызывает к жизни свою параллельную реальность, видно из самого устройства повествования – вставных новелл, написанных от лица собратьев Пустоты по несчастью: просто Марии, Сердюка и Володина, которые делятся своими рассказами во сне во время проводимых Тимуром Тимуровичем сеансов групповой терапии. Тот же космологический принцип открывается нам в видении загробного мира, которым ведает барон Юнгерн407. Пятна костров, словно на координатной плоскости, располагаются «как бы в узлах невидимой решетки, разделившей мир на бесконечное число квадратов»408. Костры символизируют параллельные вселенные, созданные одинокими умами. Как отметила Эдит Клоуз, поле «выступает как метафора космической пустоты мира, наполненного бесчисленными индивидуальными сознаниями»409. Совершенно естественно, что, хотя от ближайшего костра Пустоту отделяет каких-нибудь пятьдесят шагов, он не может преодолеть это расстояние без сверхъестественной помощи Юнгерна. В самом деле – как проникнуть в мир другого человека?

Главный герой «Чапаева и Пустоты» освобождается из заключения в постсоветской психиатрической больнице благодаря тому, чтó (для него) настолько реально, насколько это возможно, а кроме того, выбрано им свободно и наделено смыслом. Пустота «сам выбирает для себя тот мир, в котором он – комиссар Чапаева, и следует этому выбору со всей возможной последовательностью»410. Поскольку ничто не существует «объективно», важно качество психической реальности человека – освобождает она его или закрепощает, дает свободу мыслей и чувств или подсовывает пошлость и симулякры. Это, в свою очередь, зависит от индивидуальных особенностей и усилий – в противовес стандартизованному производству и потреблению. Если то, что группа людей принимает за реальность, – всего лишь коллективная визуализация, наведенная беспринципными субъектами (такими, как Котовский), ответом на навязанный извне, механически воспроизводимый и бездумно потребляемый симулякр должна стать внутренняя жизнь человека, взращенная трудом и любовью411. Можно сказать, что Пустота делает собственной реальностью временной пласт Гражданской войны и развивает ее освободительный (и эстетический) потенциал, пока не отказывается от обеих временных шкал ради еще большей свободы пустоты – Внутренней Монголии412.

Временное измерение, в котором живет Пустота, не коллективная альтернативная история, обусловленная отклонением от известного хода событий в конкретной точке, и не галлюцинация, порожденная душевной болезнью, а индивидуальная психическая жизнь, имеющая обоснование в собственном бытии. Сближаясь с альтернативными типами исторической прозы (в том числе с альтернативной историей и исторической метапрозой), роман «Чапаев и Пустота» выполняет совершенно иную задачу – не столько проблематизирует историческое знание или воплощает фантазии на тему «Что было бы, если бы, сколько преобразует альтернативно-историческое воображение в духе волнующей Пелевина философской проблематики.