Ошибка исключена

* * *

В середине дня обычно все живое пряталось от зноя, в городе наступала тишина. Жара отупляла. Тяжелым становилось тело. Но вот Моисеев услышал ленивую перебранку часового у ворот. Кто-то хотел пройти в помещение ГПУ, а постовой его не пропускал.

Моисеев осторожно, чтобы не разбудить задремавшего в своем кресле Фаттахова (дверь его кабинета была открыта), пробрался к выходу. Оказавшись на улице, он потянулся так, что хрустнули кости. Застегнул на пуговицу воротник.

Вахту нес Петренко. Широкогрудый, упитанный, он особенно тяжело переносил жару. Гимнастерка у него взмокла от самых плеч до пояса.

— Попробуй ограничить себя в питье, Тарас, — сказал ему Моисеев. Петренко тотчас повернулся, вытянулся перед начальством.

— Не-е, товарищ Моисеев, не выйдет, — отдуваясь, возразил украинец. — Нема у мене против этого воли.

— Не прибедняйся, сможешь. Что у тебя тут?..

Моисеев уже увидел запыленного, обросшего узбека, но не спешил к нему поворачиваться. Незнакомец что-то быстро-быстро говорил, обращаясь по-прежнему к Петренко.

— Та и черт не разберет, чего он пытае!

Моисеев повернулся к узбеку.

— Ий-е! — воскликнул тот, наткнувшись взглядом на орден Красного Знамени. — Мо-оисси-ив! — узбек указал пальцем на Сергея. И тут же ткнул себя в грудь:

— Гани!

Моисеев быстро огляделся. Никого поблизости не было. А Петренко? Вряд ли он о чем-нибудь догадается по одному скороговоркой произнесенному слову.

— Пропустить.

Сергеи ни разу не взглянул на узбека, пока они шли через двор. Спокойное безразличие — вот лучшая маскировка, за ним ведь могли наблюдать. А ему так хотелось обнять этого человека, принесшего, наконец, долгожданную весть.

В дверях, как и положено, он остановился. Пропустил узбека вперед. Задремавший было Фаттахов открыл глаза, спросил:

— Кто?

— Перебежчик. Я сам им займусь. Без свидетелей. Если не затруднит, пришли ко мне переводчика...

— Реджепова?! — уверенно произнес Фаттахов.

— Нет. Прокофия.

Увидев изумление на лице председателя, Моисеев повторил:

— Лучше Прокофия.

Кабинетом Моисееву служила узкая, длинная комната. Если сесть посреди и разговаривать негромко, то подслушать будет трудно как со стороны двери, так и со стороны единственного окна, стекла которого вместе с рамой когда-то давно накрепко вмазали в стену. Перебежчик выглядел крайне утомленным, даже больным. Когда он зашелся кашлем, Моисеев подумал, что у него чахотка. Видно, Гани предоставил ему последний шанс — попасть домой, подлечиться и, разумеется, заслужить прощение Советской власти. Естественно, дом его должен быть в городе. Своих детей, наверно, нет. Молод. Не так просто жениться на Востоке, если ты беден и не в состоянии заплатить за невесту. Значит, здесь, в городе, живет старушка-мать, к которой он безумно привязан.

Скрипнула дверь. На пороге появился тяжело дышавший Прокофий. Наверно, его не оказалось на месте и за ним пришлось посылать. Рядом с Прокофием стоял и Фаттахов — лицо обиженное. Он ждал объяснений. Моисеев подошел к нему, попросил:

— Я быстро с ним кончу. Через час протокол будет у тебя на столе. Такие люди теряются, когда их допрашивают крупные начальники. Извини, Исмаил...

Фаттахов, уходя, прикрыл за собой как можно плотнее дверь. «Вот, мол, не подумай чего плохого». Моисееву от этого ребячества стало весело. И вообще, все складывалось как нельзя лучше. Операция пока шла по намеченному плану. Придет время, и Фаттахов не только простит самостоятельность заместителю, но и будет приводить ее в пример.

— Первый вопрос, — сказал Моисеев Прокофию. — Пусть опишет внешность Гани.

Прокофий перевел. Перебежчик, испуганно глянув на Моисеева, быстро заговорил. Он понял, что его проверяют.

— Как зовут курбаши? Чем занимается в банде Гани?

— Курбаши зовут Исламбеком, — переводил Прокофий. — У него больше двухсот всадников. Гани пользуется доверием главаря. Они обеспокоены вашим появлением.

— Человек с таким знаком, — Прокофий показал на орден чекиста, — опаснейший враг мусульман... И еще Гани обучает обращению с пулеметом молодых джигитов.

— Представляю, какие из них стрелки получатся.

— И слепой со страху попасть может, — не согласился с командиром Прокофий.

— Что просил передать мне Гани?

Прокофий перевел, с недоумением посмотрев на Моисеева, — дескать, как это так, дезертир, и что-то может сообщить!

— Он назвал местечко. Называется аул Актерек.

— Не густо... Не густо... Сколько загадок сразу. Вот что, Прокофий, — ты об этом забудь. Гани... Актерек... Пусть он тоже забудет, — сказал Моисеев, указывая на парня.

Сергей дождался конца перевода, а когда перебежчик вновь обратил к нему испуганные глаза, мягко ему улыбнулся.

— В городе у парня мать?

— Да. Очень старая. Он надеется, что еще жива. А вот зиму одной ей не пережить. Потому он и убег от своего бека.

— Хорошо, мы его отпустим домой. Даже проводим. Это сделаешь ты, Прокофий. Мне надо быть уверенным, что его не подослали. А теперь вытяни, да поскорее, все сведения об отряде. Сделай это сам. А мне надо немного подумать...

На грязном окне вытер кусочек. Увидел урюковые деревья, под ними яркую зелень клевера. Траву недавно скосили, но она уже отросла настолько, что вновь полностью укрыла землю. От окна его оторвал разговор в комнате. Узбек-перебежчик перестал торопиться, он видел, что русский солдат записывает все им сказанное.

«Связь установлена. Мы обрели глаза и уши в стане врага. Это ценно! Скорее — бесценно, поэтому — нельзя торопиться. Надо детально продумать, мысленно отработать цепочку, свести к минимуму количество людей, знающих об окне. Да, окне, через которое мы будем приглядывать за Исламбеком. И когда я дерну за веревочку, ты, почтеннейший басмач, попадешься. Народ наконец-то свершит правосудие над разбойником...»

Разговор за спиной смолк. Моисеев это тотчас же отметил. «Размечтался чекист, — мысленно пожурил он себя. — Ну, а теперь — к Фаттахову. Соберем побольше людей, огласим протокол допроса. Надо отвлечь всех от Гани. Враг может оказаться рядом. Возможно, он проверенный человек, которому доверяют...»