Ошибка исключена

Глава четвертая

— Видите горы, — сказал капитан парохода, оборачиваясь к Моисееву. — Невысокие, темные... Их так и зовут — черными. Значит, доплыли. Значит, рядом Турткуль.

Вскоре пароход развернулся. Поставил баржи против течения, на малом ходу стал причаливать к берегу.

Каких-либо капитальных построек на пристани Моисеев не увидел. Несколько огромных лодок с невысокими бортами. Тут же мешки, строевой лес. Неказистые строения из глины.

До города добирались на арбах. Два колеса, ось на уровне груди, а оглобли почти ложатся на спину лошади. Больше, чем по одному красноармейцу на арбу, возницы брать не соглашались: тяжело. Обоз шел от пристани с грузом.

Моисеев подчинился. Пешком, утопая по щиколотку в мягкой пыли, двинулись за арбой лишь пулеметчики. Им было приказано не отлучаться от своего «максима».

Через час пути подъехали к воротам. Высоким, обитым для прочности коваными листами железа. Город окружала глиняная стена с прорезями-бойницами по самому верху. Вблизи это шестиметровое сооружение выглядело внушительно. У ворот одна створка была постоянно открыта. Этого хватало, чтобы могла проехать арба. Ворота осели, перекосились, свидетельствуя о том, что о набегах тут перестали думать.

«Крупный город, военный гарнизон... Вряд ли кто отважится сюда сунуться», — подумал Моисеев.

За крепостной стеной сразу встретился канал, мост через который был без перил и мягко пружинил под колесами. Улица оказалась довольно широкой, но такой же пыльной, как и вся дорога от реки. Дома с плоскими крышами примыкали один к другому, за ними, во дворах, просматривались шарообразные деревья с темно-зеленой листвой.

Вскоре показались казармы из желтого кирпича с высокими крышами, обшитыми оцинкованным железом. Моисеев мысленно улыбнулся, подумав: «Они по всей царской России строились для солдат одинаково».

Арбы остановились у крыльца. Возницы, прощаясь, раскланивались с красноармейцами. Узбеки были довольны, что помогли отряду добраться. Они привыкли видеть в этих русских, одетых в выгоревшую зеленую форму, защитников от произвола баев, от набегов бандитских шаек.

Часовой сидел возле крыльца на скамейке и забавлялся со щенком. На Моисеева он посмотрел, но не встал, не спросил, кто он, откуда.

«Свой»! — это часовой уяснил себе сразу. Остальное прибывший командир сам расскажет начальству. А вот бойцы... Они-то наверняка расщедрятся, угостят его табачком.

Часовой еще раз легонько свалил щенка с ног. А когда тот вскочил, знакомой теплой руки уже не было. На ее месте оказался приклад винтовки. Щенок вцепился острыми зубами в дерево, но тут же, обидевшись, отошел в сторону и занялся ловлей блох в своей густой шерсти.

— С Расеи... или туркестанские будете? — спросил часовой. Лицо у него круглое, усыпанное веснушками. Нос — облупившийся от жаркого солнца, а глаза — чистые, голубые. Когда боец узнал, что отряд из Ташкента, у него сразу пропала охота вести разговор дальше. Он, пожалуй, вновь занялся бы щенком, но тут увидел кисет, вышитый украинский кисет Петренко. Часовой заулыбался, протянул обе руки к кисету. Винтовка ему не мешала, она находилась у него меж колен, а ствол надежно покоился на плече.

— Недавно служишь? — спросил человек, с удовольствием разглядывая замысловатый рисунок вышивки. — Как новенький!

Боец вздохнул, вернул кисет хозяину. И тот исчез в огромной ладони Петренко. Часовой внимательно оглядел подсевшего к нему красноармейца, с завистью произнес:

— На сале тебя, поди, откармливали? Ну, настоящий Тарас Бульба, и только.

— Точно, Тарас. Но только Петренко, из-под Полтавы.

— А я — Ваня, Курский.

Красноармейцы из отряда Моисеева теснее обступили часового.

— Вход, братва, не загораживайте. Мне ведь за крыльцом присматривать надо.

— Не беспокойся. Враз кого надо увидим. — Это вступил в разговор Шарков Василий — высокий сутуловатый парень.

— Скажи, жизнь-то какая у вас? — спросил Петренко. — Не хлопотливая?..

— Спим спокойно. В караул вот ходим. Когда по тревоге поднимут, выступаем за город. Только их, бандитов-то, разве настигнешь?.. На конях они, и местность кругом им знакомая. В перестрелку редко вступают. А пулеметов страх как боятся.

Ваня покосился на тупорылый «максим», который несколько минут назад сняли с арбы разобранным. Теперь он стоял рядом, готовый к бою.

— Да-а... завидно, — произнес Петренко. — Значит, отслужишь и соловьев своих курских отправишься слушать.

— Да не, я тута останусь, — часовой широко улыбнулся. — Девку присмотрел. Работа на реке иль на заводе найдется.

— Не сгоришь?.. Вдвоем-то!.. Летом, поди, жарко!

Красноармейцы рассмеялись.

...А в казарме член реввоенсовета Шайдаков долго разглядывал Моисеева, прежде чем протянуть ему руку.

Рабочий, матрос Амударьинской флотилии, командовавший вооруженным отрядом, а затем и войсками, громившими в низовьях реки банды Джунаидхана, он недолюбливал военспецов из бывших офицеров и вообще не спешил верить образованным. Такие, ему казалось, могут отступить в трудную минуту. Дрогнут, не умрут, если понадобится, за дело рабочего класса.

Шайдакова настораживала интеллигентность прибывшего командира. Ее нельзя было скрыть ни под загаром, ни под грубой солдатской одеждой. Только боевой орден смущал бывшего матроса.

Он подумал, что тоже, пожалуй, был достоин не меньшей боевой награды. Но ведь самого себя к ордену не представишь?

Шайдаков встал. Грудь у него широкая. Казалось, тельняшка, которая виднелась под распахнутым воротничком гимнастерки, должна вот-вот лопнуть. Так сильно она была натянута.

— Революцию где встретил-то? — спросил член реввоенсовета, искоса посмотрев на Моисеева.

Командир особого отряда прищурил в усмешке глаза. «Прощупывает, — подумал он. — А, пожалуй, матрос прав. На доверчивости многие уже обжигались. Этот, наверное, тоже»...

— В реальном учился, в Великих Луках. А вечерами в мастерских слесарил. Зарабатывал на жизнь.

— Не в гимназии? — переспросил Шайдаков.

— Не-ет.

Они вместе рассмеялись.

— Не люблю гимназистов, — признался Шайдаков.

— Мы тоже их... — Моисеев сжал пальцы в кулак, — били. Наверно, в одно время росли?

— Я постарше, — сказал Шайдаков. Он вновь стал серьезен. — А после?..

— Служил в ЧК, на Псковщине.

Еще один взгляд исподлобья, облегченный вздох — и Шайдаков у краешка стола. Это, видать, любимая позиция члена реввоенсовета.

— Первое, что нас беспокоит, — сказал Шайдаков, — это осведомленность бандитских шаек. Мы высылаем отряд — они уходят от столкновения... Снаряжаем обоз с продовольствием и семенами в какое-нибудь селение — они перехватывают его по дороге или расправляются на месте с дехканами, посмевшими принять помощь от неверных.

— Неверные — это те, кто не исповедует ислам? — спросил Моисеев.

— Берите шире — все, кто носит пятиконечную звездочку на защитной фуражке, кто помогает укрепиться Советской власти.

— Насколько однородны бандитские отряды?

Шайдаков встал со скамьи, еще раз измерил Моисеева взглядом. Он уже разглядывал командира с интересом.

— Это в тебе, видать, заговорил прошлый опыт, — сказал член реввоенсовета. — Отсечь верхушку от запуганной и послушной массы?

— Скорее, логика. Не могут по доброй воле сотни простых людей идти против Советов. Ведь революция — их родное детище.

— Детище, говоришь? Неплохо, совсем неплохо. Только вот беда — как доказать им это родство? Не хотят подпускать пока нас баи и муллы к народу. Хитры. Ой, как хитры!

Шайдаков помолчал, потом, впервые улыбнувшись Моисееву, произнес:

— Вот и поезжай на ту сторону. В Хиву, к Фаттахову. Заместителем председателя ГПУ республики. Это тебя не обидит?

— Совсем нет. Суть не в должности, — ответил Моисеев.

— Верно. Суть в том, чтобы службу свою хорошо исполнять. Этого многие из нас еще не умеют. Оттого и промашки. Оттого ты к нам и пожаловал.

Шайдаков вызвал дежурного. Приказал накормить и разместить прибывших бойцов и командира.

— К себе не приглашаю, — сказал, прощаясь, Моисееву. — Сам из общего котла щи хлебаю. Проще. И от бойцов уважение.

Он усмехнулся. Подошел к Моисееву, сжал его плечи огромными ручищами. Попытался сдвинуть в сторону. Когда это у него не получилось, одобрительно произнес: — Верю, что слесарил. Теперь верю...