Операция "Молодожёны" или Задачка о чёрном квадрате

-3-

3.

В отличие от Лидии Фроловой, которая своей прямотой и эмоциональностью полковнику скорее даже понравилось, Василий Ромашов, двадцати девяти лет, уроженец Смоленской области, холостой, бездетный, беспартийный, по образованию учитель, его сильно насторожил.

Не говоря еще ни слова, Ромашов одной своею простодушной «рязанской» внешностью, ямочками на щеках, трогательно изломанными бровями, чуть оттопыренными ушами, слегка вющимися лохматыми волосами возбуждал какое-то безосновательное к себе доверие и желание улыбнуться в ответ. Причем, он не старался понравится, это полковник очень ясно видел, не строил намерения произвести благоприятное впечатление, а излучал безыскусственное и непосредственное человеколюбивое обаяние, которое вполне намеренно могло использоваться им (и скорее всего использовалось) в качестве приманки для доверчивых дурачков.

Летунов всею кожей почувствовал подвох и внутренне подобрался.

- Нас расстреляют? - первым задал вопрос Ромашов, не дожидаясь когда заговорит полковник. Задал — и посмотрел полковнику прямо в глаза — ясным, полным надежды взглядом по-детски чистых, насыщенно-голубых глаз.

- К сожалению, других видов уничтожения предателей в нашем законодательстве не предусмотрено, - жестко ответил Летунов, не без брезгливости переводя взгляд на спасительного Короткова — близкого и понятного, как азбучная истина.

- Есть еще лагеря без права переписки... - вполголоса сказал Ромашов.

- Что? Вы соображаете, что это будет записано в протокол?

- Какая разница, если все равно — расстрел?

- Лихо.

На смешливый тон полковника Ромашов не отреагировал, только часто заморгал и по-детски потер кулаками набрякшие от бессонницы веки. Со стороны казалось, что он вот-вот заплачет. Летунов вынул из кармана папиросы:

- Курите.

Ромашов отнял руки от лица и часто заморгал, будто боролся со слезами. Но слез не было. Только белки глаз краснели лопнувшими сосудами.

- Спасибо, я не курю.

Полковник сложил пальцы домиком и потерся о них подбородком.

- Похвально. Курение вредит здоровью. Впрочем, вашему здоровью уже как не вреди — все один исход.

- Но почему — расстрел? - Ромашов опустил голову, пальцы его рук сцепились в замок и до ощутимого хруста выворачивали суставы. - Мы ведь ничего плохого не сделали... Мы сдались. Добровольно!

- Вы предатель, Ромашов. Вы перешли на сторону врага. По-вашему, этого недостаточно, чтобы поставить вас к стенке?

- Я сделал это временно... Спасая жизнь.

- Временно... Нет ничего более постоянного, чем временное. Знаете, как называется это ваше временное? Это коллаборационизм. Вам знакомо это слово? Ну конечно знакомо, вы же учитель, образованный человек.

Ромашов резко поднял голову, уставился на полковника прямым и простым как железный прут взглядом. Виноватым он себя явно не считал, но спорить не посмел. Или не счел нужным. На лице его было написано несогласие сказанному, упрямый глухой протест и в тоже время... какая-то душевная покорность происходящему. Летунов никак не мог взять в толк что он пытается сыграть.

- Откуда вы знаете немецкий язык?

- Изучал в школе. И от мамы, она была учителем немецкого. Она говорила, что у меня способности к языкам.

- Странно, что вас не взяли в переводчики.

- Меня хотели взять... Но не успели.

- Не успели, ага... Кстати... - полковник задумчиво почесал кончик носа и перескочил на другую тему, хотя это было вовсе и не «кстати»: - ...Кстати, а почему немецкие вербовщики обратили на вас внимание? Вы выражали антикоммунистические настроения?

- Да. По большей части нарочитые.

- Поясните.

- Я видел как обращались с попавшими в плен бойцами. Я сам был одним из них. Нас морили голодом, холодом, измождали непосильной для вечно голодного человека работой. Нас истребляли, понимаете? Единственным шансом вырваться было обратить на себя внимание вербовщиков. Чтобы выбраться из концлагеря и попытаться вернуться домой нужно было заинтересовать собой. У меня есть вопрос к советской власти. Моего деда раскулачили и сослали в Сибирь, он там умер и я даже не знаю где его могила. Я любил его. Я знаю, что он был хорошим человеком, трудолюбивым и честным. Он не был зажиточным, он просто умел работать на земле... И я не понимаю за что он должен был сгинуть неизвестно где! За то, что у него была лошадь, а у его соседа не было? Вот такой у меня вопрос.

- И вы рассказали эту душещипательную историю вербовщикам.

- Вы иронизируете... Это обидно. Да, я рассказал, когда меня пригласили на разговор. В моей анкете, которую все красноармейцы заполняют при попадании в плен, был указан раскулаченный дед. Это, видимо, их заинтересовало. Они искали неблагонадежные элементы, имеющие счеты к советской власти. Я решил сыграть на этом, развить свою личную обиду в общее неприятие к власти и государству.

- А на самом деле вы любите советскую власть, хотя и имеете к ней некоторые болезненные вопросы?

- Опять ирония. Может быть, вам трудно поверить, но я люблю свою Родину. Я люблю свою землю, свой народ. И сколько бы вопросов у меня не было к власти, это не меняет того обстоятельства, что другой Родины у меня нет и быть не может. Родина как мать — одна и на всю жизнь.

Полковник пристально посмотрел на Ромашова и язвительно ухмыльнулся:

- Убедительно говорите. Аж поверить хочется. Понимаю, почему вы так понравились отборщикам разведшколы. Умеете взять обаянием честности.

Ромашов наморщил лоб.

- Не понимаю о чем вы говорите.

Полковник помрачнел и приказал строго:

- Блиц. Отвечайте коротко. Вы были красноармейцем, Ромашов?

- Да.

- На предыдущем допросе вы указали, что пошли на фронт добровольно. Это правда?

- Да.

- Вы понимали, что можете умереть на фронте?

- Да.

- Вы готовы были умереть?

- Да.

- Коротков, ты успеваешь?

- Да, - бросил Коротков, не поднимая головы от протокола. Но сразу опомнился, выпрямился, грянул: - Так точно, успеваю!

- Значит, вы готовы были умереть за Родину? - продолжил полковник с Ромашовым.

- Да.

- Это удивительно.

- Почему?

- По тому, как вы здесь сейчас рассуждаете. Я не могу увязать это в голове. Ваш добровольческий порыв, если вы, конечно, не врете, не могу увязать с вашим последующим предательством. Зачем вы пошли на фронт добровольно? Чтобы иметь возможность перейти на сторону немцев и воевать против Советского Союза?

- Нет. Чтобы защищать свою землю от захватчиков.

- Под захватчиками вы подразумеваете кого?

- Немцев, конечно, кого же еще?

- То есть вы не имели намерения перейти на сторону врага?

- Нет. Не имел и не мог иметь. Это немыслимо.

- И все-таки вы перешли.

- Да.

- Потрясающе! Вы так просто об этом говорите.

- А нужно говорить об этом сложно? Да, я какое-то время находился у немцев и проходил подготовку по диверсионной работе. Вероятно, это можно назвать переходом на сторону врага чисто внешне. Но внутренне я никогда не был на их стороне.

- Ах, вот в чем дело. Та же песня, которую пела мне Лидия Николаевна, только под другим соусом. Это философия, Василий Федорович. Продукт мыследеятельности. А я имею дело с фактами. Философия суть внутренняя идея, факты — это результат внешних действий. Мне все равно какую философскую базу вы подгоняете под свои действия, мне важны действия, которые совершаете. Вы совершаете предательство, значит вы предатель. Ваша философия — это попытка оправдать трусливые действия.

- Я руководствовался не трусостью.

- А чем?

- Я не боялся умереть от пули или осколка на поле боя, поймите. Умереть в бою — это то, к чему я был готов. Убивают меня - убиваю я, все честно. Но я не могу убивать людей, если у них в руках нет оружия, направленного против меня. И я не могу напрашиваться на смерть, когда на меня из противоположного окопа не целится мой враг. И если вообще окопов нет. Без окопов человек не боец, а убийца... Меня не собирались убивать, пока я был в плену...

- Да и философия-то у вас какая-то гнилая! - фыркнул полковник. - И все-таки давайте уясним непонятный мне момент. Еще раз. Записывай внимательно, Коротков. Вы пошли на фронт добровольно?

- Да. Я уже говорил.

- Ничего, ответите столько раз, сколько потребуется, не переломитесь. Вы понимали, что можете умереть на фронте?

- Да.

- Вы готовы были умереть?

- Да.

- И вы совершили предательство, спасая свою жизнь?

- Нет.

- Что «нет»? Вы же только что сознались, прямым текстом сказали, что перешли на сторону врага, - полковник скривился. - Пусть даже, по вашим словам, чисто формально.

- Не свою жизнь.

Летунов растерялся.

- А чью?

- Товарища.

- Какого товарища?

- Лёвы Прыгунова. Он был ранен. В нашем закутке окопа мы вдвоем остались. К нашим уйти не представлялось возможным, а немцы уже подходили. Если бы я не сложил оружие, они бы его добили, а так он остался жив.

- ...И тоже попал в плен. И тоже наверняка стал предателем, как и вы.

- Да, он тоже попал в плен. Но зато он остался жить.

- А вы, прежде чем его спасать, спросили у него хотел ли он жить в немецком плену?

- Он был без сознания...

- Ну конечно.

Полковник долго, не меньше минуты смотрел в голубые бесхитростные глаза Ромашова.

- Потрясающе кривая логика! - воскликнул он в итоге и брехливо рассмеялся. - Вы знаете, меня не покидает ощущение, что вы мастерски дурите мне голову!

- Я не дурю вам голову. Просто поймите, что жизнь гораздо сложнее упрямых фактов. Намеренное упрощение жизненных процессов также губительно, как и их усложнение.

- Так, - полковник треснул кулаком по столу. - Достаточно на этом. Конвой!

Ромашова увели. Коротков чесал в затылке, читая про себя протокол, и поглядывал на нахохлившегося как воробей в луже, начальника. Полковник с полминуты задумчиво отстукивал ногтями дробь.

- Невообразимо кривая, гнилая логика! - сердито заключил он.