Улыбка Шакти

#54. Каннур, Харнай

В тот приезд в Индию я был один, без Таи. Нужно было провести группу по двухнедельному маршруту, она хотела помочь, говорила, что все будет хорошо, но я в это не очень верил, понимая, что вряд ли продержимся мирно. Осталась в Севилье, благоустраивась. А я отправился на север Кералы с надеждой надолго погрузиться в тейям и снять фильм об этой древней мистерии. До приезда группы у меня был месяц.

Кочевал с актерами по округе, ел с ними, спал у костров под звездами, снимал фильм. Со временем мне удалось сблизиться с ними настолько, что меня пускали в гримерку, и я мог видеть весь многочасовой процесс приготовлений. Однажды я попробовал сосчитать детали наряда, в который обряжают бхагавата. На второй сотне сбился со счета, а еще предстояло закончить пятиметровый головной убор ручной работы, выполняемой несколькими подмастерьями. Все это делают не мастера мировой сцены, а простые крестьяне, из года в год.

Чем дальше я погружался в их мир, тем больше мне казалось, что тейям, по своей мистической силе, глубине и красоте совершенно не с чем сравнить. Задумался сейчас. Наверно, я мог бы для краткости сказать, что это тот предельный опыт, где искусство, жизнь и бог сходятся в магическом танце. Пустая фраза. А как и чем ее наполнить? Неловко и болезненно признаться себе, но нечем и, с большой вероятностью, – вряд ли когда-либо. Мы из другого измерения, другой культуры, времени, координат сознания, нам к этому не приблизиться, не говоря уж понять, пережить. Дело не в знаниях, их можно со временем приобрести – что означает та или эта деталь одежды, жест, поворот сюжета, рисунок музыки и прочее. Это можно, но оно мало что даст. Поскольку тут не символическое представление, не театр, а реальное проживание, нередко оканчивающееся буквальной смертью. Вернее, не оканчивающееся ею, а продолжающееся.

Чтобы участвовать в этой мистерии как зритель, а он вовлечен в происходящее не меньше «актеров», нужно обладать… Вот опять эта трудность со словами. Сказать: «мифологическим мышлением»? И мы уже в привычной культурологической ловушке, где кажется, что все понимаем.

К этому времени, на протяжении двух лет и еще двух впереди, я видел около ста тейямов. И могу сказать, что ничего не понимаю и не пойму, и дело не в моих способностях или желании. При всем кажущемся мне стремлении моем и готовности, у кого-то их может быть намного больше, но и в этом случае – в тейям не войти. Не только нам, людям с Запада, но и даже индийцам, живущим не в этой местности, где веками он происходит. Они стоят у порога, глядя на тейям как на нечто по ту сторону их обиходного восприятия. Да, любой индуистский ритуал иномирен нам. Иномирен для действительного вхождения в него и проживания, а не для интеллектуального понимания, зачастую мнимого. Хотя все это не умаляет силы воздействия этой мистерии – даже на совсем неподготовленного зрителя, видящего тейям впервые. Будто ты находишься на очень странном космодроме другой планеты и вовлечен в неизъяснимое путешествие среди чем-то похожих на тебя, но совсем не людей, и кто из вас пришелец – неясно.

Надо бы дать хоть какое-то представление о внешнем облике бхагавата. Но как? Вроде бы не с чем сравнивать, чтобы описывать. Особенно если не знать изображения джаганната или театр Катакхали, который вырос из тейяма. Трудности с первого шага: это не одежда на нем, не наряд, а, скорее, само тело – космическое тело бога, которым обрастает бхагават в течение многих часов с помощью мастеров тейяма, готовящих его к мистерии. Весь этот космос ручной сборки передается столетьями из поколенья в поколенье. Так называемый наряд состоит из сотен составных частей и деталей. Материал – красные ткани, тонко нарезанный тростник, ювелирные украшения и живой огонь в особых приспособлениях, крепящихся к наряду. Вначале тело бхагавата покрывается красной охрой – лицо, ладони, ступни. Затем на лицо наносится сложный символический узор – красной, черной и белой краской. На лодыжки надеваются обручи с бубенцами, которыми он вместе с музыкантами будет сопровождать танец. Потом создают «подъюбочный» каркас, оборачивая его бедра многометровой, сильно накрахмаленной белой тканью, затягивая в поясе и расправляя в виде прихотливо мятого колокола книзу. Поверх ложится красная ткань. Ширина тела в бедрах получается до двух метров. Верх может быть разным, в зависимости от роли и сюжета. От голого, обклеенного пухом и перьями тела, окрашенного горчичным цветом, до невообразимых форм расходящегося по обе стороны костюмированного декора. Черный парик из конского волоса с хвостом до талии. Пятиметровой высоты головной убор с изощренной проработкой каждой пяди. Или двухметровый в диаметре и сложно устроенный многослойный диск, в центре которого – лицо бхагавата. И все это мерцает и переливается десятками ювелирных украшений – браслетами, цепочками, кольцами, инкрустированными в одежду камешками и стеклами. И горит живыми огнями – диадемой по периметру огромного диска вокруг лица и в «ладонях» деревянных рук, растущих из бедер. В таком облачении он в течение часа повествует сюжет, исполняя изощренный танец – ладно бы, когда медленный гипнотичный, но и входя в крайнюю экстатику, развихриваясь до неуследимого, совершая обратные перевороты через голову и уносясь во тьму. И возвращаясь для жертвоприношения – по нынешним временам, рябой курицы, а в прежние – черного козла.

Помню чувство, когда я впервые увидел этого горящего огнями мистического пришельца, выходящего из тьмы к кострам у храма в ночной глухомани и на миг остановившего на мне свой взгляд, я подумал тогда – каково же было видеть такое здешним простолюдинам сотни и тысячи лет назад.

Особенно близко я сошелся с барабанщиком одной из трупп – Сантошем. Прежде он исполнял роль бхагавата, входил в огонь, ложился в развал раскаленных углей, но теперь уже был не в тех силах и возрасте. Он и направлял меня, зная, когда и в какой из деревень будет следующий тейям.

Обычно тейям длится с вечера до утра и состоит из нескольких сюжетов, самые рискованные по исполнению происходят перед рассветом, когда публика редеет, и мне доводилось видеть такие тейямы, когда почти не оставалось зрителей. Именно тогда все и начиналось. На одном из таких тейямов бхагават вдруг вспыхнул: пламя от керосиновых светильников, которыми он был обряжен, перекинулось на него, когда он в танце начал вращаться вокруг своей оси. Такое случается нередко, и не многих удается спасти.

Однажды мне довелось провести не один час в гримерной вдвоем с лежавшим рядом со мной бхагаватом, которого только начали обряжать и готовить. Все вдруг вышли, гримерная опустела. За пологом доносился бой барабанов, шло представление, сотни зрителей, горящие костры у храма. Он лежал с закрытыми глазами, я сидел у его изголовья. В нем происходило физически передаваемое мне восхождение по вертикальной стене – без стены. Трудное для него. Почти нестерпимое для меня, сидевшего рядом. Хотя кто я, чтоб это чувствовать. Так пропитывается ткань, краем опущенная в раствор. Он лежал наполовину в не здесь, в не человеке.

Когда я вышел из гримерной, уже была ночь, полыхали костры, бхагаваты со своей свитой исполняли мистерию тейяма, двадцать молодых полуголых, с перекинутой через плечо белой тканью барабанщиков стояли в полукруге, пританцовывая и подзадоривая друг друга, входя в ту степень экстатики, когда полифония их дроби казалась уже недосягаемой ни для исполнения, ни для слуха. И падала в тишину, и вновь набирала силу сложными переливами. Они шли за горящим бхагаватом, раздвигавшим толпу зрителей своим танцем. Где каждое движение, жест, выраженье лица было исполнено смысла и развивало сюжет, который считывался по этим знакам.

Под стеной храма сидели мальчик с девочкой, взявшись за руки и опустив глаза. Подхваченный людским потоком и движимый вослед бхагавату, я каким-то образом еще и снимал на камеру, но время от времени возвращался к ним взглядом: там происходила необычайной тонкости и тишины драма любви.

То и дело кто-нибудь из зрителей впадал в измененное состояние. Одного, рухнувшего как подкошенный, унесли. Другая, вся передергиваясь, пошла за бхагаватом и с криком опрокинулась, начав выкатываться по земле. Рядом со мной стоял старик с детским лицом, его с двух сторон держали под руки, он резко вскидывал голову, изумленно оборачиваясь то к одному, то к другому. И вдруг обвис.

Сотни зрителей, вовлеченных в действо, следовали за перемещением бхагавата вокруг храма, и не меньше людей расположились в стороне – на границе подворья и сразу за ним начинавшихся джунглей. В основном родители с маленькими детьми. Так много детей на ночном тейяме я видел впервые. Одни спали на руках у родителей или просто на земле, другие играли или смотрели представление. Ближе к утру, но еще затемно, я вдруг заметил, что все они куда-то исчезли. К тому часу, когда начало светать и закончился последний сюжет тейяма, произошло то, что останется у меня, наверно, одним из самых сильных и не переводимых в слова впечатлений. Дети, голые до пояса, босые, с заплетенным в волосы жасмином, держащие в руках горшочки с огнем и озаренные им, шли нескончаемым крестным ходом из тьмы джунглей. По обеим сторонам их сопровождали родители, одной рукой поддерживая ребенка, а в свободной неся кокос и цветы. Эта колонна по трое в ряду тянулась из леса и заплеталась вокруг храма. Впереди колонны шли барабанщики, за ними – танцующие бхагаваты в фантастических облаченьях, вращаясь и рисуя факелами в воздухе огневые узоры. И вослед им – крестный ход детей. Совсем маленьких, кто еще не умел ходить, несли на руках. Никто не кричал, не плакал. Даже эти крохи, казалось, переживали всю сокровенность происходящего. И не сказать, кто кого держал за руку – не было ни детей, ни взрослых, было единое в божьих ладонях тейяма. Видение светлого апокалипсиса.

К утру, думая, как выбираться оттуда в сторону города, я спросил дорогу у индуса в одежде садху, с которым мы познакомились среди ночи, он сказал, что может меня подвезти, только переоденется. Зашел за дерево и через несколько минут оттуда вышел полицейский. Пойдем, сказал он, машина на дороге. Несколько дней спустя, уже в городе, я остановился на перекрестке, где с тележки продавали ломтики арбуза. Взял, ем, подходит незнакомый индиец в сером офисном костюме. Ну как, спрашивает, съедобный? Вполне, говорю. Стоим, едим. Оказался тем самым садху-полицейским.

На одном из дальних хуторов, куда меня занесло к концу месяца, я к утру после тейяма пытался вспомнить имя деревни, где накануне в гостинице оставил вещи, деньги и документы. А добирался на этот хутор попутными перекладными. Поехал наугад с индусом на его мотороллере, даже не спросив, куда он направляется. Оказался поэтом, пел мне через плечо на ветру свои строчки, оставляя за спиной незнакомые края, ехал я с ним и думал – ну и бог с ними, с вещами, когда-нибудь, может, объявятся, и вдруг вижу – вроде знакомые места, вот и та улочка, где гостиница.

Зашел в едальню к мусульманам, что, спрашиваю, есть? Чикен-сука, говорят. Сука, переспрашиваю, и как выглядит? Заходим в кухню, открывает крышку… Ну, сука как сука, лежит, изрядно вываленная в подливочной распутице. Больше ничего, спрашиваю. Ничего, говорит. Взял ее, и хороша была.