Улыбка Шакти

#56. Мелукоте

Предчувствие не обмануло, я вновь оказался в средостенье необычайного – древний многоярусный мир на высоком холме, где столетья бродят, как коровы, и каждый переулок длиной в жизнь. Небольшая деревня в одну улицу, вдоль которой – головокружительный обрыв и текущая внизу священная река Кавери, а по другую сторону восходящее кружево переулков деревни к вершине холма, где стоит тысячелетний храм Йога Нарасимха. Стоит он на как бы скрюченной скальной пятерне вдвинутой в небо руки – кажется, едва держась на ней. За ним – такой же обрыв и долина в синеватой дымке с парящими внизу орлами. Оттуда же хорошо виден весь Мелукоте, утопающий в садах, одноэтажных домишках вперемеж с руинами храмов, мегалитами, пещерными святилищами, выпростанными из земли арками, крепостными стенами и обломками бог весть каких времен. Все это настолько срослось с будничной жизнью деревни, что, кажется, никто этого уже и не замечает. Хлев во дворе переходит в пещерное святилище, руина храма прильнула к крестьянскому дому. В любом переулке длиной в сто шагов ты проходишь вереницу столетий. Руин, кажется, больше, чем жилых домов. Повсюду бродяжат коровы, козы, буйволы, с которыми на узких улочках не разминуться. Там же бомжуют несколько исполинских быков, глядящих на обычных коров с заоблачной высоты.

В конце главной улицы стоит такой же тысячелетний, как Йога Нарасимха, храм Челува-Нараяна. Между этими двумя главными храмами протянуты незримые нити, странные, безответные. Каждый из них погружен в себя. Первый – небесный, туда взбираются паломники, но не задерживаются там, только обходят алтарь по кругу: служба краткая, символическая, два-три монаха. Второй – корневой, наполненный могучей жизнью, напомнил мне священный Чидамбарам в Тамилнаде. Большая община монахов, живущая в деревне, проводит там утреннюю и вечернюю службу, а в праздники, которых, похоже, немногим меньше, чем дней в году, фантастически живописные ритуалы с украшенными цветами колесницами, музыкантами, песнопениями, охватывая всю деревню, дни и ночи шествуя по ее улочкам и уходя к дальним прудам в безлюдье. Таких древних священных прудов с гхатами, похожих на водные арены со ступенчатыми амфитеатрами, около ста в этой маленькой деревне. В один из праздников на главном пруде величиной в пол-Колизея был построен плавучий помост с цветочными гирляндами и иллюминацией, куда внесли мурти Вишну, совершившего плаванье по периметру пруда с духовым оркестром, факелами и песнопениями тысяч паломников, сидевших на гхатах.

У Мелукоте много имен – Нараянадри, Ведадри, Ядавадри, Ятишейла, Тирунараянапурам… Восемьсот домов, четыре тысячи жителей. Почти все – вайшнавы. Половина из них так или иначе связаны с храмовой жизнью. Сюда в одиннадцатом веке пришел изгнанный из земли тамилов, где процветал культ Шивы, ачарья Рамануджи. Изгнанный, как Дант в Равенну. И прожил здесь двенадцать лет, создав вишишта-адвайту, придав вишнуизму те очертания, в которых он и пребывает сегодня. Наряду с этим Рамануджи восстановил и заново освятил храм Челувана-Нараяна, нашел спрятанное в земле под термитником мурти Вишну – то, которому, по поверью, поклонялся Рама и Брахма. Основал религиозный центр в Мелукоте, внес ряд реформ в отправление культа – например, допущение низших каст к богослужению. В некотором смысле фигуру Рамануджи в вишнуизме можно соотнести с фигурой Лютера для католиков. У шиваитов, например, была попытка придать культу Шивы такие же упорядоченные очертания, но дальше повтора на свой лад сделанного Рамануджей в вишишта-адвайте они не продвинулись, создав шива-вишишта-адвайту. Можно бы соотнести его с Абхинавагуптой и его ролью в кашмирском шиваизме, но это уже отдельный разговор.

Живописный скальный холм, плывущий в безвременье с двумя могучими храмами и поселком, непрерывно раскладывающим пасьянсы событий. Рамануджи, растворенный повсюду в воздухе – между домами, крестьянами, мегалитами, буйволами, монахами, колесницами, песнопениями гимнов Ригведы, факелами, паломниками, храмовыми пещерами, безднами обрывов по сторонам и синевой долин далеко внизу. И на краю поселка – академия санскрита, научный центр в саду, разбитом по законам васту, с библиотекой в десять тысяч манускриптов, написанных на пальмовых дощечках тысячу и более лет назад. Здесь работает всего несколько сотрудников, а сама академия – два одноэтажных здания, сокрытых за листвой деревьев. А за садом – еще одна бездна и пустошь до горизонта, где находится невидимый отсюда поселок Таннур – бывшая резиденция Майсурского царства. А по другую сторону Мелукоте – заповедник волков, леопардов и панголинов, утопающий в зеленых холмах, на одном из которых пустынный храм Дурги, куда закрыты дороги, и сам храм безлюден, но затеплен огонь, и у ног богини лежит свежий цветок гибискуса. Туда мы с Таей взойдем полгода спустя, а за нами по гладкой крутой скале будут взбираться двое егерей, чтобы нас остановить. А когда вернемся в Мелукоте, то на его окраине набредем на двухъярусные пещеры в скале, возраст которых плавает по ту сторону первого тысячелетья, а вокруг – рощи забвения с руинами мегалитов на манер маленьких стоунхенджей, заросшие аппиевы дороги и редкие пастухи с козами. И почти никакой историографии.

Когда я разговаривал с директором академии, он с воодушевлением показывал начало работы по сбору сведений о Мелукоте, в том числе свидетельств старожилов и, может быть, сохранившихся у них архивов. Начало. Чтобы собрать эти крохи. От маленькой необъятной вселенной. Живой, очевидной и почти неведомой. С хором монахов, поющих в факельном сумраке храма гимны Ригведы почти так же, как это происходило тысячи лет назад. Думал ли я, что не просто вживую буду слышать и видеть это, но и буквально перемещусь в те времена, сходя с ума от пятидесятиголосья мощных и красивых умом и телом полуголых монахов, поющих оттуда, где еще не остыли дни творенья. А что я знал об альварах – индийских трубадурах, создавших полторы тысячи лет назад пятую – дравидскую – Веду из нескольких тысяч стихов о мистической любви? Случай привел меня в храм Челува-Нараяна именно в день праздника святого Амальвара, когда и исполнялись его гимны на тамильском. Полночи после этого, приходя в себя, я просидел на пустынном краю обрыва, один, вернее, вдвоем с восходящей из тьмы круглой багровой луной.

Этого быть не может, но, к счастью, сюда все еще не проложены туристические тропы, и нет иностранцев, а в будние дни совершенно пустынно, жизнь течет, как сотни лет назад. Но и в праздники сюда добираются лишь паломники, обычно не остающиеся на ночь, гостиниц тут, кроме одной с пятью номерами, нет, а в ашрамах свободных мест не много. Есть, правда, в году несколько праздников со столпотворением, и особенно в день Вайрамуди, день главной реликвии храма – короны Вишну, на которой драгоценных камней, как звезд в небе. Праздник этот длится тринадцать дней, на него съезжается около полумиллиона паломников. Корону водружают на мурти Вишну, и в паланкине, убранном цветами, несут по деревне. А потом прячут на год. Волна паломников уходит, и проступает мир будничных чудес.

Что же сказать? Светлое, тихое, чтоб не спугнуть, не проснуться, ошеломленье. От каждого дня, от невозможной фантасмагории любой из прогулок. Идешь, будто в мареве бабочек – в рое времен и миров. К двум местам на земле, ставшим для меня в последние годы нечаянным даром и домом – Харнай у океана и Масинагуди в заповеднике, добавилось третье – Мелукоте.

Устроился я на краю деревни, на самой ее верхотуре в ласточкином гнезде над пропастью. Это ашрам Рамануджи, задуманный для проведения конференций, которых пока что одна-две в году, а в их отсутствие используемый как гостиница для приезжих, но паломники не знают об этом месте, находящемся на отшибе. Так и стоит, пустуя. Устраивался я уже в темноте, объяснившись на пальцах и улыбками с хозяйкой по имени Ашвини, которая была сильно испугана поначалу, впервые говоря с иностранцем, но потом мы сдружились, и полгода спустя уже радостно встречала, когда приехал с Таей.

Только наутро я разглядел, где я. Огромный холл с длинным панорамным окном над пропастью, с кружащими вровень окну орлами и синеватой дымкой долины внизу, стелящейся к горизонту. Несколько простых чистых комнат с горячей водой. Кухня, где тут же сварил свой кофе, вышел во двор, присел на какой-то врытый в землю камень, пригляделся к нему, а он весь испещрен древними надписями. И такие же плиты валяются повсюду вокруг. Одна из них приспособлена у колонки под стирку. Внизу – бездна, вверху, чуть в стороне, – храм Йога Нарасимха на каменной пятерне, возносящей его к небу. Из бездны по невидимой тропе поднимаются буйволы, проходят мимо, заглядывая в мою чашку кофе.

Понгал, понгал, восклицает пастух, кивая мне и указывая на солнце, – Сурия, Макар Санкранти! Вот оно что, сегодня Понгал, праздник урожая, день Сурии, начало зимнего солнцестояния, тамильский месяц таи. Надо же, имя Таи. Но будет и другой день месяца таи, в другом краю, и праздник другой, нелегкий, с нею. А сегодня украшают коров, благодарят их, кормят понгалом – сладким рисом с кардамоном, орешками и всякой волшебной всячиной. Это третий день. Первый – празднуют в кругу родных. Второй – славят солнце. А в четвертый – благословляют птиц.

Подошли две нарядные девушки и смущенно протянули мне на подносе сладкую съедобную волшбу. И крохотная сахарная коровка там же, в мешочке.

Вот что по-настоящему важно. Солнце. Из главных праздников у индусов. Солнце, под которым ходит Матушка-земля. И держится за коровку. Над которой поют птицы. Из этих чудес и рождается человек. И благодарит их, просит милости, плодородия, особенно в эти дни.

Спустился в деревню, встретил по пути мифического исполина – из тех трех быков, которые глядят на обычных коров, да и на людей с заоблачной высоты. Черный с белыми материками. Поздравил, поговорил с ним о смыслах жизни и немножко о Махабхарате. Он опустил и придвинул голову к моему лицу, лизнул в плечо, оставив на нем воспоминание о мысе Горн.

По переулкам водят нарядных, крашенных в желтые пятна коров с золотыми рогами и привязанными к ним воздушными шарами. У некоторых между пятнами белые и красные отпечатки людских ладоней – взрослых и детских. Коровы подходят к открытым дверям домов, откуда им выносят сласти, бананы и рисовый понгал. И проводят маленькую пуджу с блюдцем огня, обносимого вокруг коровы, с обменом благодарностями и благословениями.

Вышел к священным прудам, которые называют здесь коте. Паломники совершали свои омовения, окунали детей, а потом сидели группами на гхатах, пели мантры, обедали, смеялись. Гладь воды иногда нарушалась морщинкой плывущей змеи. Обезьяны, завидев, тут же выбирались на сушу. Спустился на рыночную улицу, выпил тростникового сока, свежевыжатого на кафкианской давилке, познакомился с Рамануджи. Им оказался рослый крестьянский парень с чудесной широкой улыбкой, которую он от смущенья не знал куда деть. Взялся быть моим проводником и очень воодушевился моей страстью к джунглям, близкой и ему, но разделить ее до сих пор было не с кем, ходил один. Показал в мобильном снимки панголина – мечту мою.