Записи на таблицах

«Кроме того,» — добавил самый молодой старейшина, — «не забывайте, что роль так называемого бога в наши просвещенные времена перешла к городскому правителю и его детям. Они, согласно традиции, называют себя Божьими сынами, им приводят всех красивых женщин в городе, дабы совершить церемонию священного брака, Вы же, Ноах, дочерей своих и невесток тщательно от этого оберегаете. И не делайте вид, что нам ничего не известно. Вы — рассадник опасной ереси, милейший! Кроме того, вы несомненный бунтарь. Мы все терпели, ждали, когда вы образумитесь, и учтите, что терпение подходит к концу! Стройте себе скорее свой, с позволения сказать, корабль, и, знаете что… подарите его городу и уходите отсюда вместе со всей семьей, хоть в Урук, хоть в Эриду, а хоть и уезжайте себе к краю земли в Дильмун! Может, там на ваши еретические идеи будут смотреть по-другому!»

С этими словами старейшины, не прощаясь, повернулись и ушли с верфи. Ноах даже не посмотрел им вслед, а только улыбнулся в бороду. Еще один новый месяц, и ковчег примет своих обитателей в огромные свои внутренние помещения, а Шуррупак, и Урук, и Эриду, и даже далекий Дильмун покроют воды.

Но не все обитатели Шуррупака приняли враждебно строительство ковчега. Были среди них и такие, которые увидели в огромном корабле символ нового божества. Они зажигали ночью костры вокруг верфи, плясали и кричали ночь напролет, предавались блуду, славя ковчег, в котором, по их мнению, Солнце плавает по небесному океану.

«Горите, костры…", — подумал как-то Ноах, — «недолго осталось гореть вам!»

Семья молчала… Придавленные огромным, неожиданно свалившимся известием, молчали все. Страх овладевал душами, проникал в голову, сверлил тоненькой болью виски…

Мир рушился.

Вселенная рассыпалась в прах…

Скоро все исчезнет… и не в ласковых водах разливающегося по весне Евфрата…

Что он, этот потоп? Он зальет даже подножье храмовой платформы? Он будет выше крыш?

А хватит ли нам взятых припасов? И зачем мы набрали столько животных, они же почти все место занимают на корабле…?

И шума от них столько! И весь город смеется…

А куда мы вернемся потом? Останется ли наш дом целым?…

Так причитали домашние, когда Ноах рассказал им правду.

Отголоски вопросов звучали в ушах Ноаха… но уже завывал ветер, бросая острые пригоршни песка в лицо, поднимая волну на спокойном зеркале речной воды…

И вот, погасло солнце…

Дождь был редким подарком… а теперь он стал бедствием

Не переставая, лили с неба серые мокрые потоки, хлестали, словно плетью, по лицу, заливали глаза, смывали все живое… вода прибывала… люди карабкались на крыши, на приставные лесенки, на деревья, матери поднимали младенцев над головой… лодки, набитые людьми, тонули, их переворачивал шквальный ветер. Стоны и крики людей слились в один многоголосый вой, стоявший над гибнущим миром. Вода была повсюду — Евфрат, разлившись и набухнув от прибывающей воды затопил город, и вода продолжала и продолжала подниматься, быстро поглощая здания, поля, каналы, вынося на поверхность нехитрый скарб горожан. Трупы плавали среди обломков… страшные своей неподвижностью, с выпученными глазами и простертыми к небу руками… трупы людей, еще вчера ведущих грешную жизнь свою и любовавшихся рассветом над серой гладью Евфрата.

Еще с вечера — при первых порывах ветра — семья Ноаха вошла в ковчег. За месяц до этого поселили в нем домашних и диких животных, загрузили припасы. За Ноахом, державшим руку жены, шли сыновья его Шем, Хам и Йафет. Хам, самый отчаянный и непослушный, долго и с жалостью смотрел на желтые стены города, заглядывал в лица прохожих на улицах… Втайне от отца, он предупредил друзей о готовящемся бедствии и ждал, что они присоединятся к нему, но никто не поверил сыну Ноаха.

Теперь исполинский корабль медленно и важно качался на штормовых волнах, ветер нес его на север, и рев ветра и волн заглушал порой крики тонущего человечества…

Когда корабль проплывал мимо почти сокрытой волнами верхушки зиккурата, там сидел полубезумный городской сумасшедший, нищий поэт. Лицо его, залитое вперемешку слезами и струями дождя было обращено к небу, и он скандировал хриплым голосом:

В тот день все бури разбушевались одновременно
И потоп стал заливать главные святилища,
Потоп царит над всем миром
Миром, который погряз в пучине,
Миром, который забыл, презренный,
О святилище едином Господа великого,
Да проклят будет мир, созданный для греха,
Да славен будет Бог, создатель вселенной,
Очисть нас, Господи, водою потопа…

Волна, свинцово серая и тяжелая перекатилась через вершину зиккурата, и, когда она отхлынула, поэта уже не было, а вокруг, словно непроницаемая стена, лились и лились из небесных окон струи дождя, безжалостные, холодные, неумолимые, и ветер необычайной силы выл над покрывшимся водой ликом земли.

Сорок дней прошло, а дождь и ветер не унимались, огромный корабль медленно плыл на север, подгоняемый ветром и несомый сильным течением. Могучий корпус судна уверенно держал яростные удары волн, осмоленные борта не пропускали свирепые воды вовнутрь. Качка почти не чувствовалась, только поскрипывали доски обшивки и мерно подрагивал пол в каютах. Звери и птицы чувствовали себя сносно, хотя и выражали свое недовольство спертым воздухом и отсутствием света, воя, лая, рыча и чирикая на разные голоса. Наверху, в верхнем ярусе помещений, Ноах, склонившись над глиняными таблицами, записывал все, что видел и слышал, твердо зная, что это — воля Божья.

«Сорок дней и сорок ночей», — писал Ноах — «дождь лил не переставая. Дождя, столь мощного, никогда не бывало в наших краях, даже в самые суровые зимы, он льет не более нескольких дней… но Господь в ярости своей наслал небывалые воды. В первый же день река Евфрат начала разливаться, выходя из берегов, смывая дамбы и затопила город; вода была повсюду, она поднималась стремительно, и люди на крышах домов кричали и плакали, понимая, что смерть близка. Многие предавались — прямо на крышах, на виду у всех — разврату, кое-кто перерезал себе горло, чтобы умереть быстро. Кто-то пытался спасаться в лодках, но бурное течение разлившейся воды переворачивало утлые суденышки, пригодные разве для ловли рыбы на тихих речных водах. Мир заканчивал свое существование, старики, женщины, дети и взрослые мужи смешались в одну огромную людскую массу, вопящую и испуганную до смерти».

«Мы вошли в ковчег за три дня до наступления вод. Я, Ноах, проживший шестьсот лет в Шуррупаке, супруга моя, и сыновья мои — Шем, Хам и Йафет, дети старости моей, с женами своими и детьми. Затворил я верхнюю дверь ковчега, и имя Господа было на устах мои, и молился я Ему, в тщетной надежде, что пожалеет он сынов человеческих, и не сотрет род людской, как говорил мне. Но тщетными были надежды мои».

«На сороковой день, ковчег был подхвачен сильным течением и ветром, и поплыл в одном направлении. Мы не знали, день или ночь стоит на земле, ибо была мгла и тьма, и струи дождя скрывали свет солнечный, и луны не было видно».

«И продолжала подниматься вода, покрывая поверхность земли, и погибло все, что могло дышать, и жить, и радоваться приходу нового дня. Только звери земные, и птицы небесные, и гады ползающие, взятые мною в ковчег, остались жить вместе с нами, им, по слову Господнему, дано было разделить нашу участь, и мы ждали спасения вместе, в тесноте и мраке внутренних помещений ковчега. Лишь иногда я поднимался на верхнюю палубу и смотрел в щель приоткрытого на время люка на крыше, но тьма царила вокруг, лишь рокот и плеск волн слышался мне, и шум дождя, бьющего по крыше судна, однообразный и монотонный, успокаивал меня, и на малое мгновение не усомнился я в сердце своем, что Господь выручит нас, и даст нам жизнь, и произведет от нас людей, как произвел он их от Адама и Хавы — а мне, Ноаху, великая задача от Него — учить этих людей ходить по стопам Господа, и не впадать более в гордыню и грех».

«День сто пятьдесят первый. Поднявшись на верхнюю палубу я не услышал шума дождя. Протворив люк, увидел я свет, столь сильный, что глаза мои ослепли, я упал на колени, закрыв глаза, и долго стоял так, а потом, выглянув, увидел, что солнце стоит высоко, и небо голубое и чистое, а вокруг нас, на сколько я мог видеть — пенные гребни волн. И более ничего».

«Месяц седьмой со дня Потопа. День семнадцатый. Мы сидели всей семьей за трапезой, когда неожиданно ковчег вздрогнул и застонал, завыли на разные голоса твари живые в трюмах. Толчок был силен, мы упали на пол и долго боялись встать. Когда я поднялся на ноги и помог подняться жене, странная тишина удивила нас, пол под ногами больше не дрожал и не раскачивался. И понял я, что Господь с нами, и привел он ковчег к вершине горы, которая была под водой, и застрял ковчег на ней, и более не плывет по поверхности вод. Значит — подумалось мне — воды стали уходить с земли, и Потоп прекратился, и вот, вскоре, откроется поверхность земная, и час избавления близок. Вечером мы проверили состояние трюмов ковчега — воды нигде не было, чудесное дерево гофэр настолько прочно, что выдержало удар о вершину горы, и спасение наше свершилось. Славен ты, Господи, спасший сынов твоих»!

«Две недели прошло с тех пор, как остановился корабль, застряв в вершине горы, к которой принес его потоп по воле Господа. Утром, открыв верхний люк, я выпустил в него ворона. Я взял самого молодого и худого из бывших на ковчеге. Такой полетит дальше и выше, а, рассмотрев внизу землю, если она уже обсохла, не вернется более на ковчег. После потопа трупы людские возможно будут лежать на земле, а ворон любит глодать мясо с трупов… Но каково было мое разочарование, когда ворон, сделав три круга в небе, и не издав ни единого карканья, запуганный и какой-то уставший, вернулся ко мне, и сел на мою руку, словно бы прося внести его вовнутрь. Неужели Господь не сдержит слова своего? Неужели земля еще не обсохла? Неужели она никогда не появится из толщи вод, которые видны до горизонта?»

«Через две недели после того, как я выпускал ворона, мне пришла в голову мысль, что эта черная нечистая птица неугодна Господу, что посылать ее было ошибкой. Поедатели трупов не в чести у Господа, как не в чести у него оказались грешные люди, им созданные и забывшие его. И тогда, сидя на краю люка и свесив ноги вниз, я вспомнил голубиные стаи, весело летавшие в небе над Шуррупаком, скрытым ныне под поверхностью вод. Мне стало тоскливо и страшно… Огненное солнце палило мне голову, небо было безоблачным, но вокруг расстилались мертвые серые воды, спокойные и такие зловещие… Я спустился на второй ярус ковчега и открыл клетку с голубями, они выглядели утомленными и жалкими, но один из них, белый старый голубь, вдруг посмотрел на меня черными живыми глазами, глазами мудрого старца, убеленного сединами, как и я сам, уставшего от долгой жизни… как и я, спасшегося на ковчеге от вод потопа, как и я, желавшего скорее увидеть землю, пока не сомкнутся очи его и не отлетит душа его к Господу. Я бережно взял его в руки… он был легкий и теплый, на удивление крылья его были сильны как у молодого голубка, он трепетал в руке моей, готовый к полету. Быстро взмыл белый голубь ввысь и растворился в беспощадном солнечном сиянии, а я стоял и глядел ему восслед, и солнце жгло мои глаза и пекло голову, но я не замечал ничего… а когда солнце стало склоняться в безбрежные воды… он появился, держа в клюве свежий лист оливкового дерева. Я пал на лицо свое, склонившись на горячую палубу, липкую от смолы и долго плакал навзрыд, а голубок прижался к моему боку и ворковал тихонько, не разжимая клюва, в котором трепетал на вечернем ветру масличный лист, и птица, так же как и я, знала, что вода пошла на убыль, и скоро откроются вершины холмов, и избавление наступит…»