Записи на таблицах

Рахав

Жарким выдался последний день.

Нещадно пекло сверху свирепое белое солнце, и небо было темно-голубым, глубоким-глубоким, и совершенно пустым, ни облака на горизонте, ни птицы, ни стаи саранчи. Тихое и сухое обнимало небо желтые горы, на краю которых стоял он, древний старик, ста двадцати лет от роду.

Тень его стала совсем короткой, опустилась к ногам его безмолвным темным пятном, и он поглядел на нее, чтобы отдохнули глаза от слепящей белизны скал, отражавших белое пламя неистового светила. И перестали давить на глаза его безжалостные пальцы солнечных лучей, прохлада поселилась в переносице, и мысли стали легкими и ясными.

Кончился путь его через пустыню, сорок лет лишений, песчаных бурь, сдирающих кожу мелкими песчинками, тухлой воды в колодцах, сладковато-приторного манна, падавшего с неба ночью, когда луна становится красной от взметенного к небу песка, причитания женщин и ропота мужчин. Поколение сменилось поколением, умерли те, кто помнил еще горшки с мясной похлебкой и рудники, илистые кирпичи и каменные блоки, острые вершины пирамид и обелисков. Сорок лет прошло с тех пор, как вывел он народ свой из земли рабства, земли Мицраима, где взирали на него боги с собачьими и птичьими головами. Вымерли вчерашние рабы и родились в пустыне свободные люди. Среди грома и молний говорил он тогда со Всевышним лицом к лицу, говорил, превозмогая заикавшийся косный язык свой, спрашивал и получал ответы, и записывал их на взятом с собой папирусе. Невидимый и Неведомый, восседая на Престоле своем, между крыльев херувимов, окутанный облаками белого тумана, дал ему сокровенное знание, забытое народом за прошедшие ранее годы рабства.

Сто двадцать лет ходили ноги его по земле — сначала кривенькие ножонки ребенка, весело топавшего по полированному камню дворцовых зал, потом могучие ноги воина, крепкие сухие ноги стареющего вождя, а вот теперь, тоненькие, покрытые синими жилами и дочерна выжженные солнцем, усталые ноги глубокого старца, ноющие от боли и так трудно сгибающиеся утром, после беспокойной ночной дремы. Крепко стоял он на ногах своих, и глаза его, защищенные от солнца краем головного платка, смотрели вниз, на запад, где сядет через полдня багровое от усталости солнце в воды Великого моря. Там лежала земля, к которой вел он народ сорок лет, земля, текущая молоком и медом, прихотливо расчерченная ниточками протоптанных караванных дорог, зеленеющая пятнами садов и полей у маленьких городков. От белой шапки Хермона до протока Мицраимского видел он землю свою, зная, что не суждено ему войти в нее.

— «Если еще побуду здесь» — думал старец, — «за рекой Ярден, что течет там, внизу, то не умру, но что же станет с народом моим? Ведь если не показать им землю, и не дать войти в нее — погибнет народ, а что тогда я? Кому нужен я, если народ мой погибнет? Нет, Моше», — говорил он про себя, шевеля тонкими губами, — «негоже тебе жить больше, негоже. Сделал ты свое, и память твоя хранит каждый день и каждую минуту беспримерного похода через пески, похода от рабства к свободе, от узкой койки до своей земли. Пора тебе, старик, пора уйти, только так уйти, чтобы не знал никто, где ляжешь ты, ибо сделают они из твоей могилы место для поклонения, а ты всего лишь пыль, и мал ты пред лицом Господним. А они народ жестоковыйный и упрямый…»

А потом воспоминания продолжали идти, суровым и неумолчным потоком шли они своею дорогой, и вспомнил Моше египтянку, любившую его, и он любил ее там, в земле египетской. Любил смотреть в ее глаза, держать за руку, горячую и узкую руку, которая тихонько ласкала его сильную ладонь кончиками шаловливых пальцев. Вспомнил, как умоляла она его взять ее с собой, просила стать женой ему в земле новой, земле неведомой, но не внял он слезам ее, маленьким прозрачным слезам, бегущим по побледневшему милому лицу. Не внял, не понял, не поднял ее с земли, на которой она валялась, подобно побитой собаке, когда он уходил от нее, уходил навсегда.

Старик посмотрел еще на землю, к которой шел всю жизнь свою, слезы хлынули неожиданно из старых глаз его, покатились по морщинам, смешиваясь с севшей на лицо тонкой пылью, тонули в длинной, с проседью, бороде. Горько, как горько плакал старый человек, видевший Бога и говоривший с ним лицом к лицу, но так и не вошедший в страну, которую дал Господь потомкам Авраама, Ицхака и Яакова, народу сильному, великому, и непомерно гордому, народу иудейскому, который вел Моше по пустыне сорок лет. А потом слезы иссякли, Моше спустился немного ниже по склону горы, где была небольшая пещерка, лег на прохладный камень в тени, и закрыл глаза. Он спал, и дыханье его становилось слабее и слабее, а потом вдруг прервалось, и с губ сорвался легкий стон, и душа его взлетела к Богу, который дал ее.

Поиски Моше, ушедшего на рассвете и не вернувшегося, ничего не дали, весь народ рвал на себе одежды, выл в один голос — страшным многотысячным голосом выл, и смешивались в нем женские вопли и причитания, и мужской стон отчаяния, и детский плач, и шепот стариков и старух. Семь дней горевал народ, разрывая на себе простые полотняные одежды, скорбя в ужасе, ибо лишился народ Пастыря, лишился Пророка, лишился Вождя, стоявшего у престола Божьего, знавшего пути в пустыне и рисунок звезд на небе. Он был опорою миллионному стаду своему, добрым пастырем, и жестоким отцом, наказывавшим отступников. Не зазвучит более медным тимпаном голос его над головами тысячи тысяч, не будет простерт посох его, которым открывал он устья источников в скалах и поражал змей, не воссияет более Солнце над головой его, и ветры пустыни не будут говорить с ним. Ушел он, и не будет более никогда, никогда, в Исраэле такого, как Моше, с которым говорил Бог Единый лицом к лицу, как брат говорит с братом, и друг говорит с другом. Словами Бога говорил Моше с народом, и теперь некому стало говорить с ним.

Иешуа Бин-Нун, незримая тень Моше, его ученик. Взоры народа обратились к нему, и встал Иешуа поутру, и сказал народу, собравшемуся к нему, как только сполз утренний туман в лощины, и золотым светом загорелись вершины гор Моава:

«Слушай, Исраэль! Завтра ты перейдешь через Ярдэн, реку, что пред тобой, и войдешь в землю, которую завещал нам Господь, землю, где будем жить мы и к которой сорок лет шли по пустыне. Кончились наши мытарства, великий путь подошел к концу, и скоро мы успокоимся и отдохнем на земле нашей, и построим города и поселения, и будем возделывать землю, и обретем покой, как дитя у груди матери своей. Только будьте твердыми и мужественными, и соблюдайте Тору, данную нам Богом, как заповедывал нам Моше — мир ему, и да упокоится душа его с душами Авраама, Ицхака и Яакова!»

Вздох облегчения пронесся по стану, поднялись опущенные долу лица, распрямились плечи. Руки мужчин легли на рукояти мечей, а женщины стали разыскивать весело бегавших детишек и звать их.

Иешуа кликнул к себе двух лазутчиков, соглядатаев, опытных в разведке и остроглазых, худых и жилистых. Молодые парни, не прожившие еще и двадцати весен, стояли перед ним, скромно переминаясь босыми сильными ногами в пыли.

Иешуа взглянул на них, улыбнулся неожиданно: «Что, ребята, не струсите? Работа вам нелегкая предстоит, ох, нелегкая, и опасная. Словят вас — смертью страшной погибнете. Язычники жестоки — бросят вас живьем в печь, что в брюхе у их идола, или в яму с соломой, и подпалят. Изжарят вас огнем, ежели попадетесь».

— «Не боимся, "- сказал один из парней, тот, кто пониже да посмуглее, — «как ящерицы в щелях камней незаметно проберемся мы в город Йерихо, главный их город, что виден отсюда вот там, и все узнаем, и расскажем тебе подробно, вождь».

— «Языком кнаанейским вы владеете, как я понимаю, свободно, да и похож он на язык наш "- сказал Иешуа: «Только глядите — не ешьте у них мяса, ибо оно нечисто, а ежели спросят, почему не едите — скажите, что богам так угодно. И не бойтесь ничего, ибо Господь Бог с вами, и он направит вас и обережет. Идите ночью, когда прохладно. Я буду ждать вас».

С этими словами Иешуа отпустил лазутчиков.

***

Она уже плохо помнила мать. Только чад, поднимавшийся над горшками с похлебками и мясом, да красные толстые руки, тискавшие и подбрасывавшие ее, и большие черные глаза, с искорками, в которые когда ни загляни — смеются глаза. А потом мамы не стало, и никто никогда не говорил Рахав, куда она ушла, а отец, к которому девочка приставала с расспросами — тоже тучный, дородный и рыжий хозяин постоялого двора у восточных ворот в царском городе Йерихо — отмалчивался, и лишь один раз процедил сквозь пожелтевшие редкие зубы: «Лучше бы померла»…а потом, что есть силы, стегнул дочь мокрым полотенцем. Рахав взвизгнула от неожиданной боли, завертелась по кухне, среди больших глиняных кувшинов и мехов с винами и душистыми соленьями, и побежала прочь — во двор, где посреди раскаленного солнцем каменного столба храпели от жары ослы проходящего каравана, лениво отмахиваясь от оводов грязными хвостами, облепленными навозом и дорожной пылью. Там она остановилась, забывая уже про проходящую боль, потерла босой ногой лодыжку другой ноги и уставилась на купцов, сидевших в углу дворика и смачно облизывавших жирные пальцы рук. Один из них — худой, с запавшими щеками, цепко глянул на Рахав, оценил стройное худенькое тело, маленькую озорную грудь под грубым полотном рубахи, длинные и стройные ноги, развитые не по годам бедра. Поманил к себе пальцем. Рахав нехотя подошла — отец не одобрял ее разговоры с проходящими купцами.

— Чья будешь, девочка, — спросил купец, оскалив белые острые зубы?

— Хозяйская дочь я!

— А звать тебя как, хозяйская дочь?

— Рахав!

— Немногословна ты что-то, Рахав. А красива и смугла. Тебе бы цепь золотую, да колечки на пальчики, да сережки круглые вот в эти маленькие ушки, — с этими словами купец потянулся сухой волосатой рукой к уху девочки, и ущипнул его прежде, чем Рахав отскочила в сторону. Купец рассмеялся рассыпчатым коротким смехом, тряхнул волосатой головой и облизнул толстые красные губы.

— Хочешь, Рахав, я подарю тебе колечко?

Она мотнула головой, а глаза ее исподлобья глядели на купца. Рахав не нравился его тонкий, очень длинный нос, кончик которого двигался в такт речи, узко посаженные глаза, какого-то бледного цвета, которые то впивались в ее лицо острым взглядом, то глядели в сторону, полуприкрытые веками. Ей хотелось колечко, хотелось быть красивой и нравиться мужчинам, уже охватывала ее по вечерам горячая истома, и груди начали наливаться и проклевываться, как птенцы, через полотно одежды, и было сладко сжимать тесно-тесно бедра, когда она лежала жаркими ночами без сна, а где-то за стенами кричала птица, и желтая полная луна светила над землей Ханаанской, над кладбищами и ашейрами, над гулкими желтыми долинами гор на западе, над блестящей лентой великой реки Ярдэн. Рахав уже слышала от старших подруг обрывки странных разговоров, от которых замирало сердце, рассказы о праздниках, когда все жители города танцуют вокруг дерева ашейры, пьют хмельное вино, едят специально собранные семена неведомых трав, а потом сплетаются единым ковром тел под тем же деревом, во славу богини плодородия, и плодоносят потом растения, и цветы, и женщины в городе Йерихо.