Новый год, после которого мы развелись!

Глава двадцать четвертая. Мне страшно!!!!

Меня ведут мимо комнаты охраны, где в этот момент сидят мужчины в камуфляжной форме. Они расслаблены и почти не смотрят на мониторы.

— Хозяину телку повели?

— Он попользуется, нам подкиньте, мы не откажемся…

— Мы сами будем пользовать…

Охранники перекидываются фразами, от которых у меня холодеет спина. Мне так страшно, что трясутся руки и колени. Я еле переставляю ноги, поэтому охранники подталкивают меня в спину резиновыми дубинками, а я от ужаса сжимаю в руках гвоздь. Глупая я, разве это оружие, но у меня другого нет. А мне хочется сейчас хоть чем-то защитить себя.

Охранники заталкивают меня в лифт. Места мало, стоим почти впритык. И меня коробит от их сальных взглядом. Лифт идет медленно, обстановка накаляется, и один из охранников дубинкой пытается задрать на мне худи.

— Не трогай пока, потом хозяин все равно нам отдаст, — скалит зубы один из них.

Второй лишь хмыкает: Отдаст то, что от нее останется…

И мне становится вдвойне страшнее.

Наконец лифт тормозит на верхнем этаже. Охранник прикладывает электронную карточку к экрану и вводит цифровой код. Двери лифта разъезжаются, и я понимаю, что этот этаж — личные апартаменты Сванидзе.

Меня толкают в спину, выталкивая из маленького пространства лифта наружу, и двери закрываются за моей спиной, оставляя меня одну в комнате.

Комната большая, больше похожа на зал кинотеатра. Здесь все сделано под специфический вкус хозяина: стены оклеены зелеными, шелковыми обоями в полоску, на стене висит огромная плазма, все пространство уставлено мягкой мебелью в обивке из бордового велюра, а у окна тяжелый, огромный стол из натурального дерева. Видимо это рабочее место хозяина. На нем стоит монитор, сложены стопками бумаги и папки. Хозяин не самый чистоплотный человек, везде остатки пищи, стаканы и бутылки. На маленьком столике возле дивана стоят грязные тарелки с остатками еды, бутылка вина, два бокала. Давид Сванидзе, видимо, до меня принимал гостей. Большая часть окон закрыта тяжелыми, бордовыми портьерами, между которыми в узкую щель видно, что за окном заметно стемнело. Сколько надо продержаться??? Что там говорил Архангельский?

Я стою у дверей лифта, словно боюсь сделать шаг вперед, в неизвестность, и встретиться лицом с хозяином кабинета.

— Ле-е-е-е-ра, добро пожаловать в мой дом, — раскатисто здоровается хозяин, он вышел из боковой двери, задрапированной портьерой. На нем шелковый халат, открывающий лохматую мужскую грудь, и домашние брюки.

Первое, что приходит на ум: Как он похож на обезьяну, старую облезлую обезьяну. Этот здоровый нос, из которого торчат волосы, брови, как у Генерального секретаря партии, густые волосы растут практически до самой линии бровей, делая его лоб маленьким и узким, лохматое тело. Смешно, но в голове вертится вопрос: А сколько он тратит шампуня, чтобы промыть всю свою лохматость.

Мне страшно от одного его взгляда. Он не милый дедушка, он злобный хищник, и в курсе, зачем меня сюда привели.

— Лера, что ты не проходишь, сейчас принесут нам угощения, — и он хлопает в ладоши.

Из другой двери, что расположена за лифтовой шахтой, выбегает девушка в национальной грузинской одежде, совсем молоденькая, лет шестнадцати. Давид ей что-то говорит по грузинский, та кивает головой и исчезает. А через несколько мгновений появляется с подносом, на котором стоит тарелка с фруктами, ваза с виноградом, какая-то выпечка, открытая бутылка вина и два чистых бокала. В голове всплывают кадры фильма Кавказская пленница. Один в один. Все это размещается на столике перед диваном. Грязную посуду она забирает и исчезает, так же неслышно, как и появилась, словно она лишь тень или голографическая проекция.

— Лера, проходи, я рад принять тебя у себя, — Сванидзе растягивает свой рот в улыбке, делает широкий жест, вот только его глаза остаются холодными.

— Спасибо, мне и тут хорошо, — холодно отвечаю я.

— Лера, я надеюсь на конструктивный разговор, — Сванидзе осматривает меня с внимательностью покупателя, наверное, так евнухи осматривали на базаре рабынь для гарема. — Ты прекрасна, как дикая орхидея. Ты видела орхидеи в горах? Нет? О, я тебя отвезу и покажу, как они прекрасны, тонки, изящны.

— Давид Леванович, давайте ближе к делу, что вам от меня надо? — обрываю я престарелого Казанову, сейчас мне в уши льет, а потом просто в койку потащит.

— Я хочу, чтобы ты поехала со мной заграницу, я покажу тебя мир, Лера. И мне нравится твой деловой подход.

— Странное предложение, вы не находите? В качестве кого?

— В качестве моей женщины, — и у Давила загораются глаза похотью, точно также, как несколько минут назад горели у его охранников.

— Если я скажу, нет?

— Лера, ты же умная женщина, все понимаешь. Разница в обращении между моей женщиной и моей подстилкой огромна, — он хищно улыбается. — Лера, я очень богат, у меня огромные деньги лежат во Французском и Швейцарском банках. Я брошу к твоим ногам всё. Ты можешь проматывать миллионы, покупая себе тряпки, ничего тебе не скажу. Буду украшения дарить с бриллиантами. Яхты, клубы, курорты. Все для тебя.

— То есть, по-вашему, суть жизни: покупать кучу тряпок, забить ими шкафы, увешаться брюлликами, как новогодняя елка, и жрать от пуза в лучших ресторанах мира? Так что ли? А душа, семья, верность, порядочность где?

— Лера, надо наслаждаться тем, что дает жизнь, мы живим лишь раз, — Сванидзе смотрит на меня свысока, как на дурочку.

— Я ценю свою семью, детей, и верю в семейные ценности, а еще в бога, но вам, видимо, этого не понять.

— Лера, бога нет, меня подставил мой лучший друг, он выстрелил мне в спину, прострелив мне легкие, не захотел делить добычу. Я полз несколько километров, харкая кровью. Я был по ту строну, там ничего нет, не бога, не черта, пустота.

— У вас Давид нет друзей, потому что друзья не стреляю в спину, вы не знаете, что такое дружба, любовь. Откуда вам ведомо, если бог? Вас там черти должны были встречать с вилами, — припечатываю его словами.

Но он лишь усмехается.

— Ну, тогда тебе такой расклад: я тебя сейчас пользую, как дешевую шлюху, а потом отдаю своим мальчикам. И там тобой будут пользоваться пока не сдохнешь или не надоешь. Тебе отсюда не выйти.

Я с тоской смотрю в окно. Только начало вечереть. В январе темнеет рано, но до ночи далеко. Смогу ли я продержаться?

— Я не буду ни вашей шлюхой, ни вашей женщиной тем более.

Давид смеется, его смех противный, скрипучий, перемежается кашлем с мокротой. А я молю бога, чтобы он поскорее забрал эту скотину из нашего мира, чтобы Давид больше не топтался по человеческим судьбам.

— Ну, тогда я тебя отымею во все щели, как я люблю, а через часик спрошу еще раз, — смеется он и идет ко мне.

А я цепенею от ужаса.

По его походке никак не скажешь, что ему много лет, как тигр крадется к добыче.

Но и я не лыком шита. Ему осталось сделать до меня пару шагов, как я срываюсь с места и бегу. Давай, тварь, догони меня. С твоими-то легкими ты явно на спринтера не тянешь. Но Сванидзе на удивление легко пускается в погоню. Кажется, ему это даже нравится. Я легко пробегаю между нагромождением мебели, он же сносит все на своем пути, вот и посуда летит на пол, падают стулья. Я пытаюсь попасть в другие помещения, ломлюсь во все двери, но они закрыты. Через несколько минут бега, Сванидзе начинает задыхаться. Но и я бегу уже не так резво. И на одном из поворотов, он ловит меня за волосы, наматывая их сразу на кулак.

— Ну, что? Попалась, стерва, — рычит он, но я размахиваюсь и бью его гвоздем в руку. — А-а-а-а-а-а-а-а-а…

Он орет и трясет рукой, из которой брызжет кровь, а я уже перепрыгнула через диван, по пути подняв с пола ножку от разбитого бокала. Она острая и держать ее в руках удобнее, чем гвоздь.

— Сука, какая же ты сука, но я люблю горячих девочек, — рычит Сванидзе, бросаясь за мной.

Он дышит уже надсадно, часто кашляет, его легкие хрипят, но он продолжает быстро двигаться. Я не успела увернуться, как Давид схватил меня за руку. И тут уже я не выдержала, мне нечего терять. И бью его осколком бокала в лицо. Кровь брызжет из раны, бокал разрезал ему щеку. Глаза Сванидзе наливаются кровью, он похож на разъяренного быка на корриде, которого уже ранил матадор.

Он делает еще один резкий рывок в мою сторону, пытаясь схватить меня и одновременно увернуться от моего оружия. Но неведомая мне сила отбрасывает его в сторону. Передо мной стоит Архангельский. Он придерживает правую руку, на которой ему сломали пальцы, и бьет левой. Удар, еще удар, Сванидзе хрипит и харкает кровью. Третий удар в голову его добивает, и он теряет сознание.

Архангельского качает. Кажется, он вложил последние силы в этот бросок, чтобы спасти меня.

Я подставляю ему свое плечо, хоть ростом ему едва достою до плеча. И он облокачивается на меня и выдыхает. Я чувствую насколько ему тяжело даже стоять. А он преодолел несколько этажей пешком. Ведь лифт остался стоять на месте.

— Тиши, давай я тебя посажу, — говорю ему и пытаюсь посадить его на стул. Он хрипит, стонет и хватается за бок.

— Лера, я не понял, а чего ты с чужим мужиком обжимаешься, в дверях лифта появляется мой благоверный.

И Архангельский вдруг оживает, сбрасывает мои руки с себя и делает шаг к моему бывшему муженьку.

— Это ты, сука, должен был ее защитить, — орет он на Олега. — Ты, а не я броситься за ней, где ты, гнида, ходишь? Если ты, сучоныш, боишься Сванидзе, то на*уй лез на его дочь и крал у него деньги.

— Я, я, я не боюсь, — трясется мой муж. — Лера, ты цела, он ничего тебе не сделал?

Его забота обо мне напускная, он со страхом смотрит на лежащего Сванидзе, и только поняв, что тот без сознания, тихонько выдыхает.

— Если кто мне что и сделал, то это ты! — срывает у меня крышечку, и я подскакиваю к Олегу и бью его по морде. — Ты, тварь, ты! Из-за тебя я здесь!

Я бью Олега всем, что попадается под руку.

— Ого, мы много пропустили, ну и страсти у вас здесь, — в дверях сбоку от лифта стоят Надя и Света!

— Девчонки, вы живы, — срывает у меня с языка, и я падаю в их объятия, рыдая.