Полибий и его герои

Место автора

Пожалуй, самый интересный пример тому относится к событиям времен Клеоменовой войны. Рассказывая о ней, историк Филарх, говорит Полибий, как будто нарочно, с тайным удовольствием останавливается на описании всяких кровавых сцен.

«Поступает он таким образом во всей истории, постоянно стараясь рисовать ужасы перед читателем… По его мнению, задача истории состоит в изложении несправедливых деяний. Напротив, о великодушии мегалопольцев[56] …он не упоминает вовсе, как будто исчисление преступлений важнее для истории, чем сообщения о благородных, справедливых действиях, или же как будто читатели исторического сочинения скорее могут быть исправлены описанием противозаконных поступков, а не прекрасных и достойных соревнования». Таким образом, Филарх «закрывает глаза на дела прекраснейшие и вниманию историка наиболее достойные» (II, 56–61).

Какая сильная и какая красивая мысль! Очень отрадно сознавать, что как историк Полибий не унизился до взгляда тех, кто видит в истории нагромождение бессмысленных ужасов. А как человек он, живя в эпоху жестокую, полную преступлений и убийств, не утратил светлого взгляда на людей.

Однако бросается в глаза одна странность, одна удивительная черта. В чем, собственно, обвиняет Полибий Филарха? Может быть, он скрыл благородный поступок мегалопольцев? Ничего подобного. Он весьма подробно и внятно описывает, как бежали они в Мессену, как пришел к ним вестник с соблазнительными предложениями Клеомена и как его встретили градом камней. Но тогда в чем же его ошибка? «То, что… собственно составляет предмет истории, он опустил, а именно: похвалы мегалопольцам и лестное упоминание о достойном настроении их» (II, 61, 6). Иными словами, отсутствует авторское суждение, авторская оценка.

Это, по-моему, поразительные слова. Значит, подробное и добросовестное изложение фактов еще не есть история. Черта, отделяющая историю от летописи, еще не перейдена. Когда же черта эта преодолена? Ответ поистине ошеломляющ. Когда появляется автор-наблюдатель. Рассказ строится не по принципу «факты-читатель», а «факты-автор-читатель». Иными словами, между фактами и читателем должен стоять автор, который эти факты показывает и комментирует. Мы видим все факты через его глаза. Безликие факты без наблюдателя не образуют истории. Это напоминает мне художников Возрождения. Они очень часто изображали себя на своих картинах. Обычно они стоят сбоку, но на первом плане, как Боттичелли в сцене поклонения волхвов. Он обернулся лицом к нам, как бы показывая открывающееся действо. Он зритель, участник и наблюдатель. Но без него картина не картина. Таким зрителем, участником и наблюдателем должен стать историк согласно Полибию.

Однако не противоречит ли это провозглашенному самим Полибием принципу полной объективности? Не говорил ли он, что историк должен забыть все человеческие чувства — дружбу, любовь, ненависть — и видеть перед собой одну истину. Разве объективность не требует полной бесстрастности и отрешенности? А тут, оказывается, историк должен всегда сообщать свое отношение к происходящему. Разве это не явное противоречие? Нет. Историк должен отрешиться от своих симпатий, но не от нравственных критериев. Он должен глядеть не на людей, а на дела их. Подчас ему придется сурово осудить лучшего друга и вознести похвалой смертельного врага. Но ни в коем случае не должен он, как пушкинский летописец, добру и злу внимать равнодушно, не ведая ни жалости, ни гнева. Нет, зло должно вызывать гнев, ненависть, омерзение, добро — любовь и восхищение.

Видимо, это тоже какой-то совершенно новый взгляд. Полибий говорит, что его предшественники помещали некоторые краткие замечания подобного рода в предисловии. Но он решил сопровождать своей оценкой и суждениями каждое событие (X, 26, 9–10).

Вот почему изложение Полибия при всей своей точности, скрупулезности, научности гораздо дальше от того, которое принято в наше время, чем истории его предшественников Фукидида и даже Ксенофонта, который далеко не так тщательно проверял и взвешивал факты и великим историком никогда не считался. Они пишут как бы нарочито сухо, без всяких эмоций, сознательно устраняя себя из повествования. Полибий же, как мы видели, сознательно вводил себя в историю. Такой безличный стиль мы и считаем теперь научным. Опять-таки мысль моя будет яснее на примере.

Речь пойдет об одном событии начала Пелопоннесской войны, описанном Фукидидом. Против Афин восстала Митилена, крупный город на о. Лесбос. Восстание было подавлено и стали думать, как поступить с мятежниками. Клеон, вождь демократии, бессмертие которому подарил его великий враг Аристофан, убедил афинян показать высшую меру суровости. Всех мужчин казнить, женщин и детей продать в рабство. Афиняне были вполне убеждены его доводами и уже послали триеру с этим мрачным приказом. Но тут слово взял другой оратор — Диодот.

«Дело идет… не о преступлении митиленян, но о разумности нашего решения, — так начал он. — Если даже я докажу, что митиленяне совершили весьма противозаконные действия, то отсюда я еще не стану требовать казни для них, коль скоро она не полезна для нас».

И оратор приводит следующие соображения. Во-первых, смертная казнь не сможет удержать союзников от мятежей. Во-вторых, поголовное уничтожение врагов отнимает у мятежников надежду на помилование. А это значит, что защищаться они будут отчаянно. А «разве для нас не убыточно тратиться на продолжительную осаду только потому, что о примирении нет речи, получить, в случае взятия города, город разрушенный и лишиться доходов от него на будущее время… Нам следует быть не столько строгими судьями виновных во вред себе, сколько обращать внимание на то, каким образом, применив умеренное наказание, мы можем на будущее время утилизовать государства, которые обладают значительными денежными средствами… Теперь подумайте, какую ошибку вы сделали бы, последовавши совету Клеона». Наконец, наказанием всех без разбору — и виновных, и невинных — афиняне оттолкнут от себя своего исконного союзника, демократическую партию каждого города. И что еще хуже — толкнут демократов в объятия олигархии.

«Поймите же, что мой совет лучше (Клеонова. — Т. Б.), и не давайте предпочтения ни состраданию, ни снисходительности; ведь я не рекомендую вам руководствоваться этими чувствами» (III, 37–49).

Провели новое голосование. Небольшим перевесом голосов прошло предложение Диодота.

Эта речь должна глубоко изумить тех, кто привык к римским речам. Любой римский оратор говорил бы о гуманности, которая всегда была и должна оставаться основой римского общества. Он рисовал бы страшные картины убийств. А в заключение воззвал бы к состраданию. Но, видимо, аттические ораторы использовали иные приемы убеждения. Ни слова не сказано было о нравственной стороне вопроса. Но для нас сейчас важно другое. Сам Фукидид тоже молчит об этом. Мы совершенно не знаем, как относится он к происходящему. Согласен ли он с Диодотом, а если согласен, нет ли у него соображений более высокого порядка, чем выгода, деньги и желание «утилизовать богатые государства».

Такое было бы совершенно невозможно в рассказе Полибия. Уж мы бы точно знали, как относится он и к восставшим, и к Клеону, и к речи Диодота. И вот для сравнения другой эпизод, рассказанный уже Полибием. Как помнит читатель, во время Союзнической войны этоляне разорили македонские святыни, а Филипп в отместку разорил этолийские. Филипп и его друзья, говорит Полибий, были совершенно уверены, что поступили прекрасно, ибо они «воздали равной мерой этолянам… Я держусь противоположного мнения». Тут он напоминает о великодушии прежних царей Македонии, Александра и отца его, которые прощали поверженных врагов. Всю свою жизнь Филипп «с особым старанием выставлял на вид родство свое с Александром… но вовсе не подумал о том, чтобы соревноваться с ним в добродетели… Врачуя одно зло другим, Филипп соревновался с этолянами в кощунстве и был уверен, что не совершает никакого нечестия… Для людей доблестных задача войны состоит не в гибели и уничтожении провинившихся… ни в том, чтобы истреблять вместе с виноватыми ни в чем не повинных, но скорее в том, чтобы спасать и сохранять от гибели вместе с невиновными и тех, которые почитаются виновниками неправды. Дело тирана — творить зло, властвовать с помощью страха… быть предметом ненависти для своих подданных и самому ненавидеть их. Напротив, царю свойственно творить всем добро, стяжать себе любовь добрыми делами и милосердием».

Чтобы понять заблуждение, в котором находился Филипп, достаточно представить себе, что почувствовали бы этоляне, если бы царь поступил с ними не как они сами, а великодушно и благородно. «Я полагаю, они испытали бы прекрасное чувство благожелательности. Памятуя свой собственный образ действий… они ясно видели бы, что Филипп имеет право поступить с ними по своему усмотрению, не опасаясь прослыть несправедливым даже в случае самой жестокой расправы с ними; однако по своей мягкости и великодушию предпочитает не подражать им». Этоляне чувствовали бы, что нравственная победа на стороне простившего их Филиппа. А ведь «прекраснее победить врага благородством и справедливостью, чем оружием» (V, 9, 6–12, 4).

Мы видим совсем иные доводы, чем у Диодота, и совсем иные методы, чем у Фукидида.

Полибий убежден, что рассказ историка обладает великой нравственной силой. Он может вдохнуть мужество не только в отдельного человека, но и в целый народ. Например, он описывает вторжение галлов в Италию и страшные битвы их с римлянами. В заключении же объясняет, что так подробно останавливается на этом событии, чтобы дать эллинам урок и научить их не дрожать перед варварами, а следовать примеру римлян. «Я убежден, что писатели, сохранившие память о нашествии персов на Элладу… оказали в борьбе за общую свободу эллинов великие услуги». Стоит только представить себе со всей живостью изумительные события тех дней, вспомнить, сколько десятков тысяч варваров шли против эллинов и как они были разбиты немногими, но «действовавшими со смыслом и искусно». Разве после этого эллины могут «в борьбе за родную землю остановиться перед напряжением последних сил?» (II, 55).