Полибий и его герои

Боги и судьба

Читая Полибия, замечаешь одну странную вещь. Он описал всю ойкумену, он побывал в далеких экзотических странах, куда не ступала еще нога эллина, и рассказал о тамошних народах. Мы найдем в его истории все — и строй их, и нравы, и описание городов, даже цены на рынке. Одного только мы не найдем здесь — их божеств и верований. Об этом нет ни слова во всем сочинении Полибия. Видимо, это его абсолютно не интересовало. Зато он говорит о возникновении и смысле религии.

Он разделяет всех людей на мудрецов и толпу. Мудрецы следуют нравственным заповедям вовсе не из страха перед загробными муками и не ради небесных наград. Не то толпа. Ей нужен загробный кнут и загробный пряник, нужен потусторонний грозный владыка. Поэтому-то мудрые законодатели прошлого придумали религию как узду для черни. «Будь возможность образовать государство из мудрецов, конечно, не было бы нужды в подобном образе действий», т. е. в религии (VI, 56, 10–12). Эта точка зрения восходит к Евгемеру Безбожнику, учения которого Полибий во многом придерживался. Евгемер пишет: «Те, кто превосходил других силой и разумом, так что они принуждали всех повиноваться их приказаниям, стараясь добиться в отношении себя большего поклонения и почитания, сочинили, будто они владеют некой божественной силой» (Sext. Adv. math. IX, 17).

Евгемер утверждал, что боги — это люди, великие вожди или мудрые изобретатели прошлого, обожествленные после смерти за свои благодеяния. Полибий, видимо, до некоторой степени принимает и эту точку зрения. В одном месте он рассуждает о странствованиях Одиссея. Гомер рассказывает о боге ветров Эоле. У этого Эола, как известно, гостил Одиссей и получил в дар мешок с ветрами, с помощью которого мог управлять погодой. Эол, говорит Полибий, лицо, несомненно историческое. Он «давал герою указания, как выйти из пролива, опасного своими водоворотами… и за то назван владыкой ветров… Точно так же и каждому из божеств воздается почет за какое-либо полезное изобретение» (XXXIV, 2, 4–9).

Вот почему Полибий считал религию очень полезным, даже необходимым инструментом, который ни в коем случае нельзя разбивать. «Древние намеренно и с расчетом внушали толпе такого рода представления о богах, о преисподней, напротив, нынешнее поколение, отвергая эти понятия, действует слепо и безрассудно» (VI, 56, 12). В одном месте он говорит об историках, которые сообщают о чудесах, происходящих в различных храмах. Так, по их словам, в святая святых аркадского храма человек перестает отбрасывать тень. Обыкновенно Полибий безжалостно высмеивает такого рода рассказы. Но сейчас он склонен взглянуть на дело несколько более снисходительно. Разумеется, замечает он, тела, оказавшись в полосе света, не могут не отбрасывать тени. Смешно даже говорить об этом. Но, быть может, продолжает он, этих авторов оправдывает то, что они писали популярные книги. Они «рассказывают сказки о чудесах… чтобы поддержать в толпе веру в божество» (XVI, 12).

С другой стороны, религия не представляет для него никакого интереса: она плод продуманного обмана, обросшего пустыми суевериями.

Эти взгляды Полибия отнюдь не абстрактное философское построение. Для него это работающая историческая концепция, которую он применяет в конкретных случаях. Государство лакедемонян всецело создано было Ликургом. Именно он изобрел законы и образ жизни, которые сделали спартанцев спартанцами. Легенда говорит, что он действовал согласно вещаниям самого Аполлона. И Полибий видит в нем знакомый образ мудрого законодателя-обманщика. Вот как он реконструирует его действия: «Нельзя думать, что Ликург, создавая государственное устройство лакедемонян, действовал во всем по внушению пифии и одержим был чрезмерным богопочитанием… Ликург выдавал всегда свои собственные мысли за волю пифии, благодаря чему народ принимал их охотнее и с большим доверием» (X, 2, 9–11).

В другом месте Полибий говорит об исключительной из ряда вон выходящей религиозности римлян. Его соотечественники находят такое поведение нелепым. Но, говорит Полибий, «я думаю, римляне имели в виду толпу» (VI, 56, 6–9). То есть древние римские законодатели действовали точно так же, как Ликург. И этот обман пошел римлянам на пользу. Они до сих пор нравственнее всех других народов. Мы даже можем восстановить, что конкретно писал Полибий об изобретении римской религии. Если почти все свои государственные учреждения и институты римляне приписывали первому царю Ромулу, то все учреждения религиозные, по их словам, создал второй царь Нума. Этого Нуму легенды рисовали наподобие героя волшебной сказки. Он творил чудеса и с помощью своей жены нимфы Эгерии поймал лесных богов Пика и Фавна, которые свели его с самим Юпитером. В недошедшей части своей книги Полибий пишет о древнейшей римской истории и о религиозных коллегиях. Сам его текст не сохранился, но следы его находим у античных писателей. Плутарх, приступая к рассказу о Нуме, говорит, что в литературе существует две точки зрения на этого царя. Одни считают, что он действительно получал божественное вдохновение. Другие думают, что Нума и Ликург, «подчиняя себе необузданную… толпу и внося великие новшества в государственное устройство… сообщали своим распоряжениям видимость божеской воли — выдумка, спасительная для тех, кого они вводили в обман» (Num. 4). Не подлежит сомнению, что последняя точка зрения принадлежит Полибию. И строй мыслей, и выражения его. Замечательно также сравнение с Ликургом. Как он оценивает этого законодателя, мы уже знаем.

Дионисий Галикарнасский также пишет, что те, кто «очищают историю от всяческих вымыслов», считают, что Нума поступал, как Ликург, выдумывая свои видения, «чтобы люди, питающие страх перед богами, охотно приняли установленные им законы, словно ниспосланные богами» (II, 61). Несомненно, под человеком, очищающим историю от вымыслов, понимается опять-таки Полибий. Ливий рисует деятельность Нумы следующим образом: «Он решил вселить в них (римлян. — Т. Б.) страх перед богами — действеннейшее средство для непросвещенной и, сообразно тем временам, грубой толпы. А поскольку сделать, чтобы страх этот вошел в их души, нельзя было иначе, как придумав какое-нибудь чудо, Нума притворился, будто по ночам сходится с богиней Эгерией; по ее-де наущению и учреждает он священнодействия» (Liv. I, 19, 4–5). Опять-таки мы узнаем здесь знакомые мысли, даже выражения Полибия. Скорее всего, весь приведенный пассаж — сокращенная цитата из греческого историка, каких много в труде Ливия.

Но самое блестящее свидетельство — одна из сатир Люцилия. Этот Люцилий был очень близкий друг Сципиона Младшего, названого сына Полибия, и, как все члены кружка Сципиона, находился под сильным влиянием нашего героя. В одном месте он рисует образ человека из толпы. «Он трепещет перед пугалами и Ламиями, которых изобрели Нумы Помпилии и Фавны, им он приписывает все. Подобно тому как маленькие дети верят, что медные статуи — живые люди, так и они принимают за правду лживые сновидения и думают, что у медных статуй есть сердце. Во всем этом… ни крупицы правды, все ложь» (Lucil. XV, 484–489). Видимо, перед нами стихотворное переложение рассказа Полибия о Нуме.

Однако самый интересный пример того, как Полибий применял свои идеи на практике, — это Сципион Старший. Самый интересный потому, что Сципион не герой седой древности, как Нума и Ликург. Он почти современник автора. Все историки и все современники говорили о какой-то особой, из ряда вон выходящей религиозности великого полководца. Притом это была не обычная римская набожность и богобоязнь, но мистическое общение с божеством. Все помнящие его уверяли Полибия, что он во сне и наяву общался с богами. Он постоянно слышал некий голос, который называл своим даймоном. Известно, что такой божественный голос, сопровождавший его всю жизнь, был у Сократа. Даймон внушал Сципиону планы битв, а также ту необыкновенную уверенность в победе, о которой с таким удивлением рассказывают современники. Не только дикие иберы, не только благочестивые римляне, но и просвещенные греки были в этом убеждены. Все считали, что Публий поднял родное государство на такую высоту силой сновидений и вещих голосов (X, 2, 9).

Естественно, Полибий приложил все силы, чтобы разбить этот образ. Поэтому рассказ о Сципионе он начинает с полемики со всеми своими предшественниками (X, 2, 5). Каковы его доводы? Прежде всего он исходит из теоретических положений, именно из известной уже нам теории создания религии мудрыми законодателями-обманщиками. Для мудрецов же она не нужна. Поэтому сначала историк доказывает, что Сципион был мудрецом (X, 2–3). Отсюда следует неопровержимый вывод: он не был сам религиозным человеком. А раз так, значит, он «симулировал» божественное вдохновение. Иными словами, как мудрец придумывает религию, чтобы держать в узде чернь, так Сципион придумывал свою боговдохновенность, чтобы держать в узде войско и диких иберов. Он поступал как Ликург. «Публий, как мне кажется, походил на законодателя лакедемонян Ликурга». Ликург выдавал свои мысли за волю Аполлона. А «Публий внушал своим войскам такое убеждение, что все планы его складываются при участии божественного вдохновения» (X, 2, 8–11). Таким образом, Полибий творит некий исторический миф. Он отвергает боговдохновенность Сципиона не потому, что узнал какие-то новые факты, нет, Сципион становится изобретателем религии наших дней и повторяет древние действия обманщиков-законодателей.

После этого Полибий переходит к конкретным фактам. Он задумал объяснить, пожалуй, самое знаменитое, самое бесспорное «чудо» Публия — взятие Нового Карфагена. События под Новым Карфагеном — одна из самых таинственных страниц античной истории. В Испанию с небольшим войском прибыл новый молодой полководец, столь знаменитый впоследствии Сципион Старший. Молодой военачальник зимовал в Иберии, а весной двинулся к Новому Карфагену, столице пунийской Испании. Этот город считался ключом от страны. Его охранял только небольшой отряд, а ближайшее пунийское войско было в десяти днях пути.

Карфагеняне вовсе не по небрежности или беспечности оставили без защиты такой стратегически важный пункт. Но искусство и природа делали крепость практически неприступной. Карфаген испанский был уменьшенной копией Карфагена африканского. Располагался он на полуострове, соединенном с сушей узкой косой. Со всех сторон его окружало море, на севере же омывало озеро, которое соединялось с морем искусственным каналом. Канал этот превращал озеро в лагуну. Он был настолько узок, что по нему мог проплыть лишь небольшой рыбачий челн. Город можно было взять только измором и правильной осадой. Но у Сципиона на это не было времени: ведь ближайшее пунийское войско находилось в десяти днях пути, а его собственная армия была слишком мала.

Сципион прибыл к городу вечером. Он собрал воинов и объяснил все выгоды обладания Новым Карфагеном, а в заключение сказал, «что сам явившийся к нему во сне Нептун внушил мысль об этом предприятии, что божество обещало проявить свое содействие на поле боя с такой очевидностью, что все войско убедится в его участии» (X, 12, 5–7). На другой день Публий начал штурм с суши, а Лелий — с моря. Римлянам удалось отбросить пунийцев и подойти к стенам. Но тут выяснилась их полная беспомощность: они не могли преодолеть огромные стены крепости.