Полибий и его герои

Эмилий Павел

Уже три года велась война. Три консула один за другим терпели поражения. Вот тогда-то римляне вспомнили об Эмилии Павле.

Люций Эмилий Павел происходил из знатнейшего патрицианского рода, был человеком долга и чести, славился благородством и исключительным даром полководца. Но он был суров, горд и презирал чернь. Не мог он, как другие соискатели должностей, ходить по улицам, расточать улыбки и пожимать руки{31}. Народ был обижен. И солдаты его не любили за непреклонную суровость. Это ему, пожалуй, простили бы. Римские воины не сердились на строгость и требовательность, если военачальник держался дружелюбно, жил их жизнью, работал рядом с ними и сидел рядом с ними вечером у костра. Но Эмилий Павел никогда не был с солдатами запанибрата. На войне он вел себя, «как жрец каких-то страшных таинств», посвящал в них лишь немногих и «грозно карал ослушников и нарушителей порядка… считая победу над врагом лишь побочною целью рядом с главной — воспитанием сограждан» (Plut. Paul. 3).

Его стали обходить почестями. Не в характере Эмилия было выпрашивать милости или напоминать о своих заслугах. Он удалился от общественных дел и жил гордо, печально, достойно. Ему было уже под шестьдесят, когда народ неожиданно вспомнил о нем.

Все вдруг прониклись убеждением, что спасти честь Рима может только Эмилий. Его просили быть консулом. Он холодно отвечал, что не намерен более занимать высших должностей. Народ умолял его; что ни день, люди подходили к его дверям. Наконец он смягчился, появился на площади и сразу же был выбран консулом на 168 г. После своего избрания консул всегда благодарит народ за оказанную честь. Но Эмилий Павел остался верен себе. На собрании он объявил народу, что ему их благодарить не за что. Не он просил, его просили. Не ему нужна была должность, им нужен был полководец. Это они должны благодарить его за то, что он согласился. Взамен он требует одного, чтобы они не вмешивались в его действия и не вздумали, чего доброго, руководить им и давать советы. Потому что у римлян, продолжал он, есть эта скверная привычка — гуляя по площади, они любят обсуждать действия своих военачальников, критиковать их и поучать. С собой так обращаться он не позволит. Если им недовольны, пусть едут вместо него. А если нет, то пусть помнят, что полководец он (Plut. Paul. 10–11; Polyb. XXIX, 1). После этих суровых слов Эмилий отбыл к театру военных действий.

Еще в Риме он напряженно «дни и ночи думал о македонской войне» и уже там, видимо, составил план действий (Liv. XLIV, 18, 1). Действительно, новый консул повел войну с молниеносной быстротой. Каждый шаг его был точен и продуман. Царя оттеснили к Пидне. Всего через несколько месяцев после приезда Эмилия война должна была решиться одной битвой.

Между тем Персей делал ошибку за ошибкой из-за всегдашней своей нерешительности и еще более из-за всегдашней своей жадности. Например, он привлек к себе на службу воинственное германское племя бастарнов. К нему явилось 10 тысяч всадников и 10 тысяч пехотинцев — грозная сила! То были огромного роста люди, профессиональные наемники, один вид их наводил ужас. При виде их македонцы воспрянули духом, воспрянул духом и сам царь. Уже он совсем ободрился, уже преисполнился надежд, но… тут бастарны потребовали по тысячи золотых на каждого начальника. «Мысль об этой груде золота помутила взор скупца» (Плутарх). С негодованием царь отказался от услуг бастарнов, и они ушли (Paul. 12).

Персей совершил и еще более удивительный поступок. Долго переманивал он на свою сторону иллирийского царька Гентия. Собственно, это была долгая и нудная торговля. Наконец Гентий согласился за 300 талантов. Персей на глазах иллирийского посла отсчитал и опечатал деньги. «Когда же Гентий, уверившись в том, что получит свою плату, решился на гнусное и страшное дело — задержал и заключил в тюрьму прибывших к нему римских послов, — Персей, рассудив, что теперь нечего тратить на Гентия деньги, поскольку он… своим бессовестным поступком уже втянул себя в войну, лишил несчастного его 300 талантов, а немного спустя равнодушно глядел на то, как претор Люций Аниций с войском изгнал Гентия вместе с женой и детьми из царства, как сгоняют птицу с насиженного гнезда» (Plut. Paul. 12–13). А между тем теперь после приезда Эмилия Павла судьба его висела на волоске. Это было просто какое-то наваждение свыше, замечает Полибий (XXVIII, 9).

Оба войска сошлись в горах у Пидны. Не стану описывать эту страшную битву. Вместо того скажу несколько слов о впечатлении, которое она произвела на римлян. Мы узнаем об этом из любопытнейшего источника — письма одного молодого римского офицера Назики, впоследствии крупного полководца. Сначала, говорит он, появились фракийцы, великаны с ярко блистающими щитами, в сияющих поножах, все в черном. Высоко над головой они поднимали тяжелые железные мечи. За фракийцами шли наемники. А за наемниками Назика увидал самих македонцев в пурпурных одеждах и позолоченных доспехах. А потом из-за укреплений показались воины с медными щитами. «И равнина, — продолжает он, — наполнилась ярким блеском железа и сиянием меди, а горы загудели от крика» (Plut. Paul. 18).

Сам же Эмилий Павел часто рассказывал друзьям, что не видал ничего грознее и ужаснее македонской фаланги, хотя уж он-то на своем веку повидал битвы (Polyb. XXIX, 17, 1). Эта страшная, ощетинившаяся копьями машина стремительно катилась на римлян. Эмилий видел, что первые ряды его смяты, видел, как италийцы отчаянно рубятся своими короткими мечами против сарисс; как они хватают сариссы голыми руками и пытаются пригнуть их к земле, но сариссы пронзают римские щиты и панцири, словно бумажные (Плутарх). Фаланга летела прямо на Эмилия. Он понял, что все решают считаные минуты. Либо победа, либо гибель. Но никто не мог бы заметить в нем ни малейших признаков волнения — лицо его было спокойно, даже весело. Он объезжал свое войско и ободрял воинов. Он улыбался и шутил. А между тем зорко следил за боем, ища слабое место врага. И он нашел его и стремительно ударил македонцам во фланг.

Персей же, по словам Полибия, в самом начале битвы оробел и ускакал. Правда, он сказал, что едет помолиться Гераклу. Но, как ядовито замечает Полибий, «этот бог не принимает жалких жертв от жалких трусов» (XXIX, 17, 5). Впрочем, один грек, который, по его словам, сражался бок о бок с царем и тоже оставил воспоминания, взялся защищать Персея. Накануне, говорит он, Персея лягнула лошадь и ушибла лодыжку. И все-таки царь мужественно решил участвовать в битве. Кругом свистели тучи копий и дротиков. И вот одно копье угодило в Персея. К счастью, оно его не ранило, а только порвало одежду. Но на боку виден был довольно большой синяк. Тут уж Персей не выдержал и ушел (Plut. Paul. 19; Liv. XLIV, 38–42).

Бой длился недолго. Македонцы были разбиты и обращены в бегство. Персея окружала горстка друзей. Чтобы его не узнали, он скинул багряницу, а корону нес в руках. С каждым шагом друзей становилось все меньше. Кто-то отстал, чтобы напоить коня, кто-то остановился, чтобы завязать обувь… Но ни один не возвращался назад. Персей был всеми брошен и всеми покинут. Но македонцы боялись вовсе не римлян, а… самого царя. Он имел ужасное обыкновение во всех бедах непременно находить козла отпущения и сваливать на него все неудачи. И они уже чувствовали, что будут виноваты в сегодняшнем поражении. И верно, когда ночью он добрался наконец до своего дворца, то немедленно умертвил двух вельмож, которые вышли к нему навстречу. Тут уж разбежались все.

Царь укрылся пока в Амфиполе. Он хотел было поднять дух граждан и произнести перед ними речь. Взошел на ораторское возвышение, но не смог вымолвить ни слова. Едва он открывал рот, как начинал плакать и всхлипывать. Наконец он махнул рукой и удалился к себе рыдать, а говорить с народом поручил критянину Евандру, наемному убийце, состоявшему у него на службе. Но у того тоже ничего не получилось. Озлобленный народ вопил:

— Убирайтесь, нас и так уже мало — не хотим из-за вас гибнуть! (Liv. XLIV, 45, 1–11; XLII, 15).

Возле царя осталось только несколько критян. Остались вовсе не из преданности. Словно мухи к меду, они липли к царскому золоту (Плутарх). Персей был так напуган и убит, что разрешил им взять несколько золотых чаш. Сам же поспешно собрал сундучок с золотом, взял семью и бежал, охраняемый критянами. Но вскоре царь одумался и затосковал. Мысль о чашах, которые он так легкомысленно отдал критянам, свербила его мозг. Наконец он не выдержал и стал говорить, что чаши — это семейная реликвия. Из них пил сам Александр Великий. Он заклинал критян отдать чаши, а сам клялся и божился, что выплатит их стоимость деньгами. Некоторые поверили, вернули и остались в дураках. Ничего он им не отдал, а еще выклянчил у друзей 30 талантов на дорогу, отплыл на Самофракию и припал к алтарю Диоскуров.

Римляне, стоявшие там с флотом, прекрасно его видели. Но не могли же они вломиться в святилище. Оставалось только следить, чтобы царь не бежал дальше. А Персей тем временем нашел еще одного критянина, владельца небольшого судна, и уговорил увезти его ночью. Условились, что сначала критянин положит пожитки царя, а в следующую ночь возьмет его самого вместе с семьей. Ночью Персей протиснулся сквозь узкую щель в святилище. За ним вылезли жена и дети. Они побежали на берег. И тут набережная огласилась душераздирающим воплем — корабль исчез! Критянин давно уплыл, уплыл вместе с сундучком! Царь метался по берегу и ломал руки. Но тут стало светать, и он стремглав бежал в свое укрытие. Детей же передал Иону. Этот Ион был некогда его любовником, поэтому царь ему верил. Но он оказался бессовестным негодяем и выдал детей римлянам. Последний удар добил несчастного. «Это главным образом и вынудило Персея отдаться в руки врагов — ведь даже дикий зверь покорно склоняется перед тем, кто отобрал у него детенышей» (Плутарх). Персей положил сдаться непременно Назике, который славился великодушием. Но Назика был далеко. У царя не было выбора, и он сдался начальнику флота. Оттуда его отправили в ставку главнокомандующего (Plut. Paul. 23–26).

Когда Эмилию пришла весть, что к нему везут Персея, который «в один час из царя стал пленником» (Валерий Максим), он созвал своих легатов и офицеров. Среди них были два его сына Квинт Фабий и Публий Сципион, совсем еще юноши, но отличившиеся уже на войне исключительной отвагой. Сам консул сел на почетное место, остальные уселись вокруг. Главнокомандующий строго внушал, что нет ничего подлее, чем издеваться над поверженным врагом. Поэтому, боже их упаси, словом, жестом или взглядом выразить глумливое торжество. И вот они увидали Персея. Без короны и багряницы, в рубище, совсем один брел он по дороге. Эмилий Павел встал и, сделав знак остальным не двигаться, поспешил ему навстречу. Подойдя к Персею, он протянул ему руку, но тот вдруг с жалобным воплем простерся перед ним ниц. С отвращением глядел Эмилий на царя, валявшегося у него в ногах. На минуту презрение заглушило в нем все чувства жалости и сострадания. Но римлянин овладел собой, поднял пленника, усадил его на почетное место и ласково заговорил с ним по-гречески. На все лады он пытался хоть немного успокоить и ободрить несчастного. Он говорил, что совершенно уверен — жизни царя не угрожает опасность. Римляне никогда не казнили царей. Сам же он сделает все возможное, чтобы облегчить его участь. В заключение он просил царя сделать ему честь и отобедать с ним. С тех пор Персей и его семья жили в ставке полководца как самые почетные гости.