Полибий и его герои

Конец Арата

Торжество ахейцев было полным. Но ценой каких унижений куплено было это торжество! «Антигону подарили Коринф, словно какую-то жалкую деревушку… было принято постановление, запрещающее без ведома и согласия Антигона посылать послов к любому из остальных царей… греков заставляли содержать македонян и платить им жалование» Мало того, «они приносили Антигону жертвы, совершая в честь него торжественные шествия и устраивали игры» (Plut. Arat. 45). И сам Арат, украсив голову венком, славил, как бога, «человека, который истлевал от чахотки» (Plut. Cleom. 16). На Арата сыпались со всех сторон упреки. Но люди, упрекавшие его, не ведали, говорит Плутарх, что, «передав поводья Антигону и влекомый неукротимым потоком царского могущества, он остался лишь владыкой собственного голоса, да и голосу-то звучать свободно было небезопасно» (Plut. Arat. 45). Арат видел, как македонцы хозяйничают в греческих городах. Видел, как статуи тиранов, которые он сам когда-то сбросил, снова ставят на пьедестал, а изображения тираноборцев разбивают на куски. Статуи одного лишь Арата по особому распоряжению царя не трогали. Слабое утешение! Арат видел свое изображение среди кумиров тиранов. Каково было это ему, истреблявшему даже картины с изображением тиранов! (Ibid.) Кругом него были обломки здания, которое он строил всю жизнь.

Что чувствовал Арат? Глухое отчаяние? Был подавлен и убит? На это как будто намекает Плутарх. Не думаю. Арат был политиком до мозга костей. Этот роковой шаг он сделал не под влиянием внезапного порыва, не очертя голову. Ничего неожиданного для него не произошло. Арат стоял перед выбором — или погубить союз и снова отдать Пелопоннес под иго Спарты, причем Спарты, во главе которой стоит тиран, или подчиниться Македонии, но сохранить союз. Арат выбрал союз. Не в первый раз Пелопоннес стоял перед таким выбором. Полибий совсем в другой связи вспоминает, как знаменитый афинский оратор Демосфен назвал пелопоннесцев предателями Эллады за то, что они призвали Филиппа, отца Александра Македонского. Но кого же они предали, спрашивает Полибий. Пелопоннес был в рабстве у Спарты. Спартанцы отняли у них все. Филипп же освободил их, вернул им поля и имущество, впервые в жизни они вздохнули свободно. Этих людей следует назвать не предателями, а избавителями родины (XVIII, 14–15, 10).

Арат не ошибся. Ахейский союз не был уничтожен, его конституция не изменена, и тираны в городах не восстановлены. Теперь он мог надеяться, что его лукавый ум найдет выход, и он еще переиграет македонцев. Что же до лести, то греки привыкли ушатами выливать ее на головы великих мира сего. Что значили для них эти несколько капель, которыми они обрызгали Антигона? Впрочем, скоро Арат стал вызывать уважение, даже какую-то почтительную робость в своем коронованном союзнике. Этот человек умел себя поставить. Но царь прожил недолго. Он вскоре умер, как думали греки, оттого, что во время битвы при Селласии много кричал. У него уже давно была чахотка, началось кровотечение, и он скончался. Арат, вероятно, вздохнул с облегчением, когда его благодетеля Антигона не стало. На престол взошел 17-летний Филипп. Это был какой-то божественный юноша — красивый, умный, тонкий, одаренный, обаятельный. Оба подвластных ему народа — греки и македонцы — были буквально влюблены в него. Македонцы надеялись, что он возродит былое могущество их страны, греки дали ему имя «любимца Эллады» (Polyb. VII, 12, 8; Plut. Paul. 8). Кажется, ни один властитель со времен Александра не был окружен таким блестящим ореолом надежд.

Филипп был совсем мальчиком. Неудивительно, что множество вельмож хотели завладеть его душой и управлять его именем. Но вскоре они к великой своей досаде обнаружили, что царь находится всецело под влиянием Арата. Они пытались клеветать на сикионца, всячески чернили в глазах Филиппа. Тщетно. Царь все более и более привязывался к Арату и вскоре уже считал его своим наставником и даже называл во всеуслышание отцом (Liv. XXXII, 21, 23). Душа юного владыки казалась мягким воском, и у Арата явилась надежда вылепить будущего спасителя Эллады. Однако постепенно ближайшие друзья стали с ужасом замечать, что с молодым царем происходит какая-то странная перемена. Из-под ангельского лика все чаще и чаще стала выглядывать бесовская харя. Филипп становился подозрителен, коварен и жесток. Теперь он стал отдаляться от прежних друзей. Первым его приятелем сделался некий Деметрий Фарский, иллирийский пират, выгнанный из своей страны римлянами за разбойничьи налеты на греческие острова. Потеряв все, в одной лодке приплыл он к Филиппу (III, 16; IV, 66, 4). Этот дерзкий и беспринципный авантюрист завладел душой царя, действуя, между прочим, грубейшей лестью и поощряя его худшие наклонности. Кризис назревал. Наконец он прорвался.

Однажды в Мессене вспыхнула вражда между партиями (214 г.). Арат спешно отправился туда, чтобы предотвратить кровопролитие. Но когда он вступил в город, то увидал обугленные дома и трупы на улицах. Он опоздал. Каково же было его изумление, когда он узнал, что раньше его в город прибыл его воспитанник и с необыкновенной ловкостью стравил партии друг с другом. Увидав царя, Арат сказал всего несколько слов, но таких резких, какие обычно не говорят земным владыкам. С ним был его сын, большой приятель Филиппа. Тот, ничуть не сдерживаясь, осыпал царя самыми злыми упреками. Филипп несколько раз прерывал его яростными воплями. Но потом, как будто опомнился, взял Арата за руку и попросил прощения.

Но приключения в Мессене на этом не кончились. Над городом высился кремль, неприступная скала, уступавшая одному лишь Акрокоринфу. На скале был чтимый в Греции храм Зевса. Филиппу вдруг очень захотелось помолиться в этом храме, и он попросил у мессенцев разрешения подняться на гору. Он вступил в крепость во главе небольшого отряда. По правую и по левую руку шагали два его ближайших советчика, по общему мнению, его добрый и злой гений — Арат из Сикиона и Деметрий. По окончании молитвы царю по обычаю дали внутренности жертвы, по которым можно было узнать будущее. Филипп взял внутренности, наклонился вперед, словно внимательно их рассматривая, и тихо спросил у обоих друзей — только они и могли слышать его слова:

— Что, по вашему мнению, означает жертва: покинуть ли крепость или остаться?

Деметрий немедленно ответил:

— Если ты рассуждаешь как гадатель, то обязан немедленно покинуть кремль. Если же как мудрый царь, то должен удержать его и не упускать благоприятного случая. Ибо только тогда бык будет покорен тебе, когда ты держишь его за оба рога.

Быком он назвал Пелопоннес, рогами — Акрокоринф и Итомату, кремль Мессены.

Филипп повернулся к Арату и спросил:

— И ты советуешь то же?

Арат молчал. Филипп несколько раз повторил вопрос. Наконец Арат произнес:

— Если ты сумеешь утвердиться в этом месте без нарушения договора с мессенцами, я советую тебе удержать его за собой. Если же ради занятия кремля гарнизонами, ты готов потерять все другие твердыни, равно и тот гарнизон, под охраной которого, — Арат разумел верность договорам, — ты получил союзников… то рассуди, не лучше ли тебе увести отсюда своих воинов и оставить тут верность договору и сохранить мессенцев и всех прочих союзников.

Прошло несколько мучительных минут. Все молчали. Вдруг Филипп взял Арата за руку и сказал:

— Так мы спустимся назад с войском тою же дорогой (Polyb. VII, 11; Plut. Arat. 49–50).

Это была едва ли не последняя встреча Филиппа с Аратом. Им тяжело было видеть друг друга после того, что произошло. Арат теперь уклонялся под разными предлогами от свидания с царем. Филипп же пылал к нему ненавистью. Он не мог простить Арату случившегося. Не резкие слова Арата его задели. Но он почувствовал в тот день, что власть этого человека над душой его так велика, что по единому его слову он оставил кремль, который уже держал в руках. И он решил избавиться от бывшего опекуна. Филипп послал к Арату одного из клевретов с приказом отравить его. Эллинистические цари были вообще виртуозами по части ядов. Борджа и Екатерина Медичи могли бы у них поучиться. Во дворцах их устроены были настоящие химические лаборатории, и царственные экспериментаторы проводили много часов за научными опытами. Но Филипп, кажется, превзошел всех. Впоследствии это был знаменитейший отравитель своего времени. Отравление Арата должно было стать его дебютом. Он выбрал медленнодействующий яд, который убивает не сразу. Дело в том, что царь страшился проницательности сикионца и стремился придать его гибели характер естественной смерти.

Но Арат сразу же понял, в чем причина его недуга. Понял и то, что ему уже не встать. Болезнь свою он переносил мужественно и спокойно. И никому ничего не говорил. Он боялся, что, узнай ахейцы правду, вспыхнут смуты. А Арат думал о своем союзе до последнего вздоха. Сыну он тоже ничего не говорил. Что это могло ему дать, кроме мучительного сознания собственного бессилия? Только один раз с губ его сорвалось нечто вроде признания. У него был старый верный раб, которого Арат очень любил. Сейчас он не отходил от постели больного и заботливо за ним ухаживал. Однажды он увидел, что хозяин уже харкает кровью. На лице его изобразились ужас и жалость. Тогда Арат улыбнулся и сказал:

— Вот так заплатил мне Филипп за мою дружбу, Кефалон (Polyb. VIII, II){4}.

Умер Арат в 213 г. в свою 17-ю стратегию. При жизни ахейцы обожали Арата. После смерти они его обожествили, вернее, объявили героем. Слово это у греков имело иное значение, чем у нас. Героями звали тех, чьи души по смерти становятся заступниками людей, посредниками между ними и богами. За право иметь у себя останки Арата ссорились города Эллады. Ему приносили жертвы. Могила его стала местом поклонения. «Если только умершие сохраняют сознание, Арата должна радовать благодарная память ахейцев о вынесенных им при жизни трудах и опасностях», — говорит Полибий (VIII, 14).