Полибий и его герои

Зеркало эллинистической жизни

Существует много видов исторического повествования, говорит Полибий. Одни увлекательно излагают мифы и генеалогии; другие рассказывают об основании городов и колоний, о происхождении и родстве племен. Но я, продолжает он, «исключил все другие виды истории и выбрал рассказ о реальных событиях», причем излагаю их без всяких прикрас (IX, 1, 5–6). Этот вид истории Полибий называет прагматическим. Как мы знаем, он говорит о современности. События прошлого уже описаны, замечает он, настоящее же только ждет исследователя; кроме того, такая история самая полезная (IX, 2).

Есть несколько гипотез и толкований того, что понимает под прагматической историей Полибий{97}. Я не буду сейчас углубляться в полемику. Один пункт ясен — это история современности. Большинство ученых считает, что Полибий имеет в виду историю чисто политическую и военную и в приведенном месте явно заявляет себя наследником Фукидида{98}, который тоже говорит, что собирается без басен и прикрас излагать реальные события (I, 22, 4).

Однако когда читаешь книгу Полибия, с изумлением видишь, что рассказ его ничуть не похож на фукидидовский. Фукидид действительно написал чисто политическую историю. Военные кампании, речи и выступления политиков — и более ничего. Но у Полибия нечто совсем иное. Когда мы читаем, что царь Прусия ничего не знал, не прочел ни одной книги, что он вползал в сенат на четвереньках и называл римлян богами, что он падал ниц перед алтарями богов, рыдал и молил их о помощи, а потом грабил эти же алтари этих же богов (XXXVII, 7, 5–7; XXX, 19; XXXII, 27, 7–9); когда мы читаем, как Дикеарх по приказу Филиппа воздвигал алтари Нечестию и Беззаконию, а потом попал в руки Аристомена, который возвысился, между прочим, тем, что назвал дочь именем публичной женщины, пользовавшейся большим влиянием при дворе, и этот Аристомен в припадке благочестия велел замучить Дикеарха; когда мы читаем, как Деметрий Фалерский сделал гусеницу, которая плевалась, и гусеница эта возглавляла праздничные шествия (XII, 13, 11), a y Набиса была пыточная машина, имевшая вид его жены; когда мы читаем, что за несколько талантов в Спарте можно было купить родословную от Геракла, а в Этолии продавалось все решительно; когда мы читаем, как Дейнократ плясал на пиру в женской одежде, а царь Антиох совсем без одежды (XXXI, 4); когда мы читаем, как афинские философы рассуждали о том, могут ли они чувствовать сейчас запах яичницы, жарящейся в Пелопоннесе, — когда мы читаем эти и сотни подобных мест, то, как в зеркале, видим всю жизнь того времени. Только у Полибия мы узнаем, как знаменитый спортсмен говорил со своими болельщиками и как наряжались римские дамы для праздничного шествия.

То рассказывая вставные новеллы, то вдруг останавливаясь на какой-нибудь, казалось бы, ничего не значащей подробности, то нанизывая на нить своего повествования блестящие бусины воспоминаний, он постепенно лепит портрет всей своей эпохи, как лепит он портреты отдельных людей. Он показывает все стороны мира, в котором жил. Его книга словно дверь в прошлое. Раскрыв ее, ты будто бредешь вслед за автором, как за гидом, по улицам древних городов, а Полибий то и дело останавливается и показывает тебе то театр, полный пестрой толпой, то спортивный стадион, звенящий от криков болельщиков. Он знакомит тебя с прохожими — то это наглый щеголевато одетый этолийский наемник, то долгобородый философ, то царь в диадеме и порфире, то заехавший на Восток гордый и властный римский уполномоченный.