Полибий и его герои

Нежданное письмо

Я на двадцатом году воротился в родимую землю. Od. XIX, 484

В радость пришел Одиссей многостойкий, когда вдруг увидел
Край свой родной. Поцелуем припал он к земле жизнедарной. Od. XIII, 353–354

Что почувствовал Полибий, увидав берега своего Пелопоннеса? Поцеловал ли он землю, как Одиссей? Кого из старых друзей смог обнять? Как встретила его родина? Много ли он нашел там перемен? Увы! Нам остается только гадать. Рассказ об этом потерян. И вот он вернулся в Мегалополь и увидел свой старый дом, огромный театр и стройные колоннады портиков; увидел родные горы и те ущелья и долины, где мальчишкой охотился с Филопеменом.

Прошло немногим более полугода. Полибий, наверно, начал уже привыкать к прежней, теперь такой новой жизни. Настало лето, первое лето после его возвращения. И вдруг его вызвали в собрание ахейцев и передали письмо. Письмо было из Сицилии от консула Мания Манилия. Консул писал, что началась новая война между Римом и Карфагеном. Римская армия пока стоит в Сицилии, в Лилибее. В заключение он очень вежливо просил ахейцев оказать ему дружескую услугу и, если возможно, прислать Полибия, «так как присутствие его требуется государственными нуждами». Я, рассказывает Полибий, конечно, немедленно отложил все дела и отправился в Сицилию. Но в Керкире ему передали новое письмо. Там сказано было, что карфагеняне попросили мира, получили его и уже выдали оружие и заложников. Так что война кончилась, и в приезде Полибия уже нет никакой необходимости. Полибий воротился домой, решив посвятить себя всецело делам Эллады. Но не прошло и нескольких дней, как он получил еще одно, третье по счету письмо. Уже не от консула, а от своего названого сына. Сципион писал, что война не только не кончилась, но вспыхнула с необычайной силой. И война эта суровая и страшная. Сам он простым офицером сражается под стенами Карфагена. Благие намерения Полибия были забыты. Бросив все, он помчался в Африку (XXXVII, 3).

Был, вероятно, июль, когда он высадился на африканском берегу, в Утике, старом финикийском городе, вассале и союзнике Карфагена. Союзник этот, впрочем, был весьма ненадежный. Втайне он разделял общую ненависть всех жителей Ливии к Карфагену (I, 82, 8–9). Вот и сейчас, чуть только началась война, Утика переметнулась к римлянам и даже торопила их поскорее разрушить Карфаген. Но наш герой не стал задерживаться в этом шумном восточном портовом городе, полном пестро одетого, многоликого, разношерстного люда. Он рвался туда, к театру военных действий, где решалась судьба мира. Было самое жаркое время года. Уже взошел Сириус, эта страшная для жителей юга звезда, которая несет за собой нестерпимый жар. Гомер зовет ее зловещей, а Архилох говорит, что она обливает все своим острым светом. Зной повис над Африкой. Лагерь находился близ самого Карфагена. Исполинская тень города падала на него.

Полибий много жил в римском лагере, много раз видел, как его строят, знал и весь распорядок жизни и план его как свои пять пальцев. Он знал, сколько раз сменяются караулы и как передают пароль; какие доспехи носят тяжеловооруженные, а какие — всадники. Не раз он взвешивал на руке римские копья и мечи, измерял их длину и ширину. Римский лагерь — это целый маленький город. Римляне, останавливаясь даже ненадолго, всегда строят лагерь и всегда по одному и тому же плану. Поэтому, говорит он, и попадаешь туда как в хорошо знакомый город. Каждый воин точно знает, где его палатка, и где палатки офицеров, и где ставка консула. Так что Полибию не надо было плутать и расспрашивать о дороге. Он уверенно свернул на главную улицу. Улица эта начиналась от ворот и вдоль нее тянулись палатки офицеров. В одной из них жил Сципион. По главной улице прохаживались люди — воины проводили здесь все свободное время. Царил там идеальный порядок. Улицу каждый день тщательно подметали и поливали водой. За этим в римском лагере следили очень строго (VI, 33, 4). В центре улицы на небольшом возвышении стояла палатка, возле которой воткнут был белый флаг. Это и была ставка главнокомандующего.

Вид у консула был подавленный и расстроенный. Маний Манилий был приятный, порядочный человек и отличный юрист. К несчастью, он очень мало смыслил в военном деле. А война была сложной и мучительной. У него, видимо, не было никакого плана кампании. И что хуже всего — об этом знала вся армия. В лагере к нему относились с плохо скрытым презрением, молодые офицеры своевольничали и открыто критиковали военачальника. А мягкий консул не умел поставить их на место (Арр. Lib. 102; 101; Diod. XXXII, 7).

С восхищением Полибий узнал, что кумиром всего войска был не кто иной, как его названый сын. Все, перебивая друг друга, с упоением рассказывали о нем, вспоминая все новые и новые случаи его мужества, находчивости. И враги, как с гордостью сообщили Полибию, очень его уважают. Он так великодушен, так добр с пленными, а слово его твердо, как скала. Притом он не только сам держит слово, но и товарищей заставляет (Арр. Lib. 101; Diod. XXXII, 7). Его воинам откровенно завидовали. Правда, говорили с усмешкой солдаты, держит он их железной рукой и дисциплина у него весьма суровая. Скажем, когда остальные офицеры ездят на фуражировку, воины у них разбредаются кто куда. А Сципион очерчивает круг, оцепляет поляну конниками, и сам непрерывно объезжает ряды. И попробовал бы кто хоть на шаг выйти из круга Сципиона! (Арр. Lib. 100). Зато они за ним как за каменной стеной. Однако некоторые офицеры мрачнели и сжимали губы при имени Сципиона. Они с раздражением говорили, что он всем командует, что весь лагерь пляшет под его дудку, что консул беспрекословно его слушается и что это становится нестерпимо. Нетрудно было догадаться, что их мучит самая черная зависть.

Тут, кстати, Полибий узнал, что самой страшной опасностью для римлян была даже не регулярная армия врага, а некий Гамилькар Фамея. Он был начальником карфагенской конницы, но вел себя совершенно независимо и фактически стоял во главе партизанского отряда. С этим Фамеей Полибию суждено было познакомиться весьма близко. Был это, по его словам, еще молодой малый исключительной физической силы, настоящий богатырь, отчаянный сорвиголова и — это особо отметил ученик Филопемена — очень искусный и смелый наездник. Так вот этот Фамея был для римлян хуже чумы. Он прятался в зарослях, лощинах, оврагах. Но стоило какому-нибудь легиону выйти на фуражировку — трибуны делали это по очереди, — как Фамея «вдруг налетал на них из своих тайных убежищ, как орел», причиняя страшный урон, и исчезал (Аппиан). Римляне стали бояться Фамеи как огня. Они шли на фуражировку словно на смерть. Все, кроме воинов Сципиона. А те шли совершенно спокойно. Потому что давно было замечено, что ни разу страшный Фамея не решился напасть на отряд, если на фуражировку шел Сципион. Вообще, когда появлялся Сципион, Фамея исчезал бесследно (Арр. Lib. 101; Polyb. XXXVI, 8, 1–2).

Любовь всего войска к Публию, конечно, несказанно обрадовала Полибия. Но самая большая радость была, когда он услыхал знакомые быстрые и легкие шаги и смог наконец обнять своего названого сына. С лицом, почерневшим от африканского солнца, в шлеме, который так нравился Полибию — высокий султан из ярких перьев делал воина на голову выше, — Сципион был прямо неузнаваем. С гордостью глядел на него Полибий. Вот он, его воспитанник, которого он по примеру всех родителей и воспитателей все еще считал подростком. Но он ошибался. Затянувшееся детство и ранняя юность Сципиона кончились. Перед Полибием был взрослый совершенно сложившийся человек.

Солнце республики