Полибий и его герои

Стиль

— Экхем! — торжественно прокашлялась Мышь. — …Воспользуемся самым сухим предметом, какой мне известен, экхем! Прошу полной тишины в аудитории!

И она начала:

— Вильгельм Завоеватель, чью руку держал римский первосвященник, вскоре привел к полному повиновению англосаксов, каковые не имели достойных вождей и последние годы слишком привыкли равнодушно встречать узурпацию власти и захваты чужих владений. Эдвин, граф Мерсии и Моркар, эрл Нортумбрии…

— Б-р-р-р! — откликнулся Попугай. Он почему-то весь дрожал.

— Простите, — сказала Мышь нахмурясь, но с подчеркнутой вежливостью, — вы, кажется что-то спросили?

— Я? Что вы, что вы! — запротестовал Попугай.

— Значит, мне показалось, — сказала Мышь. — Позвольте продолжать?

И, не дожидаясь ответа, продолжала:

— …Эдвин, граф Мерсии и Моркар, эрл Нортумбрии, присягнули на верность чужеземцу, и даже Стиганд, славный любовью к отечеству архиепископ Кентерберийский, нашел это достохвальным…

— Что, что он нашел? — неожиданно заинтересовалась Утка.

— Нашел это, — с раздражением ответила Мышь. — Ты что, не знаешь, что такое «это»?

— Я прекрасно знаю, что такое «это», когда я его нахожу, — невозмутимо ответила Утка. — Обычно это — лягушка или червяк. Вот я и спрашиваю, что именно нашел архиепископ?

Мышь, не удостоив Утку ответом, торопливо продолжала:

— …хвальным; он же сопутствовал Эдгару Ателингу, отправившемуся к завоевателю, дабы предложить ему корону Англии. Поначалу действия Вильгельма отличались умеренностью, однако разнузданность его норманнов… Ну, как… — внезапно обратилась она к Алисе, — сохнешь? Л. Кэрролл. Алиса в стране чудес

История издавна считалась частью изящной словесности. Все великие историки древности — Геродот, Фукидид, Тацит — были в то же время крупнейшими писателями. Хотя в XIX в. взгляды на историю сильно изменились, историки по-прежнему блестяще владели пером. Книги Буассье, Масперо, Тэна, Тураева, Соловьёва, Карамзина и Ключевского — это настоящие художественные произведения. Но в XX в. произошел переворот. Умение писать считается теперь не только не достоинством в историке, но недостатком, причем недостатком позорным, свидетельствующим о несерьезности, ненаучности автора. Ни один уважающий себя научный журнал не пропустит статью, где есть хоть одна живая фраза, хоть один робкий намек на образ. Идеалом исторического сочинения стал теперь знаменитый рассказ Мыши, помещенный нами в эпиграфе: он должен был высушить зверюшек, но чуть их не уморил.

А каковы были взгляды Полибия на этот предмет? Какой видел он свою историю? Обыкновенно считается, что он был историком современного типа.

Во-первых, как мы видели, он резко выступает против всякой риторики, решительно изгоняет красивые речи из своего сочинения. Во-вторых, Полибий столь же резко осуждает внесение в историю анекдотов, пикантных подробностей, словом, всего, что придает ей занимательность. В-третьих, стиль его лишен всяких красот, и, как я уже говорила, даже как бы намеренно небрежен. Здесь особенно интересны два отрывка, где он полемизирует со своими коллегами и очень ясно обозначает свою позицию. Критикуя историка Филарха, он приводит такой пример. Филарх описывает взятие одного города в Клеоменову войну. «С целью разжалобить читателя и тронуть его своим рассказом, он изображает объятья женщин с распущенными волосами, с обнаженной грудью, плач и рыдания мужчин и женщин, которых уводили толпами вместе с детьми и старыми родителями». Все, говорит историк, «цепенели и плакали». И «поступает он таким образом во всей истории, постоянно стараясь рисовать ужасы перед читателями».

В чем же ошибка Филарха? В том, что он превращает историю в трагедию. Но история не трагедия. В самом деле, что такое трагедия? Это вымысел, как можно лучше имитирующий правду. История же — это правда, и только правда, иначе она бессмысленна. Трагедия имеет целью взволновать человека ярким, берущим за душу повествованием. История — принести ему пользу рассказом о том, что случилось в действительности, пусть даже факты и кажутся нам недостаточно выпуклыми и впечатляющими. Трагедия действует на эмоции, история — на разум. Филарх же подменяет анализ событий, причин и следствий чувствительным рассказом. Поэтому его приемы фальшивы (II, 56, 8–13). Таким образом, Полибий очень ясно объясняет разницу между литературой и историей, которая является наукой. Делает он это на примере трагедии, так как это в то время был самый знаменитый литературный жанр, сейчас он скорее взял бы для сравнения роман. Отсюда ясно, что история — не ответвление литературы.

Второе место — это полемика с Зеноном Родосским, о которой мы уже говорили. Он пишет, что готов простить Зенону все — и то, что поражение своих земляков он выдает за победу, и то, что он спутал все города Пелопоннеса. В одном случае его оправдывает патриотизм, с другом — полное незнание фактов. Но одного он простить не может. Зенон «более озабочен красотой слога, чем выяснением событий» и сам в этом признается. Спору нет, хороший слог для историка важен. Он усиливает впечатление от его рассказа. Но есть вещи гораздо более важные. Что же это за вещи? Это выяснение событий и их расположение. Зенон же как раз этим меньше всего озабочен (XVI, 17, 8–19).

Итак, взгляды Полибия ясны и изложены четко. Однако Вольбэнк упрекает его в измене собственным принципам. Полибий, по его словам, слишком художественно описывает трагическую гибель Абидоса, взятого Филиппом, и последние годы македонского царя, терзаемого муками совести. То есть он сам превращает историю в трагедию и повинен в тех же грехах, в каких упрекает Филарха и Зенона. Примеры, приводимые Вольбэнком, далеко не исключение. Вспомним портреты обоих Сципионов. Или переговоры Филиппа с Титом. Современный историк ограничился бы словами, что полемика приняла очень напряженный характер, иногда стороны вели себя недостаточно корректно и даже позволяли себе выпады личного характера. Крики этолян, мгновенные реплики Филиппа, насмешка Тита, ядовитая улыбка царя — все это совершенно лишние подробности. И все-таки я никак не могу согласиться с Вольбэнком.

В самом деле, история, говорят нам, совершенно особая наука со своими методами и принципами. Верно. Но разве историк не может привлекать методы других наук? Разве не может он, например, воспользоваться данными этнографии и археологии? Больше того, он может привлечь даже совсем уж чуждые ему естественные науки, астрономию и математику, скажем, для решения каких-нибудь проблем датировки. Но сколько бы он ни привлекал математику или астрономию, он не станет ни математиком, ни астрономом. Ибо математика или астрономия нужна ему не сама по себе, а только в помощь истории. Он похож на человека, который строит дом своими руками. По мере строительства он бывает немного плотником, немного столяром, немного даже вычислителем. Но цель его одна — возводимое здание.

Итак, историк вправе привлечь математику, если только она одна дает ему ключ для решения какой-то проблемы. Но есть область, ключом от которой владеет одно лишь искусство. Это человеческая душа. Иных средств, кроме искусства, у нас нет. Мы можем сколь угодно точно описать лицо Филиппа, короля испанского, сообщить даже длину его носа с точностью до десятой доли миллиметра. Но никогда не даст нам это того, что дает портрет этого монарха кисти Веласкеса. Подобно этому наука бессильна изобразить душу человеческую. Можно считать, что человек не играет никакой роли в истории, а потому не достоин внимания настоящего ученого. Но Полибий-то считал по-другому. А значит, рисуя портреты отдельных людей и целых народов, он должен был прибегать к художественным средствам. Поступал так и Фукидид. Он не придавал значения человеческим характерам, а потому портретов не рисовал. Но вот он захотел изобразить новую эпоху, время разнузданного насилия, которая наступила в конце Пелопоннесской войны. И он с необыкновенной художественной силой изображает керкирские убийства, ибо портрет эпохи тоже портрет.

Но даже рисуя свои художественные портреты, Полибий остается историком, а не писателем. Здесь он поистине противоположен Плутарху. Плутарх берет материал из истории и создает от начала до конца художественное произведение. Так поступал и Шекспир в своих хрониках, и Пушкин в «Борисе Годунове». Полибий же, используя средства искусства, создает произведение чисто историческое.

И последнее. Вдумаемся внимательнее, в каких грехах Полибий упрекает Зенона и Филарха?

Зенон превратил описание битвы в вычурное риторическое упражнение. «По причудливости оборотов с ним не могли бы сравниться даже сочинители речей». Полибий описал много битв; некоторые из них он считает роковыми для человечества, как битву между Сципионом и Ганнибалом. Но всегда перед нами четкий и трезвый анализ, а не звенящие чувством фразы. Филарх рассказал о гибели взятого неприятелем города. И Полибий поведал нам о страшной судьбе взятого Филиппом Абидоса. У Филарха женщины с распущенными волосами, влекомые в рабство, рыдающие мужчины, осиротевшие дети и старцы. Есть ли что-нибудь подобное у Полибия? Нет. Его скупой и суровый рассказ содержит только факты. Ни капли риторики. Ни прочувствованных тирад, ни душераздирающих сцен. Именно поэтому его рассказ так сильно западает в сердце.

Образы Филарха — это избитые штампы всех риторических декламаций, над которыми впоследствии издевался Цезарь. «Большинство ораторов, которые выступали до меня, в великолепных речах оплакивали гибель Рима. Они перечисляли бедствия, которые несет с собой беспощадная война, все то, что грозит побежденным. Волочат девушек и подростков, детей вырывают из объятий родителей, матери семейств отданы на забаву победителям, храмы и дома разграблены, кругом резня и пожары; повсюду оружие, трупы, кровь и плач. Но, ради богов бессмертных, какую цель имеют подобные речи? Возбудить у вас ненависть к заговору? Уж, конечно, человека, которого не тронуло такое страшное событие, взволнуют слова!» (Sall. Cat. 52).

Эта банальная риторика ничего общего не имеет со страшным описанием нравственной гибели Филиппа. Полибий, надо сказать, терпеть не мог сентиментальности и пафоса. Он часто с гневом повествует о злодеяниях. Но слезливости и высокопарных фраз у него нет.

Поэтому смело можно утверждать, что Полибий не только историк, но великий писатель. Мы как-то часто путаем прилизанный и приглаженный стиль и литературное мастерство. Плутарх говорит, что Тимей увлекается бессмысленной риторикой и чересчур заботится о стиле. «Мне же борьба и соперничество с другими из-за способа выражения кажется чем-то мелочным и свойственным софисту» (Nic. 1). «Кто обращает все внимание не на содержание, а желает, чтобы речь его была аттическая и тонкая, — говорит он в другом месте, — похож на человека, не желающего пить противоядие, если чашка сделана не из аттической глины и не желающего зимой надевать плащ, если он соткан не из аттической шерсти» (De aud. 9). Действительно, филологи суровы к языку Плутарха. «Язык и стиль Плутарха нельзя назвать образцовым. По-видимому, он и не особенно заботился об обработке его… В общем стиль Плутарха довольно небрежный»{70}. Напомню, что и у Достоевского нарочито небрежный, неотделанный язык, в чем его горько упрекали современники.